«У меня все по двойному тарифу». Как украинская трансженщина пережила российскую оккупацию и наводнение в Херсонской области

Лера не стала уезжать, когда в феврале 2022 года в Украину вторглись российские войска, — не захотела оставлять маму одну. Прожив вместе страшные полтора года оккупации, они покинули родные края, лишь когда лишились крыши над головой. В июне 2023 года их дом в Херсонской области, простоявший полвека, смыло водой после разрушения плотины Каховской ГЭС. То, что Лера добралась до Германии, сродни чуду: она — транс-женщина, а по документам все еще считается мужчиной. Были очень велики шансы, что ей не дадут пересечь российскую границу.

Я встретился с 26-летней украинкой в Берлине спустя месяц после ее приезда. Воспоминания о пережитом у Леры еще очень свежи, и после нашего разговора, внимательно ее послушав, я поймал себя на удивлении: почему она, пережив такое из-за россиян, готова говорить со мной, выходцем из России? Мне показалось, что в ней есть несгибаемая воля, непререкаемая прямота, неиссякаемый оптимизм, и, что для меня особенно ценно, — стремление не впускать в свою жизнь темную, нерассуждающую ненависть. Лера видит не только цвета жизни — вопреки всему она сохраняет способность различать оттенки.

«Жизнь по двойному тарифу», — так она объясняет свое мировосприятие.

Лера и ее мама приехали в Берлин в разгар лета 2023 года. С собой у них было только два небольших чемодана. Самым ценным в них, по словам Леры, были карты таро. Гадание — это у них семейное, карты раскладывала еще бабушка моей собеседницы.«Карты таро дают мне информацию не о том, что будет конкретно, а допустимый сценарий, — говорит Лера, — Тебе выпадает определенная карта, и ты ее трактуешь, исходя из данной ситуации, и думаешь, как это исправить. Например, карта отшельника. То есть можно закрыться в себе, не выходить на контакты, побыть улиткой, чтобы ситуация разрешилась».

В Германию они добрались кружным путем: из Херсонской области в оккупированный российскими войсками Крым, оттуда в Воронеж, затем Даугавпилс, латвийский город. Берлин в качестве конечной цели Лера и ее мама выбрали потому, что там были знакомые. В переезде Лере помогали сотрудники херсонской ЛГБТ- организации «Iнша», сами поневоле, после 24.2.22 оказавшиеся в столице Германии.

Добравшись до Берлина на автобусе, женщины действовали по инструкциям: на центральном железнодорожном вокзале найти палатку с украинским флагом, затем делать, что скажут. Так они оказались в другой палатке, — c маркировкой «F1», в лагере для беженцев, устроенном на территории бывшего аэропорта «Тегель». Полторы недели, проведенные там, Лера без обиняков называет «десятым кругом ада»: личного пространства практически нет, шум с раннего утра, безвкусная казенная еда, а еще сложности, типичные для транс-человека в недружелюбной среде.

Во-первых, в мужской туалет тебя не пускают. В женский тебя не пускают. Я просыпалась рано утром, подхожу к секьюрити и говорю с помощью переводчика, можно ли мне ключ от туалета. Она говорит: «У меня нет». Я говорю, тут все предупредили, что мне могут дать ключ. Она ответила по-английски, но я поняла это без переводчика: «Если у тебя есть пенис, ты идешь в мужской туалет».

Лера утверждает, что в «Тегеле» на тот момент была единственной транс-персоной. Туалета универсального пользования в палаточном городке не было, зато хватало предрассудков, — моя собеседница говорит, что чувствовала враждебность как со стороны секьюрити, так и от беженцев, — она особо выделяет вынужденных мигрантов из Ближнего Востока. С беженцами из Украины общалась мало, а редкие встречи с людьми из других стран постсоветского пространства вызывали у нее, скажем так, «смешанные чувства».

