Петр Мамонов
РИА Новости
Про песни пусть вспомнят другие, я вспомню про театр, потому что таким мощным «эффектом присутствия», какой был у Мамонова, из русских артистов последних десятилетий не мог бы похвастаться, пожалуй, никто (да поправят меня театроведы). То есть Петр Николаевич просто выходил на сцену и сразу же полностью ее заполнял, стягивал всю на себя, ничего даже толком не делая.
Давным-давно уже, лет 17 назад, давал он на сцене Театра им. Станиславского (тогда еще не «электро-») спектакль «Мыши, мальчик Кай и Снежная Королева», называвшийся почему-то балетом (были там какая-то лыжница и толстый, кажется, заяц, они делали некие па), но центром всего был, разумеется, сам Мамонов, извлекавший из гитары монотонное «трень-брень» и бубнивший тексты вроде «Оу, я уехал бы в Вайоминг, но это был бы не мамонинг», то есть более-менее поток сознания, но совершенно гипнотический, завораживающий и уносящий в такие области «наступающей грусти», как будто человеку на сцене было лет сто как минимум.
Между тем ему тогда было немногим за 50, но он как-то хитро решил состариться до срока – и чем дальше, тем лучше в этой старости обживался, словно бы сделал ее своим домом. Да помнит ли кто-то его молодым? Пересмотрите, например, фильм «Игла» (1988), где он не сильно старше Цоя, а кажется человеком почти пожилым, то есть – в мифологии этого фильма и всей тогдашней рок-культуры – враждебным, опасным. Годы спустя Павел Лунгин, в 1990-м в «Такси-блюзе» открывший Мамонова-актера уже для более широкой публики, пытался эксплуатировать мамоновское «старчество», но даже в его насквозь фальшивом «Острове» актерская органика Петра Николаевича напрочь перебивала идеологию. Мамонов попросту сыграл – в придуманных обстоятельствах – сам себя, как, в общем, всегда и делал.
Хотя что такое в его случае «сам себя»? Общим местом будет сказать, что он прожил несколько жизней – и в каждой был предельно, самым естественным и подлинным образом, собой. Иначе говоря, настоящим художником, артистом, проживающим любую дикость феерически убедительно и абсолютно всерьез.
Во всяком случае, его сценическое существование придавало обидному в иных случаях слову «самодеятельность» какой-то настоящий и в высшей степени гордый смысл. Это и впрямь была деятельность, ни от кого и ни от чего не зависящая, подчиненная одной лишь уникальной психофизиологии Мамонова, наблюдать за которой было смешно и страшно. Взгляду из зала представало здесь малопостижимое бытие, в котором мысли, шуршащие в голове бессонными ночами, не с чем было сравнить, кроме как с мышами, а в слове «любовь» звучали такая мука и одиночество, что можно было представить себе только какую-нибудь баньку с пауками.
Если искать аналогии мамоновской поэзии, то это скорее всего знаменитая «лианозовская школа»: Всеволод Некрасов, Игорь Холин, Генрих Сапгир. Хотя какие, к черту, были аналогии, когда ты видел Петра Николаевича на сцене. Тогда просто страшно было подумать, какие ужас и тоска живут в мамоновской груди, много лет назад проткнутой напильником, но сам-то он нас щадил, представляя все в комическом свете.
Или не в комическом, а просто в каком-то ином. Он никогда не влезал ни в какие ворота: «юродивый», «интеллектуал» – все это были какие-то глупые пошлости, ничего о нем не говорящие. Как, в общем-то, и иронические самоопределения: «Я такой дядечка особенный, я много лет просидел в пыли». Ну, вот, Петр Николаевич, отчего же так мало-то? Ужасно это несправедливо. В пыли ведь, как любят тут говорить, надо жить долго.-
