Все может стать только лучше. В 1990-е ночные клубы изменили Великобританию. Есть ли такой шанс у России 2020-х?

«Понять историю трудно — всякий продажный сброд над этим постарался — но даже если не вполне доверять «истории», вполне уместным будет предположить, что время от времени накопленная энергия целого поколения вдруг вырывается наружу в восхитительной яркой вспышке. Причин которой никто из современников по-настоящему не может понять, и, копаясь в прошлом, они никогда не объясняют, что же на самом деле произошло».

Хантер С. Томпсон, «Страх и ненависть в Лас-Вегасе

Системно сражаясь с любыми очагами свободомыслия в российском обществе, Кремль периодически атакует не слишком очевидные из них. Такие, которые трудно напрямую связать со сферой интересов государственной безопасности — даже в извращенном ее понимании. Например, детские хобби или стиль одежды. События последних недель позволяют добавить в этот список еще и ночную жизнь. 30 ноября силовики нагрянули в московские клубы Mono и Arma (последний более известен под прежним названием Mutabor — именно там проходила печально известная «голая вечеринка»), где посетители несколько часов лежали лицом в пол, выборочно задерживались и выслушивали угрозы вырывания ногтей плоскогубцами. Ситуация повторилась и в минувшие выходные, но география рейдов расширилась до Санкт-Петербурга и Челябинска.

В обоих случаях правоохранители объяснили свои визиты «мероприятиями по борьбе с пропагандой ЛГБТ». Что само по себе своеобразное основание для массового срыва вечеринок (насколько лежание ничком на грязном, липком от напитков полу под сапогом ОМОНовца способствует контрпропаганде?). К тому же, оно еще и плохо соотносится с тем, что большинство попавших под облавы клубов свое «ЛГБТ-дружелюбие» никогда не акцентировали. Та же Arma — обычный техно-клуб, популярный среди москвичей вне зависимости от их сексуальной ориентации, на которую клубная культура вообще не привыкла обращать внимание.

Ведь ее философия сводится к высвобождению от условностей. Идеологических, сексуальных и социальных различий, о которых люди забывают на всю ночь, чтобы провести время в иррациональном состоянии коллективного экстаза. Само оригинальное название клуба Mutabor — это заклинание из сказки Вильгельма Гауфа «Калиф-аист»: «Кто понюхает порошка в этой коробке и при этом скажет мутабор, тот может превратиться во всякое животное и будет понимать также язык животных».

И российские власти очень напрягает даже не столько то, что тусовщики нюхают «порошок в коробке», сколько их приближение к этому дикому состоянию животного раскрепощения. Выглядит оно как большая угроза для «общественного порядка» в авторитарной интерпретации этого выражения — но борьба со стихией ночной жизни посредством спецназовских берцев может расшатать этот порядок еще больше.

В Кремле плохо это понимают, потому что, по всей видимости, представления о клубной культуре там господствуют несколько просроченные — лет так на 15–20. Кадры с недавних рейдов отсылают к эпохе ФСКН, когда служба устраивала регулярные набеги на «элитные наркопритоны»: легендарные клубы вроде «Дягилева», «Рая» или «Шамбалы». Но у ночной жизни Москвы 2000-х была особенность, которая в этом отношении действительно развязывала наркополицейским руки — она еще не успела в полной мере стать культурно-субъектной. Это, можно сказать, был своего рода «капиталистический романтизм», когда на передний план выносился нарциссизм, позолоченные унитазы, столики с депозитом в $42 тыс. и разворот члена Британской королевской семьи на драконовском фейс-контроле. Эффектно и под стать колориту эпохи, но сугубо материалистично.

Идеалистов же следовало искать в заведениях, в те годы считавшихся андерграундом. Например, петербургском «Тоннеле» или столичной «Арме 17» (прародителе Mutabor), которые олицетворяли контркультуру и на фоне общенационального помешательства на гламуре приучали россиян к хардкор-техно. Так в стране оформлялась рейв-культура, еще в последние дни существования СССР зародившаяся в павильоне «Космос» ВДНХ в ходе Gagarin Party.

