Жоан Миро, «Надежда обреченного II», 1974
Публичная среда требует быстрых откликов, и от людей искусства в том числе. Эта поспешность реакций способна обесценить даже выстраданные протестные высказывания. В своей еженедельной колонке Максим Трудолюбов размышляет о том, насколько справедлива такая критика и может ли искусство быть ответом на требования времени.
Нынешняя публичная среда, не только русскоязычная, но и глобальная, построена вокруг немедленной реакции. Создатели инфоповодов заранее оптимизируют свои жесты и высказывания под алгоритмы социальных медиа и предполагаемую чувствительность аудитории. За ней же, за предполагаемой чувствительностью, гонятся и алгоритмы. Их цели до определенной точки совпадают — в той части, где важно не столько выразить мысль, сколько срезонировать и создать возбуждение или попасть в уже кем-то созданное. Слушатели и зрители в свою очередь участвуют в этом ритуале с готовностью, комментируя комментарии и обсуждая реакции на комментарии. Как мы уже говорили в одном из прошлых текстов, «лидеры» и «фоловеры» в этой конструкции легко меняются местами. Многие из последователей сами являются в чем-то лидерами, ведут свои платформы и борются за аудиторию и изучают ее чувствительность. Мы таким образом живем в «толпе лидеров».
Эти свойства публичной сферы, как мне кажется, неизбежно влияют и на то, как формируется и воспринимается искусство, если мы продолжаем считать искусство одной из форм высказывания. За последние 10–15 лет, а именно в период широкого распространения и расцвета социальных медиа, на первый план в «передовом» искусстве вышло политическое высказывание, основанное на идентичности самого художника и в каком-то смысле защищенное этой идентичностью.
Об этом в том числе писал арт-критик, бывший куратор Дин Киссик в статье «Нарисованный протест» в журнале Harper’s. На его взгляд, в 1990–2000-х искусство было ориентировано на поиск формы, языка, новых художественных решений, а сегодня все чаще сводится к утверждению социально значимого содержания. Его текст был воспринят в художественной среде, особенно в ее значительной, влиятельной левоориентированной части, как попытка вернуть старый канон, своего рода манифест «белого реванша». Или, может быть, так будет точнее, как текст, направленный против «другого», против защиты непонятых, маргинализированных, не представленных в большой публичной сфере идентичностей.