Допустим, в комнате был один кыргыз. Он приехал из России и как-то попал сюда. И стал оправдывать войну, что с какой-то стороны в России было бы хорошо, вам было бы хорошо. Я говорю: «А кто мне отстроит два дома, которые затопило? Давай, — ты как раз работаешь на стройке, — поехали со мной после войны, я тебе даже получше условия предоставлю, чем в «Тегеле», сарайчик у меня есть, там, где курочки жили. А ты мне отстроишь дом».

***

Переезд в Германию для Леры — первая возможность увидеть заграничную жизнь. Все предыдущие 26 лет она провела в городке Олешки, на юге Украины. Этот город-спутник Херсона был занят российскими войсками уже в первые дни войны, в конце февраля 2022 года. Лера говорит, что буквально по наитию не пошла в тот день на работу, — тогда она шила гигиенические маски на небольшом швейном производстве.

«Я уже собранная, одетая, у меня уже и кушать приготовлено на ночную работу. Но вот я стою перед дверью и думаю: ну не хочу никуда идти. Вот просто не хочу. А как раз в этот день должна была быть зарплата. Мне даже зарплата не смотивировала. Подумала, ладно, останусь дома. Остаюсь дома и в четыре часа утра звонок: вставай, напала Россия. Я говорю: «Да это хуйня какая-то, не выдумывайте, блядь!» Типа, где мы, а где Россия! Я же забыла, что Крым рядом».

Позвонила подружка из Киева — в столице уже гремели взрывы. А вскоре Лера не только услышала войну — она ее увидела: черные клубы дыма там, где находится аэропорт Херсона, рядом с поселком Чернобаевка. Дикий лай собак, паника на улицах, — кто-то уезжает, кто-то скупает все подряд в магазинах. Забрав у коллеги зарплату — 800 гривен, — Лера успела приобрести сигареты и хлеб.

Только я подхожу к дому, и начинается — артиллерия, прилеты, отлеты, автоматные очереди. Автоматные очереди были настолько слышны, будто рядом, за окном. Мы бежим к соседям в подвал, и там начинаем жестко бухать. А что будешь делать? У тебя страх, паранойя, — начинаешь жестко бухать. Больше всего в этот первый день меня задолбало не то, что, допустим, что-то гремит и летает. Меня задолбал пиздеж моей соседки, которая обзванивает всех и плачется: ой, все, у нас… У нее родственники с России и тому подобное. Тут уже моя мама напилась. И она отпуливает соседям, говорит: «Это все из-за вас». Типа, вы же прокацапские, это все из-за вас».

Лера вспоминает, как, выйдя на порог своего частного дома, заметила на земле перед калиткой странную надпись: «Мы тебя ждем». Кто был автором, что бы это значило — тут можно только гадать.

Российских военных жители Олешек увидели не сразу. Поначалу, первые дней пять люди были предоставлены сами себе.

Ни у кого нет света, ни у кого нет газа, ни у кого нет воды. Но у меня была помпа и мангальчик. Мы с соседями скинулись продуктами и готовили на мангале. Потом появился свет. Газа долго не было. Я периодически пекла хлеб и раздавала то соседям, то квартирантам.

По воспоминаниям Леры, в то время ее родной городок существовал в двух режимах. Пришлые россияне, занявшие некоторые дома, действовали только в темное время суток, чтобы не схлопотать от украинской армии. Днем же было подобие обычной жизни, — у местных жителей работа, дела хозяйственные. Вскоре стало понятней, чего ждать от оккупантов.

Да, они попадались на глаза, но никого не трогали. Я заметила, как у них всплески агрессии появляются, когда или какая-то правда про них всплывает, или какая-то жесткая у них потеря. И они мстят.

У моей подружки сестра есть, ей десять лет. Ее насиловали 11 парней. И заходили в чат наш городской, искали гинеколога, чтобы проверить, есть у нее какие-то разрывы, потому что девочка не дышит и не двигается. Пока врач нашелся, девочка уже была мертва, все. Или как они, русские, дали наводку кому-то на блокпосте на какую-то машину. Но они ошиблись одной циферкой и расстреляли машину там, где были двое детей и семья. Расстреляли машину. Дедушка и бабушка хоронили детей и внуков. А они приходили, извинялись, ворованную бытовую технику им дарили.