Она в конечном итоге и стала клубным мейнстримом, вытеснив концепцию «клубного амфитеатра» нулевых. Ее суть весьма емко описал в разговоре с «Афишей» знаменитый Паша Фейсконтроль: «У кого меньше денег — сидят снизу, у кого больше — наверху в имперских ложах, обычные люди внизу, их не пускают наверх». Уже к концу 2010-х тяготевшая к Европе молодежь отказалась от «имперских лож» как от пошлого анахронизма и взялась вовсю демократизировать ночную жизнь по лондонскому и берлинскому образцу.

В этом порыве техно-энтузиасты объединили усилия с хипстерами, обитавшими в «Солянке» и Rodnya (а также в еще старом «Симаче», которому во все времена удавалось быть гибридом различных настроений и контингентов) — и из этой странной гармонии выкристаллизовалась московская клубная культура в том ее виде, в котором она вызывает озабоченность спецподразделений МВД в 2024-м году.

Ведь она является, вероятно, единственным ныне функционирующим в России демократическим институтом. Который позволяет людям на ночь погрузиться в подобие красочной утопии, где каждый оказывает равное влияние на процесс. Где отсутствует принуждение, насилие и даже имущественное разделение, где какие-либо эстетические противоречия в зачатке предупреждаются на фейс-контроле, а диджей сливает уже отфильтрованную толпу в едином танце.

Любопытным примером в этом контексте можно назвать выступление в популярном среди московской молодежи клубе (к слову, с отнюдь не суровым фейс-контролем и бесплатным входом) «Ровесник» дочери Владимира Путина в 2021 году — уже, кажется, без приставки «предполагаемой». Девушка отыгрывала диджей-сет в окружении своих сверстников, находившихся с ней на одном уровне, и ничто на ее таинственно-привилегированный статус не указывало. И в этом случае иначе быть и не могло, потому что навязывание каких-то других, своих правил в этой культуре автоматически ее разрушает.

Индивидуализм — это про китчево-гламурные клубы Москвы 2000-х или, например, лондонского Вест-Энда 1980-х. «Элитарность была возведена в разряд добродетели, право допуска покупалось за деньги, а тех, кто не мог позволить себе заплатить за вход, гнали прочь, лишая права голоса», — описывал «обострение тэтчеровского материализма» публицист Мэттью Коллин в своей книге «Измененное состояние». Такие клубы были своего рода уменьшенной моделью общества, которое конструировала Тэтчер: стремящимся к свободе и благополучию, но одновременно крайне атомизированным и скованным викторианской моралью.

Она и спровоцировала протест: волну рейвов, эйсид-хауса и употребления экстази, сопровождавшего абсолютное большинство вечеринок. Это сочетание полностью противоречило ценностям Консервативной партии Великобритании, но оказалось радикальным проявлением упущенных ею из виду тенденций и настроений. Возможно, их отличал чрезмерный гедонизм и культ легкомысленного отношения к здоровью (MDMA — все же не лучшее вещество для регулярного применения), однако британская молодежь сумела в дезориентации 1990-х годов обрести в контркультуре точку опоры. И сплотиться на почве креатива и экстаза, танцевального и психоактивного.

«Меня завораживает, что люди разного возраста и происхождения собираются вместе и общаются так, как это было немыслимо еще несколько лет назад. Это что-то племенное… Ты смотришь на всех этих людей, смотришь в чьи-то глаза — на тебя смотрят в ответ, и ты понимаешь: «Да, именно так я и хочу себя чувствовать. Забыть все свои комплексы и просто быть частью этого»… Это, конечно, хиппи-лажа, но ведь все мы жаждем одного и того же. И в нашем обществе это едва ли не единственный способ реализовать это желание, которое заключается в том, чтобы просто быть вместе экстатически счастливыми», — комментировал клубную жизнь Великобритании 1990-х Джастин Керриган, молодой режиссер, создавший один из наиболее точных кинематографических портретов «поколения экстази».

