Политтехнолог Марина Литвинович ассоциируется ныне с российской оппозицией: бывший член команды Гарри Каспарова и член исполкома коалиции «Другая Россия», помощник Виктора Шендеровича на выборах в Мосгордуму и создатель сайта PravdaBeslana.ru, расследовавшего трагедию в североосетинской школе. Однако начинала она, бывшая студентка философского факультета МГУ, с работы на «Фонд эффективной политики», выполнявший кремлевские подряды. Литвинович вошла в мир большой российской политики, будучи 26-летней девушкой. Статус политического советника привел ее на закрытые кремлевские встречи, где вырабатывалась информационная политика власти. Одним из политических проектов стала работа шеф-редактором нового кремлевского медиапроекта «Страна.ру». В интервью Slon.ru Литвинович рассказала о том, как «Страна.ру» пыталась влиять на региональные элиты, что и с кем обсуждалось на пятничных кремлевских встречах с руководителями телеканалов, что такое технология темников, и объяснила, почему больше не работает на власть. Проект под Путина | Кремлевские сборы | Информационные угрозы | Работа с языком и темники | Трансформация | Несостоявшаяся радиоведущая | Нетривиальные мозги | Без Кремля | Прокрустово ложе СМИ ПРОЕКТ ПОД ПУТИНА – Вы, Марина, редкий человек в Клубе бывших главных редакторов, кто не был журналистом. Про вас известно, что вы – политтехнолог. Как вас занесло в эту профессию, как вы стали редактором?

– Я была генеральным директором и шеф-редактором объединенной редакции «Страны.ру». Думаю, за всю историю СМИ в интернете мы были одним из самых крупных изданий, если говорить о численности журналистов. В сумме было около 500 человек по стране.

– Это – информационная служба «Первого канала», между прочим.

– Сюда входили три наших редакции, в каждой из которых был свой главный редактор. Михаил Рогожников возглавил федеральную редакцию «Страны.ру», Вадим Малкин – региональную, а иностранную – Сережа Марков.

Исторически получилось так: в 1997–1998 году «Фонд эффективной политики», в котором я работала с 1996 года, стал одним из самых активных и успешных игроков по развитию политической деятельности в интернете, мы были первопроходцами: сделали первый в Рунете личный сайт политика. Это был Борис Немцов, еще в ранге вице-премьера, в 1998 году. Причем, сделали как официальный сайт, так и личный. А дальше пошло-поехало. А поскольку ФЭП занимался всем, связанным с консалтингом в политике и информацией, стало понятно, что можно производить и медийные сайты в интернете.

Первый медийный опыт был еще раньше: Глеб Павловский предложил сделать первый журнал в интернете, и команда из пяти человек создала «Русский журнал». Я уже не помню, кем я официально там числилась. Вышел он в середине 1997-го. Мы придумали его практически интуитивно, тогда ничего не понимая про интернет. Нам не на что было даже смотреть: на тот момент я пользовалась только электронной почтой и смотрела два–три имевшихся на этот момент сайта в рунете. Поэтому и первая версия «Русского Журнала» получилась очень похожей на бумажный журнал: с обложкой, номерами журнала и «выходом номера» – одномоментным выкладыванием текстов на сайт. Мы даже не сразу додумались, что журнал в интернете можно обновлять в любой момент.

А уж дальше, в рамках политических контрактов, которые ФЭП имел с администрацией президента и с другими заказчиками, возникли информационные проекты: «СМИ.ру», например, который делал Андрей Левкин, «Газета.ру» – совместный проект ФЭП и команды Антона Носика (ФЭП играл роль получателя денег и нанимателя Носика и его людей, а обсуждение шло совместно). То есть еще до «Страны.ру» уже был большой опыт создания медиа в интернете. Я это уже умела делать.

Пришел Путин, стал президентом. А поскольку ФЭП работал на президентских выборах 2000 года, то возник один из контрактов по созданию большого информационного ресурса. Грубо говоря, под Путина. Все это выглядело так, что после больного и слабого Ельцина приходит прогрессивный молодой президент и запускает реформы, которые готовились «Центром стратегических разработок». В этом центре, который, кстати, вместе с нами сидел в «Александр-Хаусе», работали все, кто потом стали министрами в путинском правительстве: и [Герман] Греф, и [Дмитрий] Козак, и [Эльвира] Набиуллина... Мы были с ними в постоянном контакте, и список предлагаемых ими изменений впечатлял. По итогам десяти лет из него реализовалось не более трети, мне кажется.

