Люба Камырина с таксой Зинаидой
Фото из личного архива
Мы с Любой Камыриной не виделись, наверное, год — хотя в Берлине живем по соседству, друг от друга 10 минут езды на велосипеде. Нынешний разговор тоже не раз переносили. Она всегда занята. Ее жизнь, кажется, только из работы и состоит, что и понятно, когда работа — это призвание. Люба Камырина — документалистка. Некогда на российском ТВ ее рассказы о знаменитостях собирали многомиллионную аудиторию. Теперь она занимается журналистикой социальной, общественно-политической. Говорит, что «отмывает совесть», что на этот раз действительно помогает людям, что это делает ее лучше, как человека и как профессионала.
Люба открыта как лесбиянка уже давно, но, кажется, никогда прежде на публике не проговаривала эту часть себя с такой полнотой и откровенностью. На мой взгляд, это каминг-аут, ее первый выход в качестве квир-человека, величины частной, но одновременно общественно, социально значимой. Одно дело — не скрывать, что ты квир-человек, другое — осознавать и настаивать, что это важно не только для тебя, но и для мира.
«Да, у меня отобрали дом, — Люба говорит внешне спокойно, — Я не могу вернуться в Россию. Более того, моей России уже нет. Я внутренне боялась себе в этом признаться, но после 24 февраля поняла, что ее нет. Я люблю страну, но я не понимаю, не принимаю и, наверное, ненавижу это государство».
В последний раз она была в России в начале 2020 года, — представляла в Москве документальный сериал «Я — псих», который сняла на берлинском канале «ОстВест». Сейчас и рада бы побывать в родной Калуге, на 90-летии любимой бабушки, но друзья-правозащитники предупредили: не стоит даже пытаться пересечь российскую границу
«Сейчас въехать в Россию я не могу, — объясняет она, — И это не то, чтобы официальное предупреждение, это через наши правозащитные каналы. Моя коллега Оля Романова, которая «Русь сидящая», мне четко сказала: «После того, как ты в фейсбуке разместила у себя на обложке фразу #RussiaTerroristState, «Россия — государство-террорист», тебе туда лучше не соваться». Это может быть какая-то статья: например, дискредитация вооруженных сил. А у меня несколько случаев. Начиная с 24 февраля, мы постоянно делаем антивоенные выпуски — про антивоенных активистов, — она улыбается, — мы их называем «антивоенными рецидивистами». На статью я там себе уже «намонтировала», а поскольку там повторные эпизоды, то это может быть «уголовка».
Свобода слова в нынешней России обходится дорого. По принятому в марте этого года, российскому закону «о дискредитации Вооруженных Сил», за разовое нарушение возможен штраф до пяти миллионов рублей, за систематическое — лишение свободы на срок до 10 лет.
За годы работы в Москве Люба профессионально познакомилась, наверное, со всеми деятелями культуры первого эшелона, — со всеми, кто создает и тиражирует развлекательный контент в России. Сейчас складывается впечатление, что большинство из них быстро адаптировались к новым условиям. Так ли это?
«Конечно! — восклицает Люба, — У меня есть друг, он — пиар-агент разных артистов. Он говорит: «А что? Во-первых, это меня пока не касается. Во-вторых, стабильная работа и хороший заработок. Где я такое получу за рубежом?». Вот приходит им разнарядка — напишите у себя в инстаграме, дорогие популярные певцы, что вы за наших, «своих не сдаем» и прочее. Они пишут. Он им правит тексты. И они, получается, «и вашим, и нашим»: «Я люблю Россию. Это моя Родина. Давайте любить ее вместе».
Люба рассказывает задорно, весело, но это если и «юмор», то, скорее, «висельный». Она дает понять, что шоу-бизнес в России, который ей так хорошо знаком, не способен приятно удивить. Самым большим разочарованием для нее стал певец Сергей Лазарев.
«Мне казалось, что он будет в тех рядах, кто «свалит». Я общалась с ним несколько раз, и у него, — чего уж скрывать? — были такие мысли. И мы много про него знаем. Ему и тогда-то было стыдновато, когда все это с Украиной произошло (я про Крым). И он же начал выступать поначалу, написал что-то вроде «нет войне» — и удалил. А теперь катается с президентскими турами по стране. Деньги. Все продается».
А здраво ли это для человека умного: хвалить войну, зная, что люди смертны, что когда-то умрет и Путин, а следом может кончиться и путинизм? Как поклонники войны собираются жить потом, в новой, более справедливой России? Какой у них образ будущего?