Фильм Human Traffic (1999), ставший оптимистичным ответом мрачным романам Ирвина Уэлша и их экранизациям («На игле», «Кислотный дом»). В нем нет сюжета, и полтора часа зритель наблюдает за пятью подростками из субурбий Кардиффа. Их частная жизнь более чем заурядна: проблемы с родителями, низкооплачиваемая работа, агрессивная среда и отсутствие образа будущего. Но все это не так страшно, когда они собираются вместе — конечно, в выходные в ночном клубе. Картина заканчивается сценой поцелуя двух молодых людей, которые понимают, что «дальше будет еще лучше», а затем звучит закадровый голос: «Мы все долбанутые по-своему, но мы делаем это вместе: несемся по ухабам жизни, застряв в мире внутреннего диалога».

Две закавыченные конструкции из предыдущего предложения — почти что краткая характеристика кампании Лейбористской партии на парламентских выборах 1997-го года. Победу которой, как считает журналист The Guardian Эд Джилетт, Тони Блэру обеспечил именно «эскапизм рейв-культуры». Документалист BBC Адам Кертис же полагает, что кампания лейбористов и ее успех окончательно расправились с демократией как сферой рационального. И превратили ее в выражение бессознательных желаний избирателей, пробуждаемых кандидатами через эмоциональные триггеры.

Оба утверждения кажутся верными, если посмотреть предвыборный ролик «Все может стать только лучше». Это название дэнс-поп песни коллектива D:Ream, которая все три минуты видео и звучит. Под ее экстатический мотив разворачивается настоящий мюзикл: человек в синей рубашке идет по опрятным английским улицам на избирательный участок, и по пути к нему то и дело присоединяются танцующие люди с цветами и шарами. В конце оказывается, что человек этот — Тони Блэр. Он улыбается в камеру под рефрен «Все может стать только лучше, если мы доведем это до конца».

Эти выборы были самыми успешными для Лейбористской партии за всю историю страны. Потому что политтехнологи правильно считали социальные сигналы рейверской среды. И разглядели в ней не проблему, — которую тори стремились решить через насилие, маргинализацию и, конечно, печально известный «Закон об общественном порядке» 1994-го, рейвы де-юре запретивший — а симптом. Симптом того, что избирательный ящик метафорически следует перенести на танцпол, на котором молодежь почти целое десятилетие в танце оттачивала свою версию демократии, основанную на подсознательных желаниях и тяге к преобразованию и сплочению.

В России 2024 года эти процессы также проистекают — в Arma, «Simach в Недальнем», «Ровеснике», Gipsy и многих других клубах с бесконечно разными концепциями и аудиториями. Объединяет их то, что для российской молодежи — с 2022-го года сильно ограниченной в зарубежных поездках и доступе к западным развлечениям — эти места остаются убежищами, где хотя бы на ночь можно забыть о не слишком праздничной действительности и раскрепоститься. На фоне войны это все еще инкубаторы позитивной энергии, которая непревзойденно ярко подчеркивается поездкой на такси домой в шесть утра по мрачной зимней Москве, увешанной баннерами с «героями СВО» и призывами «присоединиться к СВОим».

То, что силовики решили прерывать сеансы клубного эскапизма своим личным присутствием и лишний раз напоминать гостям, от чего именно они стремятся забыться в танце, толпу только злит и делает ночную жизнь особенно важной. Это довольно подспудный политический капитал, который в нынешних российских реалиях трудно представить как самостоятельный катализатор протестов. Однако при появлении условного «окна возможностей» эту демократическую особенность клубной культуры следует учитывать будущим политическим лидерам — и опереться на нее в тот момент, когда запрос на эмоциональное единение будет на пике. Тем более что лозунг «Все может стать только лучше» так хорошо подходит России. Как минимум потому, что хуже уже вряд ли может быть.