Был нужен новый ресурс, который бы продвигал реформы и политические изменения и служил бы своеобразным «маяком» для региональных элит, которые все еще оставались в «ельцинском времени». До них нужно было донести новые правила игры. В частности, тогда было введено разделение страны на федеральные округа, поэтому и «Страна.ру» имела не региональные подразделы, а делилась по округам, формируя новое информационное пространство в рамках округа. Нашей задачей было информирование именно региональной бюрократии: нужно было представить новую картину мира, чтобы они понимали, что происходит, дать ключевые месседжи, интерпретации. Ну, и плюс – поддержать новую систему полпредств: появляются новые люди, и очень политически важно было продемонстрировать, что у них есть поддержка, в том числе и информационная. Мы понимали себя как некий аналог программы «Время» в интернете – мы должны были рассказывать, как теперь жить при Путине, что делать, как будут реформы проходить. Изначально ставилась такая задача, и под это были деньги.

– Как вы набирали журналистов для «Страны.ру»?

– Это было забавно. Мы, по-моему, были первой редакцией, кто набрал главных редакторов через интернет. Откликнулось несколько человек. В частности, на размещенное в интернете объявление о поиске главного редактора откликнулся Михаил Рогожников. Он стал главным редактором федеральной редакции и уже сам набирал журналистов, как я понимаю, в основном по старым контактам. Это были журналисты практически без опыта работы в интернет-изданиях, все из бумажных.

– Мне интересно, создание ангажированного СМИ...

– Оно не было ангажированным, оно было просто прогосударственным, позиционировало себя как рупор новой власти. Это не скрывалось, а объяснялось открыто.

– То есть было ангажированным. И не было даже такой идеи, чтобы работать с независимыми СМИ?

– Контракт был под конкретные предложения, которые мы сформулировали, и они понравились. Деталей я не знаю: никогда не решала финансовые вопросы. Была ли у них идея работать с независимыми СМИ – не знаю. Мы предложили проект, который был одобрен, и под этот контракт были получены деньги.

– Вы пытались воздействовать на региональные элиты и, наверное, не думали о читателе? Это был бонус?

– В интернете вообще есть два типа СМИ. Одни работают в надежде получить рекламные доходы, а для этого наращивают аудиторию – за счет того, что пишут на темы, которые аудитория читает. А есть СМИ политические, которые работают не за деньги, а за влияние. Их бизнес – в том, что они влияют. И поэтому они не стремятся к заработку на рекламе, а уже имеют или грант, или контракт. Практически все ФЭПовские СМИ работали всегда на политическое влияние через медиа.

– И все-таки то, что вы решили воздействовать через свои СМИ, – результат просто того, что у вас был контракт государства, или вы понимали, что через обычные СМИ воздействовать нельзя? Почему нельзя было привлечь другие СМИ?

– Во-первых, потому, что нужно было делать быстро и что-то новое. Путин был новый президент, все было новое, требовалось новое заметное СМИ. А где быстро и недорого? Конечно, интернет.

Было понятно, что все перестраивается, в том числе и информационная политика. Понятно, что «Российская газета» играет свою роль, но не сильно влияет на картину мира.

Плюс у нас были информационные спецпроекты – по «Курску» был, например, – когда уже шла операция по подъему лодки. Он был направлен на то, чтобы демонстрировать полную открытость властей, в противовес тому, что творилось во время самой катастрофы. К тому моменту я уже ходила на совещания в Кремль, которые возникли с приходом Путина, если я не ошибаюсь.

КРЕМЛЕВСКИЕ СБОРЫ – Вы имеете в виду формат еженедельных встреч с редакторами?

– С руководителями каналов. Был такой институт совещаний в администрации, которые проводил глава администрации президента Александр Волошин, с участием сотрудников администрации, называлось это совещания по планированию. Там речь шла о следующей неделе, графике президента, предстоящих событиях. Глеб туда ходил, потом я стала.

– Какой был состав совещающихся?

– Помимо руководителей телеканалов присутствовал руководитель пресс-службы президента. Почти всегда это был Алексей Громов, изредка его заменяла Наташа Тимакова (или они приходили вдвоем, но это было достаточно редко). От администрации был [ныне – министр Игорь] Щеголев, например, который отвечал за организационные моменты, связанные с графиком президента. Понятно, что как человек, который рулит всем по политике, был [ныне – замглавы президентской администрации Владислав] Сурков. Пока был Сергей Ястржембский, возглавлявший информационный департамент администрации (он тогда курировал Чечню), он тоже там присутствовал вместе со своим заместителем, а потом его подразделение прекратило существование. Периодически приходил [тогда – министр печати Михаил] Лесин. Редко приходил, но бывал, особенно ближе к самому началу 2000-го года. Пожалуй, все.