Мою соседку взяли в плен, ее насиловали три дня в дыхательные, пихательные. И она не выдержала, когда ее отпустили, она неделю бухала, а потом ее через месяц нашли просто с порезанными венами на руках, запиской, что из-за русских.

Лера рассказывает, что выжить, сохранить здравый рассудок ей помогало забытье: уже в первые дни войны она обзавелась самогонным аппаратом, а в интернете нашла руководство, как им пользоваться. Позднее, уже летом, сгладить, снять остроту переживаний удавалось с помощью марихуаны — там же, на огородах и выращивали.

Когда ты там находишься полгодика, ты прекрасно понимаешь, что в любой момент ты можешь умереть. В любой момент тебе может прилететь. В любой момент он может тебя застрелить. Ты это прекрасно понимаешь. Ты даешь отчет своим действиям. И ты к этому привыкаешь. Человек может привыкнуть ко всему, если он захочет. Мне было похер, что будет впереди. Главное, этот день прожить и чтобы было что поесть. Все. Я никаких планов не строила.

В те дни, недели, месяцы главной задачей для мирных жителей было — не привлекать к себе внимания военных: вне дома появляться пореже, а если столкнешься с оккупантами, то не смотреть им в глаза, тщательно контролировать свою речь. Для женщин первостепенным делом было выглядеть максимально непривлекательно.

А где-то вообще тебе нужно прикинуться каким-то бомжом, ханыгой, алкоголиком или вообще каким-то глухонемым, косым, кривым. Потому что чем отвратительнее ты для них выглядишь как женщина, тем больше ты в безопасности. Как женщина просто ты не моешь голову, одеваешься во все самое ужасное, и в случае чего, у меня отмазка была — я беременна.

Но случай Леры — особый. «Двойной тариф», — как она это называет. Неизвестно было, за кого ее примут — за мужчину или за женщину. Гормонов Лера тогда принимать уже не могла — и у нее началось то, что именуется «детранзишн» («обратный переход»): возвращение прежнего облика, маскулинизация. Впрочем, не только во внешности было дело: о гендерной идентичности Леры оккупантам могли рассказать и соседи из числа пророссийски-настроенных. Такие люди были, но сколько их, — судить Лера не берется.

Я просто пыталась к себе не привлекать внимания. Я всегда велосипедом пользовалась, если надо перемещаться. Или ходила с мамой, или с подружками, у которых есть дети. Я вот вцепилась за коляску, все. Психологический фактор — на мамочку никто ничего не подумает.

Они ко мне заходили домой как-то, просили водичку, наставили на меня автомат, говорят: «Дай воды». Я говорю: «Нет». А другой говорит: «Чего ты трогаешь женщину?» А я тогда была в шортах, у меня были ножки не очень девичьи, он говорит: «Так это ж не женщина». И он меня ударил рукоятью. Сломал зуб, тварь, сука. Надеюсь, он сдохнет. Или уже сдох.

***

.

Лере и до войны едва ли не каждый день требовались навыки выживания. В Украине юг страны считается более дружелюбным по отношению к ЛГБТ-людям, нежели, скажем, Запад, где сильно влияние католичества. Однако и в местах, ближе к Черному морю, где живут представители самых разных культур и национальностей, нет общего на всех мнения, как следует воспринимать квир-людей: во времена советские их якобы не было, позднее украинские власти их потребности, скорей, игнорировали, в 2010-е годы сказывалась гомофобная, трансфобная политика соседней России, а окончательный разворот страны в сторону Европы дал украинскому сообществу ЛГБТ+ лишь надежду на заметное улучшение, — все чаяния были прерваны войной.