Люба отмахивается:
«У нас же научились «переобуваться в воздухе». У нас все очень ловко это делают. Плюс к тому — у людей короткая память. Можно вовремя выпустить подходящий хит, который покажет народонаселению, что я передумал и изменил свое мнение. А ведь каждый имеет право менять свое мнение. И плюс — опыт. Я разговаривала с немцами-историками Третьего Рейха. А кто был потом в руководстве Германии? Было много и тех, кто совершенно спокойно ходил в концлагерях с палкой и людей лупил».
А если представить себе справедливую Россию после Путина, а в ней — нечто вроде Нюрнбергского процесса, суд над государственными преступниками где-нибудь в Воронеже, кто должен оказаться на скамье подсудимых во время Воронежского процесса?
«Все руководство федеральных каналов. Все пропагандисты: Норкин, Симоньян, Соловьев — все, кто на слуху. И честно говоря, — я понимаю, она много делает, — но хотелось бы, чтобы где-то на стульчике присела Ксения Собчак. Я неоднократно видела и вижу, как она юлит. Почитайте, что она написала в день, когда Путин объявил «частичную мобилизацию» — все осторожно, даже слово «мобилизация» не употребляет. И [муж Ксении Собчак, режиссер Константин] Богомолов, конечно. Собчак с мужем пусть там сидит, — Люба усмехается, — Кто еще? Ну, все эти киркоровы. Он сейчас стоит в пилотке на каком-то концерте. Он же поддерживает все это. Он с ума не сошел?».
А далее, по логике очевидной, стоит вспомнить и знаменитую бывшую жену Филиппа Киркорова, — певицу Аллу Пугачеву, у которой Люба не раз брала интервью. Как объяснить недавнее открытое письмо, в котором она, Алла Пугачева просит власти страны и ее назвать «иностранным агентом», — вслед за мужем, артистом Максимом Галкиным? Почему вдруг такая этическая определенность?
«Фраза о лидерах, которые живут в эпоху Пугачевой, ей явно дорога. Не хочу звучать цинично, что она все просчитала, но она пишет свою биографию, и пишет ее талантливо. У нее образ. Чего из него выходить? Она бунтовала — как бы «бунтовала» — в советское время. Да, она не была подпольной рокершей, но тем не менее. И сейчас она это повторяет, потому что «совок» вернулся. Она ведет себя в рамках своей парадигмы, в рамках «пугачевского бунта».
***
«Да, я — лесбиянка. «Lesbe» звучит как-то лучше, чем это жуткое русское слово «лесбиянка». Оно как какая-то пиявка, само звучание слова мне не нравится. Я все-таки — филолог, в этом слове какое-то неправильное словообразование. Со своей квир-идентичностью я живу в согласии, наверное, лет с восемнадцати точно, — рассказывает Люба. — До этого я сомневалась. Я понимала, что мне женщины нравятся больше и ничего плохого в этом нет. Сейчас говорят «это норма», и у меня всегда было четкое ощущение: это норма, я так могу. Потому что у меня была продвинутая учительница в школе, — в калужской школе-гимназии.. Мне было 12 лет, и она нам читала стихи Сафо, и мы об этом говорили. И это казалось нормальным: учительница же рассказывает про такую культуру и, кстати, не краснеет».
Каминг-аут перед мамой она сделала в 21, что получилось естественно, едва ли не мимоходом.
«Я приехала в Калугу с женщиной, с которой жила на тот момент. Я ничего в открытую не говорила, но мама понимала, какие у нас отношения. Она спросила: «Вы вместе? Вы — пара?». Я сказала: «Мам, да». «А как у вас интимные отношения случаются?» Я объяснила: «В принципе, от ваших ничем особо не отличаются». Ввела ее в курс дела, она все прекрасно поняла. Есть и книжка хорошая у Дидро — «Монахиня» , там подробно описано, как и что происходит. Мама была максимально лояльна».
Бабушка, которой сейчас девяносто, вопросов не задает, — никто о гомосексуальности внучки с ней не заговаривает, не хотели и не хотят волновать. Отец Любы не узнал, — он рано умер. А если бы был жив, то Люба говорит, что принял бы эту весть, — такое было время.
«Да в России в 1990-е годы никто «закрытым» не был, — восклицает она, — Тогда в гей-клубах спокойно сидели все представители шоу-бизнеса. В Москве 1990-х было так, как в Берлине сейчас. Ну, ЛГБТ. Ну и что?».