Путин иногда приходил, тоже достаточно неожиданно. Видимо, шел к Волошину, не заставал и заходил [к нам]. Пару раз какие-то вопросы, связанные с его графиком, с его мероприятиями, с ним обсуждались.

Плюс руководители каналов и мы с Павловским.

– От первого и второго каналов были Константин Эрнст и Олег Добродеев, а от НТВ кто ходил?

– От НТВ вначале, по понятным причинам, никого не было, потом стал приходить [Владимир] Кулистиков, но появился сильно-сильно позже.

– То есть от НТВ, которое в то время оппонировало власти, никого не было?

– Да, их не было. А потом появился Кулистиков. Не помню конкретно, когда. Кстати, он не сразу вписался в нашу «устоявшуюся компанию», не понимал, что у нас там происходит, но постепенно понял.

– А спецслужбистские товарищи не приходили?

– Нет, никогда их не было, за исключением момента, когда случился «Норд-Ост». Когда это произошло, исключительно они начали рулить.

ИНФОРМАЦИОННЫЕ УГРОЗЫ – В чем был смысл совещаний?

– Смысл был такой: вот у нас сейчас реформы начнутся, административная, такая-сякая, поэтому людям надо правильно объяснять, что будет – как будет меняться налоговая система, как будет государство меняться. Совещания появились для продвижения политики нового президента людям – как правильно подавать, объяснять.

Вторая задача возникла из-за того, что Ельцин поменялся на Путина. Первый не мог вести активную публичную и пиар-деятельность, не был активен на публике. А Путин все время участвовал в мероприятиях, делал заявления, мог делать все, что хотел. Его активность была высокой, поэтому каждую неделю проводилось планирование. Когда появился Путин, команда, работавшая с Ельциным, воспряла духом, потому что можно делать все. Интервью? Пожалуйста. Выезд в регион? Пожалуйста. Такое действие? Пожалуйста. Оппозиционные СМИ тогда активно писали, что не бывает бывших разведчиков, что если ты из КГБ, то это – навсегда. Все это понимали, но с другой стороны – открылись новые возможности, все задвигалось: вот это можно сделать. Это было очарование эпохи. Казалось, что сейчас пройдет эта реформа, другая, то изменится, все станет лучше. Это продолжалось года полтора–два.

– Я даже не знаю, кому больше сочувствовать: мне, у которой не было очарования, или вам, у которой оно было.

– У меня было. Сейчас все забыли, что Путин начинал какие-то реформы. Спроси кого... А ведь были. Во всяком случае «Центр стратегических разработок», который работал на разные программы, выработал их, другое дело, что осуществилось очень мало...

Наши собрания назывались совещаниями по планированию... Есть случай, который я не скрываю, – иллюстрация того, что обсуждались самые разные вопросы, связанные, в том числе, с пиаром. Это была поздняя осень или начало зимы. Обсуждали что-то, связанное с имиджем России за рубежом – как всегда под это разрабатывались разные программы, выделялись деньги. Чаще всего это были какие-то фестивали в стиле «матрешки-валенки». Пока обсуждали и критиковали, мне в голову пришла такая мысль – говорю: вот у нас какой главный символ России и Москвы для иностранцев? Красная площадь. А что у нас на ней? Кладбище. И имидж у нее очень мрачный. И, говорю я, нужно продемонстрировать, что жизнь меняется, что все становится ярче, лучше, и мы, как всякая европейская страна, движемся в эту сторону. И предложила зимой на Красной площади сделать каток, но чтобы он был открытый для всех, бесплатный. Все так поддержали!

Решили тогда простым способом – дали распоряжение управлению делами президента, которое достаточно быстро сделало, правда, отвратительный каток – на уровне деревянной коробки во дворе. Тем не менее, люди пошли кататься. И я действительно была права: появилось несколько репортажей иностранных компаний, много публикаций, фотографий – о том, что на Красной площади, омраченной историей сталинизма-ленинизма, открылся каток. Сработало, потому что любая работа с символами очень важна.