Амбивалентность, неясность, зыбкость своего положения в социуме Лера ощущала всегда, — во многом потому, что с самого начала была открыта в своем чувстве: «Я — женщина». В женских платьях она стала появляться в 18 лет. Лера говорит, что произвела в своем городе «настоящую революцию».

Пидор, сидор, трансформер, как меня только ни называли. Я говорила: спасибо, спасибо, ваши меня слова только мотивируют дать вам в рот.

Я еще в школе орала, что отрублю себе все концы — стану женщиной. Мне никто не верил. И начиналось, что настоящую женщину делает женщиной то, что она может родить детей, то, что у нее есть вагина».

Процесс трансгендерного перехода Лера начала так, как и многие транс-персоны, живущие вдали от крупных городов: нашла информацию в интернете, там же заказывала гормональные препараты, сама же, на глазок выверяла их дозировку.

Факт, что в семье не сын, а дочь, мать Леры поначалу сильно пугал, но, будучи эмоционально близки, они все ж сумели договориться.

Она чуть ли не ходила вешаться в петлю. Я говорю: смотри, сейчас повесишься ты, у меня будет чувство вины, и повешусь я. Или мы с тобой находим общий язык, и ты меня воспринимаешь, как дочь, и ты будешь думать, что я приведу не невестку, а зятя в дом, тогда все будет зашибись. Я говорю, хочешь себе обеспеченную старость? Не вставляй мне палки в колеса.

Возможно, принятию транс-дочери помогло чувство вины, — мать не смогла оградить своего ребенка от травмирующего опыта. Лера точно знает, когда начала думать о своем теле, о его соответствии собственным ожиданиям. К этому ее принудил отчим.

Что больше всего подтолкнуло быть женщиной, — это то, что в восемь лет меня изнасиловал отчим. Я не могу сказать, что мне это понравилось. И не могу сказать, что мне это не понравилось. Мне было восемь лет. Я не понимала. Я пыталась маме рассказать. Но я не понимала, как сказать. Что я скажу? Как это объяснить?

Вскоре мать рассталась с этим мужчиной — о сексуализированном насилии она узнала много позже, но человек тот был и по многим другим параметром не самой лучшей парой: работал охранником, вел же себя так, как те люди, от кого секьюрити защищают магазины. Спустя пару-тройку лет он умер, и, как признается Лера, факт этот не вызвал у нее большого горя.

В школе, по словам Леры, все было более-менее нормально до девятого класса, а потом началось: парни смеялись над одноклассником, похожим на девочку, давали обидные клички, поджигали волосы. Учителя этому не очень-то препятствовали.

В 11-м классе я отходила всего лишь только два месяца в школу, если собрать в совокупности. Все остальное время прогуливала. Или пришла на один урок, отсидела пол-урока и ушла. Мне по фиг было.

Аттестат зрелости Лера все-таки получила, но забрать его нашла в себе силы лишь спустя два года после выпуска — долго не могла себя заставить. О директоре школы, преподавателе философии, отзывается коротко: «Чтоб он сдох». Лера вспоминает, как на уроке толерантности директор заставил ее встать и начал высмеивать внешний вид.

У меня голос не такой грубый, как у мужиков. У меня размер ноги 39-й, хотя у мальчиков уже был 41-й. Ну, узкие штаны и свитеры. Волосы немножко длинные были. Ну, он просто конченый человек был. Честно, если что-то во время войны прилетит в мою школу, — я обрадуюсь.

Свидетельство о среднем образовании Лере и не понадобилось. С точки зрения профессиональной она пошла по стопам матери. Та была и секретарем, и швеей, и поваром в детском саду. Лера зарабатывала как придется. Впрочем, у нее, в отличие от мамы, не было особого выбора: никто не хотел официально принимать на работу девушку, у которой в паспорте написано «Михаил».

