Вероника Белоцерковская* до 24 февраля 2022 года — героиня российской светской жизни, блогер и издатель глянцевых журналов. После 24 февраля — противница войны, «иноагент», фигурант уголовного дела о «фейках», объявленная в розыск, и беженка без паспорта. Главный редактор Republic Зинаида Пронченко* поговорила с Белоникой о том, каково ей во всех этих статусах.
— Где и как ты сейчас живешь? Примерно месяц назад ты просила о помощи в инстаграме** лично президента Макрона, из твоей публикации стало очевидно, что у тебя нет документов. Как так получилось, что человек, учивший нас жить «хорошо» столько лет, оказался в совсем нехорошей, некомфортной ситуации?
— Слушай, у меня нетипичная история. Я же политический беженец. В этом статусе у тебя изымают все паспорта, а взамен предоставляют защиту. По сути это означает подвешенное состояние, ведь ничего, кроме бумажки о том, что у тебя все изъято и идет процесс рассмотрения, на руки не выдают. Собственно говоря, мне подтвердили мой статус политического беженца только сейчас, спустя три года. Для французской бюрократии это очень хороший результат: в принципе, таких вещей можно ждать вечность. Это несмотря на то, что у меня были все «собачьи медали»: я — «экстремист» и «террорист», я — «иноагент», у меня срок — девять лет, и я в розыске, на меня приходил запрос в Интерпол.
— А почему ты решила пойти именно по этому пути — просить политическое убежище? Когда тебя объявляют «экстремистом» и «террористом», все остальные варианты легализации своего пребывания становятся недоступны?
— Во-первых, этот статус дает тебе право сразу претендовать на гражданство. Это раз. То есть в обозримые сроки получить уже нормальный, человеческий паспорт. И никаких дополнительных обоснований не требуется. Мне не надо было доказывать, что я тут живу более 10 лет или у меня есть какая-то работа. А во-вторых, до войны у меня был австрийский вид на жительство. Я решила, что все-таки с французским мне будет проще. Я тут живу. В пандемию оказалась прибитой к этому дому. И, соответственно, наличие недвижимости было определяющим.
— Когда началась война и ты стала писать все, что думаешь, осознавала ли ты на тот момент, что нарушаешь границы дозволенного? Что правила игры поменялись?
— Нет, конечно. Наверное, по Гумилеву, в этот момент проявилась моя какая-то пассионарность.
Я не думала, разумеется, о последствиях. Но тогда, мне кажется, мало кто думал о последствиях.
Все просто находились в шоке.
— Сегодня, например, ты можешь перечитывать свои посты трехлетней давности? От февраля 2022 года.
— Конечно, специально я ничего не перечитываю, фейсбук* иногда подкидывает старые посты: «В этот день много лет назад…» И я, честно говоря, себе удивляюсь. Накалу своей ярости. Сейчас-то мы научились купировать острые чувства, да и способность реагировать притупилась. Война рутинизировалась, а значит, и ужас от нее.
— Если бы ты знала, как оно все будет, то сделала бы что-то иначе — аккуратнее, мягче?