На следующий год уже подсуетилась Bosco di Ciliegi, сделали что-то приличное, а теперь каждый год этот каток есть. Я очень рада, что идея реализовалась и что масса людей катается во многом благодаря мне. (Смеется.) Я даже однажды подумала: а что, если бы Bosco сама придумала такой проект, сколько бы им пришлось занести взяток?

– Господин Куснирович, вы обязаны Литвинович! Идите и отдайте ей то, что вы бы занесли без нее!

– Думаю, они все равно заносили, когда получали спонсорство над катком: по-другому в нашей стране ничего не делается, но я действительно рада, что люди получили возможность кататься, по-моему, это круто. И меня греет это чувство гораздо больше, чем любые деньги, которые мне Куснирович должен или не должен. (Хохочет.)

То есть, на встречах обсуждались такого рода проблемы, когда ты как информационщик, политик или политтехнолог видишь, что необходимо действие политика (Путина или кого-то еще) или заявление, или информационная мини-кампания на какую-то тему – когда-то кто-то с пиаром не дорабатывает. Ты это чувствуешь, думая о государственных интересах. Когда готовилась перепись, например, мы разрабатывали какие-то действия для телевидения, то есть наша задача была скреативить, отрекламировать перепись, чтобы все в ней поучаствовали. Но вообще я обо всем этом не люблю рассказывать, по понятным причинам.

– Непонятно, по каким.

– У меня, конечно, не было подписки о неразглашении, я не имела никакого доступа к гостайне, но просто не считаю корректным. Единственный пример, о котором я рассказываю – с подлодкой «Курск». Это был август, пятница (по пятницам это происходило), все были в отпусках. Было назначено традиционное совещание, на которое пришло два человека. Его проводил [тогда – глава администрации Александр] Волошин, а пришли только я и Добродеев. А тут «Курск» тонет. Я помню, что это была первая главная проблема, которую мы стали обсуждать. И я настояла, а Добродеев меня поддержал, чтобы Путин срочно выезжал в Видяево. Добродеев был на взводе, Волошин тоже был на взводе, хотя обычно не бывает: всегда флегматичен. Но при мне Волошин позвонил Путину в Сочи, они поговорили, и Путин в этот же день вылетел.

– А разве эти встречи не при Чубайсе возникли?

– Думаю, что мог быть такой институт – он очевиден: всегда нужна координация, когда есть действующий президент, службы администрации, телеканалы. Было, например, в одно время координационное совещание пресс-секретарей силовых ведомств, которые проводил Ястржембский. Ничего эта попытка не дала в результате, но понятно, что координация необходима. Думаю, было при Чубайсе что-то подобное, но это институционализировалось позже.

Традиционно мы планировали следующую неделю, какие будут мероприятия – телевидению же надо заранее готовиться. Если Путин едет куда-то, надо заранее съездить, сделать репортаж. Поэтому предполагалось, что телеканалы знают, куда он едет, что он будет делать, готовят экспертов. Если он будет поднимать какую-то тему – они уже готовы делать сюжеты. Мы отталкивались от текущей политики – с одной стороны, а с другой – от графика президента.

Я ввела такой документ, который приносила на совещания, который назывался «Информационные угрозы следующей недели». Идея была такая: есть какие-то темы, которые развиваются в информационном пространстве. Мы их мониторили и писали, что поднимается какая-то тема, которую чиновники никак не комментируют. И получается, что чиновники все в говне. Говорили, что надо комментировать, не надо молчать. Или смотрели, что будет на следующей неделе и как мы реагируем на информационные угрозы.

Ошибка – думать, что совещания созданы были как институт цензуры. Конечно, со временем они выродились, но изначально были созданы для информационной координации. Постепенно они выродились в составление «темника», когда появлялась только одна довлеющая интерпретация: мы говорим об этом событии только так, показываем только этих политиков и экспертов, а тех не показываем. Этот институт мигрировал в некий орган, который фактически вводил запреты.

Я ходила на эти совещания, имела опыт в политике, в создании СМИ в интернете, понимала это, разбиралась, была знакома со всеми в интернет-тусовке. И стала связующим звеном между редакцией «Страны.ру» и администрацией президента. То, что я ходила на совещания, давало мне возможность эффективнее планировать редакционную жизнь. Безусловно, я имела такой эксклюзив, которого не имели очень многие издания. Планерки я проводила сразу после совещаний в администрации. В пятницу вечером приходила и говорила: «Так, товарищи, у нас на повестке дня, недели – следующие события». Я проводила планерку с главными редакторами и редакторами ключевых отделов: политики, общества – а они внутренние планерки проводили со своими журналистами. Напрямую с журналистами я практически не работала.