И все-таки возможность ходить в гей-клуб сочетались в тогдашней Москве с вероятностью быть избитым возле него. Квир-человек имел возможности, но не права. Люба согласна, что в ту пору находилась на острове свободы, — в московском пузыре, где нравы были вольными, что не описывает всей страны:
«Возможно, потому что это был журфак МГУ, потому что я работала на ведущей на тот момент радиостанции MAXIMUM. У меня руководитель был, по сути, открытый гей. Мы ходили в места, где никто ничего не скрывал. Да, мы не трубили об этом по радио, но если бы кто-то спросил нас, то мы бы и рассказали. Не было проблемы в голове, что кто-то должен скрывать».
Прятаться пришлось позже, в конце «нулевых», — когда Люба делала программы для федерального телевидения. Ее просили не рассказывать и не показывать в соцсетях ничего личного.
«Эта проблема стала возникать потихонечку, когда Путин начал «закручивать гайки». Помнишь год, когда на «Евровидении» выступал Александр Рыбак? Он поддерживал геев, высказывался об этом. Это нам запретили ставить в эфир. Потом нам запретили Верку Сердючку, — что это за «транссуха»? Нам стали запрещать показывать всю эту гей-тематику. Стоял запрет: никаких материалов на эту тему. Хотя еще в 2005 году мы ездили в Англию на гей-парад в городе Кентерберри. Подробный репортаж, а я возглавляла колонну».
Люба признает, что тогдашние ЛГБТ-шествия были для нее скорее ярким пятном в палитре жизни, — развлечением, которое можно хорошо показать. Общественно-политическая составляющая прайдов, их пафос, их месседж были ей пока неведомы. Люди в России, чуть не одночасье получив возможность говорить все, что хочется, — так же без борьбы с этой возможностью и расстались: «А это было российское: ну, запретили, что уж поделаешь. А как бы я могла бороться?».
Люба согласна: в каком-то смысле она тогда предавала сама себя. Как журналист она пыталась в интервью поговорить со своими квир-героями об их сексуальности, — но ответной готовности почти никогда не встречала. Ей памятен только один такой случай: год 2005 или 2006-й, у микрофона рок-певица Светлана Сурганова.
«Конечно, мне было интересно. И, пожалуй, единственная героиня, которая у меня открыто говорила на эту тему, и мы это давали в эфир, — это Сурганова, она не скрывала этого. Я пыталась и потом. Когда сюда, в Берлин, приезжал певец Сергей Лазарев, и я делала с ним интервью для местного канала «ОстВест», — был у нас один кусок интервью, довольно откровенный. Но, к сожалению, его менеджмент сказал, что это лучше не использовать».
Принятие российского закона об ЛГБТ-пропаганде в 2013 году Любу не удивило: это было логично, власть все громче говорила о гегемонии большинства. Но не было страха, что придут и за ней, — лесбиянкой.
«Как за мной придут? На телевидении все такие — придется за всеми приходить. Это все прекрасно понимали. И в ГосДуме тоже таких много (было на тот момент, сейчас не знаю). И во власти такие есть. А что? За кем приходить? Почему приходить? Тем более, к женщинам было другое отношение, более лояльное. Вот если бы я вместе с женщиной воспитывала ребенка, а он что-то рассказал в школе, — тогда мы могли каким-то образом попасть под этот закон».
Однако Люба какое-то время и впрямь была частью однополой семьи с ребенком. Правила игры, принятые в России, принимала как данность — не спорила: «У меня была замечательная девушка, с которой мы вместе жили. У нее был ребенок. Конечно, мы все понимали, и мы оберегали эту ситуацию. Я была «сестрой». Это была обманка, — мы просили ребенка говорить так».
Сейчас Люба — режиссер и совладелец ютуб-канала My Russian Rights. Его лицо — Ольга Романова, координатор движения «Русь сидящая». Рассказывая из Берлина о правах человека в России, Люба — во многих лицах: приходится и снимать, и продюсировать, и читать закадровые тексты, и, разумеется, режиссировать, быть автором выпусков МЫР, — так полушутливо называют себя создательницы канала. Какая история ей особенно дорога?
«Это история про жителя Смоленска. Его зовут Владимир Завьялов. Он пошел и разложил антивоенные ценники в супермаркете. И на него настучала жительница Смоленска, пенсионерка. И жизнь всей семьи Завьяловых… — я была в шоке: это в точности 1937 год. Его взяли, это показательное дело: так больше не поступайте. Он лишился работы, они остались без жилья, без всего, и что с ними будет дальше — непонятно. Чем закончится суд, тоже непонятно, его могут посадить».
https://www.youtube.com/watch?v=UpHu6qV_8Mk
За два года существования на MRR подписались почти 50 тысяч человек, аудитория последних выпусков превышает сто тысяч, — неплохие показатели для поставщика контента эмоционально тяжелого, требующего осмысления, душевных затрат. Количественно это несопоставимо с той, — многомиллионной — аудиторией, которая внимала Любе прежде, когда она рассказывала о Людмиле Чурсиной и Елене Образцовой, Диане Арбениной и Софико Чиаурели, Римме Марковой и Элине Быстрицкой, и других, и прочих. Ее нынешние герои — не селебрити, они не знамениты. Нет ли в нынешней работе понижения профессиональных ставок?