Свое паспортное имя Лера сообщает запросто, — так называемый «деднейминг» ее не расстраивает. Собственно, и в паспорте с другим гендерным маркером, когда дойдет дело до его оформления, моя собеседница хотела бы видеть напоминание об имени, полученном при рождении. Она придумала себе имя «Милерия»: и потому что «Миша», и потому, что имя «Лера» первым пришло ей в голову, когда начала думать о себе как о женщине.

***

Можно сказать, что Леру и ее маму прочь от дома унесла волна. Они были вынуждены сняться с места, когда в Олешки пришла большая вода, — зловонная мутная масса затопила их город уже 7 июня 2023 года, на второй день после подрыва дамбы Каховской ГЭС.

Я вообще не боялась прилетов, я не боялась «орков»н — русских солдат. Я всегда боялась, когда началась война, что они подорвут дамбу. Потому что от воды ты не убежишь. Вот у меня затопило подвал, и где я буду прятаться, если у меня полный подвал воды?

Ученым еще только предстоит оценить ущерб, нанесенный природе после разрушения дамбы Каховской ГЭС. Но уже сейчас очевидно, что это одна из крупнейших экологических катастроф в истории современной Европы: в июне 2023 года наводнение затронуло 600 кв. километров Херсонской области, под водой оказалось более полсотни населенных пунктов.

Затопленный двор дома в Олешках, в котором Лера жила со своей мамой

Лера вспоминает:

Когда переходила [улицу], то меня течение сносило, мне тяжело было идти. На моей улице, я знаю, были маломобильные люди, лежачие. То есть они утонули. У нас размыло кладбище. У нас недалеко была свиноферма. И вот всю эту грязь несло.

Вместе с соседями, вместе с домашними животными они провели на втором этаже дома три дня. Питьевой водой они запастись успели, еда тоже была, — и тут пригодилась близость к дому, где прежде располагались «русские».

Солдаты там жили. И они выехали. Знаете, такой парадокс: «орки» мародерили нас, а мы помародерили их. Они забрали не все, а только военное, пули и всякую такую хрень. А некоторую еду они не успели забрать: маслины и тому подобное, гречка запакована — то, что не намокло даже. Мы это все быстренько нагребли.

Спустя три дня от дома Леры, который прежде простоял шесть десятилетий, осталась только коробка, — когда за людьми, наконец, приехали спасатели, внутри еще стояла вода. И уже тогда было ясно, что на этом месте можно будет жить еще нескоро. Лера вспоминает свой разговор с матерью:

Когда затопило, когда начала подходить вода, я говорю: «Ну что? Как тебе дом? Как тебе котики? Как тебе хозяйство? Как тебе розочки?» А чтобы вы понимали: после этой воды земля уже не будет плодовитая. Растения черные просто. Это не то, что ты грязной водой польешь цветок, вода стечет и цветок будет как цветок. Это уже мертвое растение.

В Раденск, ближайший населенный пункт, тоже занятый российскими военными, их довезли вначале на лодке, потом на машине МЧС. Лера говорит об этом как о везении, — были и такие, кто шел вброд, а затем, в ожидании транспорта несколько часов ждал на ледяном ветру (был необычно холодный день). Географически к ним ближе был Херсон, уже отвоеванный украинской армией, но жертв потопа российские спасатели повезли кружным путем: в Крым, аннексированный Россией в 2014 году.

Прежде, чем отправиться в путь, моя собеседница подумала о внешнем виде, — переоделась в мужское, буквально зубами укоротила ногти (ножниц не было). Матери Лера строго наказала называть ее прежним именем — «Мишей».

Стоит еще раз подчеркнуть: по документам она все еще считалась мужчиной, — более того, призывного возраста; это категория украинских граждан, к которым обычно у контролеров много вопросов. Жизненно-важными были и советы волонтеров, — по дороге Лера связалась в телеграме с людьми из России, которые анонимно помогают украинским беженцам выехать в Европу.

На удивление, — прости меня мое государство! — хорошие русские существуют. Я предупредила своего координатора, что я транс-женщина, я посоветовалась, что и как мне делать, что мне говорить на границах.