– Но, в принципе, не было такого, чтобы журналист поехал куда-нибудь по своей воле? Вдруг обнаружил какую-то проблему и написал о ней? Все было сверху?

– Ну, конечно, не все этим ограничивалось. Помимо действий президента в стране много что еще происходило, особенно в регионах. Поэтому кроме пожеланий, чтобы они помогали своим полпредам, от региональных редакций ничего не требовалось. Их вообще воспринимали очень серьезно, у «Страны.ру» был имидж...

– Органа ЦК КПСС?

– Да-да-да, их хорошо воспринимали, везде пускали, давали интервью.

РАБОТА С ЯЗЫКОМ И ТЕМНИКИ – Темники. Это –Марат Гельман?

– Нет, это то, что я рассказала. Темники придумала я вместе с еще одним человеком, фамилия которого ничего никому не скажет.

– Но Гельман говорил, что это он был создателем их в России, при аналитической дирекции «Первого канала».

– Нет, это придумано мной. И, соответственно, когда я приехала работать на выборы в Украину (а это был 2001 год), занималась региональным медиаблоком и ввела их, потому что это – удобный инструмент планирования. Марат о них, естественно, знал и применял, а уже потом на «Первом канале» вводил. О темниках стало публично известно благодаря тому, что на Украине кто-то «слил», а потом уже стало известно, что это пришло из России.

Это документ, который носил сначала одно название: «Основные информационно-политические угрозы недели», потом другое, но в разговорном языке они назывались темниками.

– Я видела один из них, уже после вашего ухода: тема, список экспертов, телефоны, как ее освещать, как не называть Чеченскую республику, Грузию...

– Вы видели, скорее всего, документы, которые писались на основе темников. Темник носит более глобальный характер. Там не было никогда телефонов экспертов, максимум – каких экспертов опросить. И структура его была такая: такого-то числа планируется такое-то мероприятие (например, Путин делает то-то). Дальше – рекомендация, куда съездить, как описать, на что обратить внимание и сделать акцент. Никаких запретов, указания что-то не делать не было. Позже это стало приобретать характер запретов на какие-то вещи, рекомендаций не упоминать какой-либо персоналии. Но изначально были позитивные рекомендации. Ставилась проблема, далее предлагалось ее решение. Причем не обязательно с помощью медиа – это могла быть рекомендация дать комментарий, сделать какое-то действие и т.д.

Есть событие, а журналист может выбрать незначимую вещь и на ней сосредоточиться, может не разобраться, а мы помогаем расставить акценты. Одно и то же событие многие могут оценить по-разному. И чтобы этого не происходило, было важно доносить месседжи – на него обратите внимание, по поводу него возможны такие и такие эксперты. Потому что тогда была понятна политическая линия – вот мы и помогали ее проводить.

Конечно, мы работали с языком. Мы видели, что в общественном пространстве, в пространстве медиа начинает формироваться какое-то устойчивое сочетание, описывающее что-то. Условно говоря, воюющих в Чечне называли «федералами», и это ввела «Новая газета» (если я не ошибаюсь). Появилась негативная коннотация этого слова, и телевизионщики, которые живут в том же мире, начинают повторять эти слова и в репортажах появляются «федералы». Мы обращали на это внимание: не надо называть их так, рекомендовали как можно называть по-другому. Вообще, когда ты работаешь с пиаром, очень важно, какие явления как называются...

– «Мир – это война».

– Естественно... И под какими явлениями в мозгах это закрепляется. Вся пропаганда на этом построена.

– Чистый Оруэлл.

– Не то чтобы Оруэлл. Ты работаешь с языком – чтобы закрепить такие и такие формы. Этим занимаются все.

– А как вы смотрели на журналистов? Как на класс необразованных людей, которые не понимают, что говорят?

– Нет, мы, наоборот, считали, что все эти бумаги помогают журналистам сделать сюжеты хорошими: мы за них проделали значительную часть работы. Если кто-то занимается репортажем об изменениях в законодательстве о таможенных платежах, журналист не всегда может знать, у кого брать комментарии. А мы знали, кто какой темой занимается, писали, каких экспертов найти.

Журналистов мы не обсуждали вообще – мы же встречались с руководителями каналов, а их задача была донести в какой-то форме до своих сотрудников. Я уж не знаю, в какой форме они это доносили, и все ли доносили, но обычно все это было видно: мы же мониторили телеканалы тоже. ФЭП имел контракт и на мониторинг информационного пространства: что пишут, о чем говорят.

