«Это была не последняя война, а последняя победа». Дмитрий Быков* — о Стивене Кинге, который предсказал всё

В конце мая во всем читающем мире, кроме России, вышел новый роман Стивена Кинга «Не вздрагивай» (Never Flinch). Дмитрий Быков* прочел его так быстро, как только смог (осторожно: спойлеры), и размышляет о грани, после которой сочинение хорроров перестает страховать от реальных ужасов и начинает их притягивать. А также бонусом предлагает свой вариант русского перевода названия романа.

Своеобразие Стивена Кинга как классика хоррора в том, что он не ставит себе задачи развлечь или напугать читателя: его книги — процентов на 90 аутотерапия, за которую, по приятному совпадению, хорошо платят. Больше полувека — с 1974 года, когда вышла «Кэрри», хотя сочинял он уже 15 лет до этого, — Кинг ведет хронику неблагополучия, личного алармизма, ужасных подозрений, приходящих в голову начитанному невротику. Как сказано в старой повести еще одной мастерицы хоррора, Людмилы Петрушевской: «Кого тут было побеждать — стариков, женщин и невротиков, что ли? Другое дело, что таковыми мы все являемся». И популярность Кинга это вроде бы доказывает.

Кинг очень быстро соображает (он сам писал в послесловии к недавнему сборнику рассказов, что сюжет новеллы успевает полностью сформироваться у него в голове, пока он застегивает рубашку), и ему приходит в голову очень много ужасных возможностей. Выбрасыванием (точней, вбрасыванием) этих кошмарных вероятностей в мир Кинг покупает себе немного душевного спокойствия, а заодно — радиостанций и акций. Но душевное спокойствие, не сомневаюсь, ему дороже. То есть я просто это знаю по себе.

Барак Обама вручает Стивену Кингу Национальную медаль США в области искусств, 2015 год

REUTERS / Kevin Lamarque / scanpix

Я назвал бы Кинга главным писателем послевоенного мира, поскольку основным чувством человечества после благополучного, казалось бы, завершения Второй мировой было предчувствие куда более серьезных катаклизмов. Шеститомная история работы Черчилля заканчивалась на тревожной ноте — он уверял, что ядерное оружие, коль скоро уж оно открыто, практически наверняка будет применено. Израиль был создан — но вместо превращения в Землю обетованную стал занозой, форпостом еврейства и Запада в чрезвычайно враждебном окружении. Власть Сталина укрепилась, но рухнула вместе с ним, а вскоре с неизбежностью стал разлагаться и советский проект. Америка, этот симметричный России сиамский близнец, после краха СССР утратила не только врага, но и конкурента, державшего ее в тонусе, и непозволительно расслабилась, деградируя по всем направлениям.

Происходящее сегодня лишь высветило и подчеркнуло те тревоги, подозрения и угрозы, о которых многие предпочитали молчать, чтобы не прослыть психами, — но главная эволюция мира в послевоенные 80 лет шла в довольно неожиданном направлении:

в 1945 году многим казалось, что это последняя война. Уже в 1946-м, после Фултона, многие заподозрили, что это была последняя победа.

В самом деле, победа человечества над фашизмом — о чем предупреждали уцелевшие бонзы Третьего рейха, — была не окончательной, сугубо временной и во многих отношениях случайной. Если в 1945 году можно было верить, что человек по природе христианин и стремится к творчеству и познанию, то 80 лет спустя куда проще поверить (я сопротивляюсь, но многие уже сдались), что человеку всего дороже комфорт и многократно проанализированное бегство от свободы, а противостоять инстинкту травли и давлению толпы могут единицы. Несомненно, что человечество в любой критической ситуации расслаивается на стагнирующее большинство и прогрессистское «малое стадо», но уживаться, как надеялись многие, они не смогут.