«Да, это очень тяжелый контент. Это дауншифтинг внешний, но когда ты понимаешь, что ты можешь помочь конкретному человеку, реальному, — если ты что-то сделаешь, то его спасут адвокаты. Потому что придание публичности какому-то кейсу спасает человека от тюрьмы, — и это гораздо важнее, чем рейтинги федеральных каналов, твоя фамилия в титрах, твое лицо на экране».
«Я получала странные комментарии от моих одноклассников из города Калуга, которые не понимают моей позиции, куда я лезу, зачем это все, и вот у нас дача и мы говорим про садоводство и огородничество, и этого достаточно. И бывшие коллеги, с которыми я работала на радиостанции (первой коммерческой, свободной радиостанции Калуги) — и они тоже с буквами «Z» на аватарках, постят марши в поддержку мобилизации.
В Калуге никто никогда не выходил ни на какие митинги, ни на какие акции протеста, — там, по-моему, задержанных — всего один человек за всю историю протестной России (не знаю, может быть, больше, — десятки, но вряд ли сотни). Там люди настолько зашуганные, — мы не будем смотреть дальше своего носа, нам не надо, у нас есть наши дачки в районе Подзавалье, и вот мы в этом Подзавалье будем жить. Они очень инертные.
Все временно: вчера так, сегодня сяк, — на что мы можем повлиять? Человек внутри себя не чувствует, что он может на что-то повлиять. Он может уехать из страны, но внутри страны он не может ни что повлиять. Возьмем последние 50 лет из жизни страны: как я могу на что-то повлиять, если все само собой разваливается, собирается обратно и опять разваливается».
Одно из объяснений этой инертности, — передаваемый из поколения в поколения опыт жизни в тоталитарном государстве, где лучше молчать, чем говорить, — или громко говорить только то, что скажут. Люба и себя причисляет к породе Homo Soveticus, — советским было ее детство. Родом оттуда, возможно, и ее прежняя готовность уступать требованиям цензуры, которая в России становилась все ощутимей. Люба вспоминает:
«До какого-то времени мы пытались влиять, — до закручивания гаек после 2012 года у нас были довольно либеральные вещи — и Борис Немцов, и Ирина Хакамада. Это был канал СТС, программа «История в деталях». А потом был «Пятый канал»; нашим куратором был Александр Роднянский, который сейчас активно выступает против войны, — мы делали программу «Дневник наблюдений». Было все довольно жестко, правда, нас быстро прикрыли. Потом мы работали на канал «Украина». И здесь моя совесть чиста. Но, правда, потом был канал НТВ, — и тут я отмываюсь по сию пору. Мы там перетирали уже перетертое. Меня резали, когда я писала какие-то жесткие «закадры». Были выпуски, когда человек возвращался в места своего детства, а места детства не то, чтобы не изменились с советских времен (а Россия ведь уже встала с колен!)… «Господи, этот подъезд не изменился, просто я боюсь подниматься по этой лестнице, потому что все сейчас развалится, и воняет здесь еще хуже, чем воняло в 1982 году». Мы хотели показывать это все, а как? И мы приглаживали. Несчастные операторы снимали это с размытым задним планом и какими-то веточками на переднем. А ведь там звезды вспоминали про свое детство довольно жесткие истории. Есть такой актер Александр Устюгов, он сейчас довольно известный. Я помню, как он рассказывал о зэках, о зэковской культуре, всех этих АУЕ. Он жил в Экибастузе, — а там были лагеря, ГУЛАГ. И подробно об этом говорить было нельзя, это вырезалось».
Трудно понять, где нейтралитет журналиста-профессионала становится сотрудничеством и союзничеством с медиа-пропагандистами. Где пролегает та граница, которая спорную серую зону делает безусловно черной? Не кажется ли Любе сейчас, что она сама невольно работала на пропаганду?
«Да, кажется. И сегодня я впервые в жизни была у психотерапевта. И как раз сегодня об этом зашел разговор. Она — про мотивацию, про реализацию, а я говорю: «Я понимаю, что сейчас моя реализация в том, что я чищу совесть. Не карму (откуда мне знать, что это такое?), а профессиональную совесть. Потому что тепленькое было место. Я могла бы настоять, а я думала: да и ладно, пускай. Какое-то другое сознание. Но в моих внутренних переменах большую роль сыграла Германия. У меня вообще не было никакого гражданского самосознания, пока я сюда не приехала. Я, конечно, понимала, что режут, что цензурируют, что от всего этого тошнит, что надо бежать (что я и сделала), но не было четкого осознания: да, я должна это делать, потому что вода камень точит».