– И вы потом ставили на вид: «Константин Львович, неправильно вы донесли»...

– Пару раз было, когда были какие-то вопиющие случаи, но это было крайне редко.

– И эти случаи – секрет.

– Я просто не помню. Но случалось, когда то ли контроль потеряли, то ли делали сюжет тяп-ляп. Конечно, мы следили за тем, чтобы это нормально реализовывалось. Мы же политику Путина продвигали. (Смеется).

ТРАНСФОРМАЦИЯ – Выговорите о деградации этого института. Вы присутствовали при том, как это случилось?

– Это постепенно произошло. С одной стороны – выборы были, 2003–2004 годов. Я застала только подготовку к ним, потому что в последний раз сходила на совещания в январе 2003-го. Понятно, что появились уже политические задачи, кого-то стали мочить периодически. Считалось, что у нас есть враги, обсуждалось, как их будем информационно мочить. Это очень напоминало избирательный штаб, который действует круглогодично. Трансформация произошла и для меня незаметно. Только потом я это поняла и осознала.

– При вас была история с преследованием Владимира Гусинского, с его изгнанием из России.

– Да. Но слабо помню, ничего не могу сказать про это.

– Но вы ощущали ее внутри своей команды как совершенно справедливое преследование врагов?

– Я честно скажу, не помню, как это воспринимала. Я знала, что там какие-то разборки с собственностью, юридические бодания. Я больше понимала про политическую составляющую. Эта история никак у меня не отложилась.

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ РАДИОВЕДУЩАЯ

– Вы себя полностью ассоциировали с властью?

– Да нет, конечно. У меня были случаи, когда я поднимала какую-то тему, а меня тыкали в бок локтем. Видимо, я задевала чьи-то интересы, о которых была не в курсе, или говорила что-то неприятное. Но у меня была очень выгодная позиция – меня невозможно было откуда-либо уволить, воздействовать никакими административными рычагами: я же не чиновник, работаю в ФЭП. А то, что хожу на совещания, на то было согласие Волошина, он это приветствовал, поскольку, надеюсь, была полезна тогда. Я говорила, что думаю: вижу проблему – говорю, и это чувство свободы меня очень радовало. И интриги внутри администрации меня не касались. Я чувствовала себя в стороне.

– А как случилось, что молодая девушка стала говорить что-то в лицо?

– У меня светлые мозги. (Смеется.)

– Как она туда попала?

– Я действительно надеюсь, что у меня светлая голова. В ФЭП вообще была потовышибательная система, очень много работали, и профессионально я там очень сильно выросла. Я писала эти бумаги, готовила, а потом встал вопрос о совещаниях... Безусловно, Глеб сыграл тут важную роль в том, что я пришла туда, что меня не выгоняли (никаких особых связей у меня никогда не было).

– А как вы в ФЭП пришли?

– Дело было на третьем курсе МГУ. Философский факультет. Я жила уже одна, стипендия маленькая, нужны были деньги на жизнь. Сначала я пошла по объявлению на радио «Серебряный дождь» – хотела попробоваться на ведущую новостей, а меня не взяли. Протестировали и сказали, что у меня очень грустный голос. Причем мне тогда дали читать новость, как где-то в Альпах упал самолет, как из под трехметрового снега откапывали трупы, и понятно, что я читала не веселым радийным голосом. Потом я пошла в газету «Иностранец» – единственную, которую читала в тот момент. Мне дали тестовое задание, в рамках исполнения которого я поняла, что журналистика – не мое.

А потом друг сказал, что одна компания ищет человека, который каждый день будет читать газеты и писать отчеты. Эта организация оказалась «Фондом эффективной политики», про которую я ничего не знала, да и никто не знал еще – это был 1996 год, шла избирательная кампания по выборам президента. Я тут же придумала новый формат мониторинга, который потом были очень востребован и из которого родился новый тип аналитического продукта для администрации президента.

У меня были проблемы в первые пару месяцев, я даже попыталась отказаться от зарплаты в ФЭП: мне была противна политика, мне было противно, противно, что мы работаем на Ельцина. Я к ней относилась так, как относится вся молодежь – и нынешняя тоже, – что политика — грязное дело. Да! Почти все в мире – грязное дело, и политика не исключение. Но тогда был внутренний жуткий конфликт, который я долго переживала. Мне зарплату буквально впихивали, орали: «Дура малолетняя!». Потом я нашла нишу, связанную с обработкой и аналитикой информации. Потом интернет появился, и это мне стало интересно. А потом как-то втянулась.