Места особо опасные для ЛГБТ-людей были уже известны. Например, анонимные помощники уберегли Леру от пансионата с особым контролем, где, как говорили, зверствуют российские спецслужбы: одну транс-женщину, по слухам, там пытали неделю, — о ее судьбе моя собеседница ничего не знает. Консультируясь с координаторами по каждому шагу, Лера с мамой сумела добраться до Крыма, — контрольно-пропускного пункта Армянск, их бесплатно довезли на легковой машине.

Телефон я полностью почистила, снесла полностью все. Купила в Раденске русскую сим-карту — из разряда, что у меня утонул телефон, дали тот, который есть, для связи. То есть с меня мало было спроса. На границе мы просидели семь часов. Это было страшно ожидать какого-то хорошего настроения у пограничников, что у них в голове, как они отреагируют на тебя. Один подходит и спрашивает: «Как твоя фамилия?» Я говорю свою фамилию. «Потом подойдешь». Непонятно почему. Кто-то, может, меня узнал из местных, рассказал, что я трансуха, — то есть уже начинается паранойя, мания преследования. Она у меня в оккупации продлилась два месяца, я думала, сама себя съем.

Но пограничный контроль, по воспоминаниям Леры, оказался, скорей, формальным, — было много пострадавших от наводнения, пограничники едва справлялись. Ее имя поискали в базах данных на предмет воинской обязанности и причастности к украинской армии. Сама Лера, к документам всегда, скорей, равнодушная, в военкомате в своей жизни была всего один раз:

В школе, когда нас отправили в военкомат, у меня была короткая стрижка. Я прихожу с документами к военкомату, они мне говорят: «Девочка, что ты тут забыла?» Я говорю: «Да? Хорошо». Прикуриваю сигарету, поджигаю эту папку. Выкинула ее в мусорку и ушла. У меня военного билета нет, я никак не связана с военкоматом.

Лера признает, что при въезде в Крым у нее были этические затруднения. Прожив полтора года в оккупации, она не принимала от «орков» даже гуманитарной помощи — но пограничникам пришлось соврать. В документах Лера указала, что поддерживает так называемую СВО, «специальную военную операцию», как принято называть войну в России. Правда, в качестве конечной цели путешествия указала Европу — это было важно для получения транзитной миграционной карты.

Лера вспоминает, как удивился российский пограничник:

Он говорит: «Вас там буду обманывать, там в Европе плохо». Маме моей говорили, типа, вам там будут лгать, вас там заставят идти на работу и тому подобное. А мы прекрасно понимали, что на воре и шапка горит. Я говорю: «Нам терять нечего, мы просто хотим выехать туда, где нет войны». — «Ну, это ваше право». Они поставили в миграционной карте печать, отдали нам другую половинку, и мы поехали в Симферополь. В Симферополе мы сняли хостел. Мы там тоже пробыли два дня и двинулись в Воронеж.

Путь в сторону литовской границы Лера описывает как веселое приключение: в Воронеже благодаря помощи волонтеров они жили в каком-то доме вместе с другими украинскими беженцами. Из своей транс-идентичности Лера тайны уже не делала, в чем были свои преимущества: хорошо понимая мужчин, она, как говорит, всегда была на стороне женщин.

Мы там пять или шесть дней хозяйничали, в общем. Они покупали нам продукты, мы сами готовили. Мы там помогали им. Люди каждый день приезжают новые. Я выдвинулась им помогать. Говорю: «Девочки, если нужна какая-то помощь, говорите». Они знали меня как транс-девушку, им я открылась. Они говорят: «Лера, ты наш талисман». Потому что я там мужиков напрягала: давайте что-то делать.

