Оформление экспозиции в Музее Победы
Телеграм-канал журналиста-расследователя Андрея Захарова @zakharovchannel
Две встречные и, казалось бы, враждебные друг другу, а на самом деле обнаруживающие глубинное родство тенденции мы имеем не то чтобы большое удовольствие, но по крайней мере возможность наблюдать в наши поразительные, в наши невозможные дни.
С одной стороны, продолжается, иногда обостряясь, а иногда прячась под спуд, как пожар на торфянике, хроническая битва за исконность родного языка. Битва эта принимает различные формы. Иногда она выглядит как художественно оформленное алармистское нытье профессиональных плакальщиков и плакальщиц. Иногда — как грозные громы-молнии, доносящиеся из-за дубовых парламентских или правительственных дверей.
И я их понимаю. Цивилизованный мир, усилиями околокремлевских мыслителей называемый нынче не иначе как «коллективным Западом», — и это еще в лучшем случае, — посредством своей глубоко враждебной и пропитанной русофобским ядом лексики, фразеологии и вообще терминологии стремится … ну, в общем, понятно, зачем продолжать и, как говорится, множить сущности.
Даже на фоне грозных, а порой и совершенно неправдоподобных исторических событий, клубящихся вокруг нас, все равно ни на минуту не умолкают разговоры, дискуссии, нервные споры и, прямо скажем, склоки вокруг языка, точнее вокруг замечаемых и переживаемых нами изменений в нашем с вами родном языке, в его лексике, фразеологии, синтаксисе.
Это понятно: язык во все времена нашей истории, кроме катастрофических, был куда большей реальностью, чем сама реальность.
Такова наша традиция. Это не плохо и не хорошо. Вернее — и плохо, и хорошо. Хорошо для литературы. Плохо для всего остального.
В основном, конечно, говорят о так называемом засилии заимствованной лексики. Отчетливый алармизм, заложенный в основу таких рассуждений и инвектив, иногда звучит буквально как сирена, предупреждающая о налете вражеской авиации.
Я, кстати, еще давно, выловив как-то из речи одного из таких плакальщиков по давным-давно утраченной невинности родной речи словосочетание «экспансия интернациональной лексики», не мог не заметить с некоторым ехидством, что в этом словосочетании нет ни одного не заимствованного слова.
Лексика, фразеология, терминология — это ладно, эта песня старая, и главная особенность ее в том, что она не имеет конца…
Горожане и горожанки моего поколения, выросшего в советские годы, а также те, кто постарше, и те, кто помоложе, помнят, конечно, какую особую роль в нашей жизни играли поездки в так называемую «Прибалтику». То есть в Литву, Латвию, Эстонию. То есть в Вильнюс, Ригу, Таллинн, Юрмалу, Тарту, Палангу, Пярну. Сами названия этих мест отзывались трудно формулируемым волнением.
Для нас, то есть для людей фатально «невыездных», эти города, городки и хутора были эрзац-Европой, были более или менее доступной нам «заграницей».
Эта «заграничность», эта «европейскость» являлась нам не только в облике и содержании уютных кафешек и названиях блюд в меню, не только заметным различием деталей бытовой культуры.
Поражала, приводила в не очень-то заметный, но несомненный восторг повседневная латиница, которую мы видели вокруг себя повсюду — от надписей на вокзале, до названий ресторанов, гостиниц, магазинов, газет.
В наших-то городах мы видели ее, латиницу, только в школьном учебнике английского или немецкого языка, в альбоме для марок и на медицинском рецепте.
А тут — везде. Европа! Свобода! Цивилизация! Джаз и рок-н-ролл! Вот чем были для нас «прибалтийские» путешествия в первую очередь. А всякие там море, сосны и даже взбитые сливки в красивых вазочках или липкий и приторный ликер Vana Tallinn — это уже не так важно.
Так, посредством всего лишь букв, а не только музыки, кино, картин, книжек, джинсов и жвачки, «коллективный Запад» развращал нежные души простодушных и приоткрытых всему новому и непонятному советских людей.
Но, забегая вперед, скажем: нет, это ему не то чтобы удалось.
То есть джинсы, конечно, давай. Жвачку тоже давай. Буквы? Ну, если этими буквами написано что-нибудь вроде «Made in USA» — в общем-то, тоже давай. А так — нет, видали мы вашу многогендерную цивилизацию. Не надо!
Уже нет давно никакой, слава богу, «советской Прибалтики», а есть три уважаемых балтийских государства. Уже давно поездили по разным царствам-государствам и насмотрелись вдоволь на латиницу, которая давно уж утратила свою былую сакральную привлекательность.
Но она, эта зловредная латиница, продолжает свою разрушительную работу, предательски проникая в самые, казалось бы, неожиданные, самые заветные, самые заповедные и самые неприкосновенные уголки общественно-политического языка. А именно в те, что «обслуживают» так называемую военно-патриотическую речевую практику.
Почему именно эти «зэты» стали практически в одночасье универсальными символами державно-имперско-военизированного сознания? Непонятно.
Но ладно бы еще сами по себе, не усугубленные чуждым кириллическим контекстом, начертанные на задних стеклах казенных автомобилей или на спинах не в меру патриотических футболок. Так нет же — они коварно, как иноприродные паразиты из кинофильмов ужасов, что поселяются и прорастают в телах людей или животных, поселяются и прорастают прямо в телах слов русского языка.
Пока, слава богу, они поселяются в словах или слоганах, которые ни сами по себе, ни даже в контексте других слов ничего не значат. Они, слава богу, лишены семантики. Они оглушительно громко лязгают в подражание гусеницам. Нет, не тем гусеницам, что превращаются в бабочек, а другим, совсем другим.
Вот, например, мы видим плакат с надписью «Zаветам Veрны».
В одной из социальных сетей кто-то меланхолично заметил, что он даже не сразу понял, на каком это вообще языке.
А если бы понял, то что, лучше бы стало? Кто такие и каким таким «Zаветам» они «Veрны», он понял бы? Не думаю. Да и незачем. Кому надо, тот, видимо, поймет. Или сделает вид, что понял. А нормальным носителям нормального языка — не обязательно.
Если бы эти латинские вирусы начали бы поражать что-нибудь вроде «На холмах ГруZии лежит ночная мгла» или «Я Vас любил», это уже было бы хуже. Но пока, насколько мне известно, ничего такого не наблюдается. Пока.