Так что попала случайно, хотя это сильно переколбасило мою жизнь. Могла вполне стать радиоведущей станции «Серебряный дождь».

НЕТРИВИАЛЬНЫЕ МОЗГИ– А почему в итоге Павловский продал все эти издания холдингу ВГТРК?

– Потому что деньги кончились, насколько я знаю. Контракт на это дело закончился. ВГТРК ведь из бюджета деньги получает, а это были какие-то сложные деньги, идущие от бизнеса, не напрямую Кремль финансировал.

Было понятно, что убивать «Страну.ру» не нужно, хотя они ее в итоге убили: на этом месте сейчас какой-то географический портал про путешествия. Региональное содержание пропало, отдельный проект по Украине – «Украина.ру» – погиб (который, в основном, под выборы делался), хотя «Иносми.ру» остались.

Были еще неприятные истории с долгами по зарплате. За пару месяцев мы задолжали людям и не все погасили. Я делала все, что могла, хотя люди ко мне имели претензии, потому что никого больше не знали. Они считали, что я нанимала их на работу, поэтому я и несу ответственность.

– А Павловского вам не жалко сейчас?

– Да нет. А почему должно быть жалко?

– Контракт ведь с ним расторгли, ФЭП закрылся.

– Мне кажется, он сам устал. К тому же, он уже много лет собирается написать пару книг, которые никак не может: все время его дергают. Может, напишет – тоже полезное дело.

Я к нему очень хорошо отношусь: у него нетривиальные мозги, ум. Он ничего не понимает в финансах, бизнесе (в ФЭП всегда были люди, которые этим занимались), но понимает в политике, политических сценариях, хорошо чувствует политическую ткань. Мне с ним хорошо было работать, он меня многому научил профессионально.

БЕЗ КРЕМЛЯ

– Вы лично страдаете оттого, что не ходите в Кремль?

- Нет, вот от чего не страдаю, так это от этого! Чувство вины, конечно, у меня есть большое. Кое-какие вещи я не понимала по причине малого возраста и отсутствия большого опыта, и сейчас понимаю, что слишком часто была наивна (что, может, и хорошо), что многого не понимала, ошибалась. Мне было 26 тогда. С другой стороны, мне кажется, что я не делала ничего плохого.

На самом деле, и политика Путина же изменилась. То очарование бывшей ельцинской команды, которая работала на него во время президентских выборов 2000 года, достаточно быстро прошло. Не знаю, все себя обманывали или нет, но, я помню, застала момент, когда мы сидели, креативили, делали предложения, как добавить Ельцина в информационное пространство, потому что его там нет. И та команда, которая с ним работала, была сильно уставшей оттого, что он не может это сделать. Ты предлагаешь что-то, а он не может.

Я действительно поддерживала то, что происходило в 2000–2001гг. Первым ударом по голове был «Курск». И то, я считаю, выпутались из него, хотя и было тяжело. Если вспомните, Березовский на ОРТ прикладывал сильно тогда. Второй удар – «Норд-Ост», во время которого я тоже работала. Но что касается информационного сопровождения, тогда все уже решали спецслужбы. Помню, мы проводили совещание, пришли люди из спецслужб, позвали Эрнста с Добродеевым и увели их с Волошиным вместе. Они сами что-то решали, и стало понятно, что они все взяли в свои руки, включая информационное обеспечение. И, как обычно, наделали ошибок.

– Потому что у них не было таких умных людей, как вы?

– Они по-другому медиапространство понимают, чувствуют. Силовики не умеют работать с медиапространством.

– И после «Норд-Оста» возникает в душе Марины Литвинович другая позиция?

– Был еще и другой момент: к лету 2002-го я поняла, что засиделась в ФЭПе, не было интересных задач, достигла потолка. Слава Сурков предложил пойти работать к нему в администрацию. Я предприняла попытку пойти: собрала все документы, сходила на собеседование с эфэсбэшниками. Но меня не взяли. Потом мне сказали, что против этого возражал Виктор Петрович Иванов, который тогда занимался кадровой политикой. Он не хотел меня конкретно, и не хотел, чтобы вообще люди Павловского там появились. (Кстати, спустя некоторое время это не помешало взять в администрацию тоже людей из ФЭП.) А, может, они не хотели усиления Славы... В общем, не взяли. Слава не стал проталкивать, да и я плюнула на это...