Выезд из России, формально возможный, оказался тогда вдруг под вопросом, — и снова условно «большая» политика вмешалась в частные планы: 23 июня свой знаменитый мятеж начал Евгений Пригожин, печально-известный создатель военизированного формирования — ЧВК «Вагнер». Поход на Москву у него тогда продолжался недолго, но Лере это стоило немало нервов:

Мы ехали по таким забитым дорогам! Мы ехали полтора дня до Смоленска. И нас там продержали десять часов на границе. И меня там раздеваться просили, у меня же татуировка есть на руке. Ну, обычная татуировка, название песни группs Nightwish, — есть такая. «Что за татуировка? А ну, раздевайтесь!» Он смотрит на паспорт: «Это не ваш». У меня в паспорте черные брови, а когда ехала, у меня были русые. Говорю: «Ну, на фотографии такое качество, что я могу? Цвет так упал». «Нет, это не ваше фото». Я говорю: «Дайте мне просто выехать». Нас продержали еще часа два, проверяли документы, ставили печати. Всем вынесли документы. А мы еще минут 15–20 простояли, подождали. Выносят паспорт с печатью. На границе Латвии — боже мой, небо и земля. Пограничница подходит, спрашивает: «Есть ли у вас сигареты? Как вы себя чувствуете?» Это реально два разных мира просто.

Уже через полторы недели после прибытия в Берлин Лера с мамой оказались в специальном общежитии для ЛГБТ-людей — очень быстро, если судить беженскими мерками; некоторые ждут отдельного жилья месяцами. Моя собеседница с благодарностью вспоминает Клаудию, социальную работницу в «Тегеле», общем лагере для вынужденных мигрантов: может, это она помогла найти место в особом — радужном — «хайме», где учитывают запросы квир-людей.

Сейчас у Леры с мамой есть отдельная комната, кухню делят с семьей откуда-то с Ближнего Востока, отношения с соседями, скорее, нейтральные. Ежемесячное пособие Леры составляет 410 евро — не очень много, но трат на жилье у них нет, а еду могут наконец-то готовить себе сами. Атмосфера, по ее словам, выше всяких похвал.

Там есть один такой соцработник, я влюбилась! Очень хороший молодой парень. Секьюрити очень отзывчивые, хорошие.

Эйфория, с какой Лера описывает свое нынешнее положение, возможно, скоро сойдет на «нет», — никто не отменял ни бюрократических сложностей, ни языковых барьеров. Английский у Леры самый базовый, немецкий, который учила в школе, и того хуже. На момент нашего разговора Лера не решила еще множество проблем: не получила немецкий вид на жительство, не обзавелась медицинской карточкой, не попала к эндокринологу, чтобы под присмотром специалиста продолжить свой трансгендерный переход.

Лера в Берлине

Лера все еще вздрагивает, когда слышит в Берлине резкие громкие звуки — воспоминания еще слишком свежи. Но опыт оккупации, как она полагает, дал и новую силу. Хуже быть уже не может, то есть дальше может быть только лучше.

Война что-то забрала и что-то тебе дала. Вот если бы не война, я бы не побывала в Берлине. Я никогда не была за границей, это вот мой первый выход в свет европейский, скажем так. Если бы не война, я бы не поняла, кто рядом друг или не друг. Если бы не война, то не появились бы новые знакомства — и так далее. Я просто пытаюсь в чем-то где-то находить хорошее. И все, кто рядом, знакомые: о, война, война, война. Я говорю: да смотрите на это по-другому. Мы все едем на заработки в ту же Польшу, вместо того, что, когда у нас дается возможность туда поехать, при этом не вложиться от себя ни одной копейки, и там построить жизнь. Вот мама говорит: Германия, Германия! Я говорю: смотри, зарплата в евро. Язык, — тебе дают возможность учить язык. Почему бы и нет?

Таро на предмет своего будущего Лера тоже спрашивала, но, как говорит, сложность в том, что карты не описывают все в точности, — они обозначают лишь возможности. А возможностей у нее теперь гораздо больше, чем еще три-четыре месяца тому назад.

«Квир-беседы» : совместный проект берлинской квир-организации Quarteera и немецкого фонда Магнуса Хиршфельда.