***
Недавно в Берлине Люба встретила Надежду, — вернее, Надин. Познакомились, как и многие, — в тиндере.
«Да, личная жизнь у меня пыталась здесь начаться. Причем я понимала, что как-то странно было бы выстраивать личную жизнь с русскоговорящими — мы это уже проходили. Надо же как-то развиваться, а мир же мы познаем через людей (я, во всяком случае). И было бы здорово познать этот мир через человека с другим менталитетом и подтянуть, например, немецкий. И у меня произошло такое знакомство, — поначалу волшебное, — в этом году, весной. Это немка. Она очень активное участие принимает в помощи украинским беженцам. Это был прекрасный опыт, но мы говорили, в основном, на английском, и это, видимо, стало проблемой. Я могу точно сказать: я была очень сильно влюблена. Не знаю, может быть, и сейчас влюблена, по-прежнему. Но мы расстались. Потому что не сошлись менталитетами, я думаю. Хотя ответить на этот вопрос я смогу много позже. Почему я с кем-то расстаюсь, на этот вопрос я всегда отвечаю спустя несколько лет».
В Германии Люба живет и работает с 2017 года. Сколько в этом принуждения, а сколько — свободного выбора? Эти уточнения важны. Люба переехала в Берлин не как беженка, она, скорей, беглянка.
«Я уперлась там лбом в стенку. Стало понятно, что я ухожу из продакшена, где я работала на тот момент, — это было связано с очень серьезным финансовым обманом. Ты 15 лет с человеком в связке, и это больше, чем дружба, — но вскрываются такие факты, что совместное существование невозможно даже в одном городе (Сережа Майоров, привет!). И это стало триггером. Я решила попробовать. Но я же понимала, что не могу приехать в другую страну без работы, — надо деньги зарабатывать и делать то, что люблю. Есть такой канал «OstWest». Там было самое короткое собеседование в моей жизни. А когда ты получаешь работу, то как-то странно — оставаться в этом болоте. А ощущение болота было — от обмана, вечных «откатов». Особенно в шоу-бизнесе, который на тот момент превратился… Знаешь, как говорят: «Во мне умерла артистка, а теперь разлагается».
Вначале делала репортажи из Берлина: то со встречи российских немцев-переселенцев, то с прайда, то с какой-то выставки. Это была стрельба из пушки по воробьям: автор-документалист, мастер широкого жеста и глубокого анализа, трудится на простых «полевых работах», там, где формально справится и новичок. Позднее Люба придумала «Я — псих» , документальный сериал, в котором берлинцы с психиатрическим диагнозом рассказывают о своей жизни. Редкая для русскоязычной документалистики попытка преодолеть табу, поработать со стигмой.
Люба признает, что профессионально она по-прежнему обеими ногами в России: на MRR она рассказывает о России, то есть о ней думает, то есть интеллектуально, эмоционально с ней живет. Но домом уже готова называть Берлин, — здесь она может жить так, как хочет.
«Ощущение, что это место может стать моим домом, у меня возникло, когда я оказалась на первом гей-параде здесь, в Берлине. Это было лето 2017 года. Я была одна, мне не нужно было работать, и я пошла. Я просто шла с людьми, я шла и плакала. Я думала: господи, а ведь в России мы, наверное, так никогда не сможем, и как же обидно за всех нас. И как же больно, что мое поколение — скажу грубо — просрало эти возможности. Мы могли бы, но не сделали. Я шла и думала: ребята, какие же вы все прекрасные — именно берлинский гей-парад. Он же довольно политизированный, социально-заточенный. Это меня потрясло, потрясла публика, — люди по обеим сторонам, обычные люди. В том числе гетеросексуальные пары. Это было просто какой-то мечтой, внутри которой я вдруг оказалась. И я поняла, что это мой город».
Но неужели в России никогда такого не будет? Люба не согласна.
«Мы придумаем дату, загадаем и будем этого ждать, — азартно говорит она, — Пусть будет, — стучит пальцами по столу, — Давай от балды. Две тысячи двадцать пятый год, мы выходим на парад в Москве. Будем формировать реальность. Синхронизировать ее под это».
Проект «Квир-беседы» выходит при поддержке берлинской квир-организации Quarteera и немецкого фонда Магнуса Хиршфельда.