Это было летом, а потом был «Норд-Ост». Я поняла, что надо валить, и отказалась от походов в Кремль добровольно. Плюс отказалась от гарантированной зарплаты тоже. Ушла из ФЭПа. Мы расстались по-мирному. Найдите еще такого человека, который разом от всего отказался! (Смеется)

– Наступило прозрение по отношению к Путину?

– Условно говоря, я работала на президента. И тот образ, который у меня был, я старалась продвигать. Мне казалось, что президент – человек, который плачет, когда народ плачет, а, когда народ радуется, тоже радуется. Это человек, который должен быть со своим народом. И в те дни, когда был «Курск», вся страна плакала, рыдали не только жены и матери. А президент, главный в стране человек, сидит в Сочи, когда вся страна плачет. И если бы я, например, не пришла на это совещание, если бы не предложила, если бы была в отпуске, то он бы никуда не поехал, наверное. Почему-то именно мне пришлось эту идею протолкнуть. Мы на этом совещании злобно, на повышенных тонах, разговаривали с Волошиным. И только благодаря тому, что Добродеев идею поддержал, это получилось. Я отдавала себе в этом отчет, но люди же не знают, почему Путин туда поехал. Мы настояли, Волошин позвонил, уговорил (уговорил!) и он туда поехал. Что мешало это сделать на два дня раньше? Если бы совещание было не в пятницу, а в среду, то он бы поехал в среду. И, естественно, что, как только он поехал, все написали: «О, наконец-то поехал, какой он молодец, как он сопереживает людям». А небольшое количество людей знали, что ни фига он не сопереживает, что стечение обстоятельств, очень мелких, заставило его туда поехать. Я чувствовала, что ему пофигу, наплевать. Это меня сильно покоробило. Это был первый момент.

Второе, что меня убило: я почитала внимательно расшифровку всей беседы, которая там была (видео же нет полного). И то, что он там психанул, сорвался несколько раз, тоже было для меня удивительно. Ты должен понимать, ты убей себя, но не сорвись, не психуй – поставь себя на место этих людей. Да, тяжелая встреча, но президенты должны работать в таких адских условиях. Он сорвался на этих женщин, и мне это было неприятно.

«Норд-Ост» добил эту историю. Я сразу видела, что все идет к плохому – имею в виду действия властей. А поскольку нашего мнения никто не спрашивал (наша задача была рекомендовать, а уж там выполняй-не выполняй), нас отдалили вообще...

И я решила пойти на свободный рынок, считая, что вполне обладаю достаточной квалификацией, чтобы работать в крупном проекте. Буквально сразу его нашла – сразу позвали.

– В СПС?

– Да, как раз была избирательная кампания.

– С этим трэшем – белым самолетом и лидерами СПС в нем?

– Все претензии по сценарию этого ролика – к «Видео Интернешнл», пожалуйста. Ролик появился ровно после моего ухода. Я ушла в сентябре, и они сразу заключили контракт с «Видео Интернешнл», причем я была главным человеком, который возражал против этого контракта. Поскольку мое мнение было значимо, я не допускала, чтобы VI сразу получил контракт от СПС. Поэтому ошибка мне его приписывать: это ролик VI.

– Лесинский креатив?

– Нет, ну конкретно этим роликом занимались другие люди: VI – огромная структура. Просто они точно такие же люди, которые сидят по ресторанам, витают в облаках и транслируют свое мироощущение на те ролики, которые придумывают. А это очень большая ошибка – витать в облаках во всех смыслах и не видеть реальной жизни. Ты обращаешься к людям, у которых зарплата в 3 тысячи рублей. И даже если у них либеральные взгляды, это вызывает отторжение.

– Вы, кстати, с руководителями каналов были на равных?

– Да. У нас очень хорошие отношения, они и не портились: я ушла бесконфликтно, не было такой ситуации, что я ушла в оппозицию – «До свидания, вы были мне глубоко противны». Ко мне хорошо относился и Костя Эрнст, и Добродеев, и Кулистиков. Просто с тех пор, как я ушла, мы практически не виделись, за исключением пары случаев. А в 2003-м все стало черным и белым, и я оказалась на другой стороне.

– Вы стали «маргинальным» политтехнологом. Система потом не мстила?

– Я же ни с кем не портила отношения... Безусловно, когда был Беслан, были звонки. Я писала что-то, а мне говорили: «Ты все правильно пишешь, но ты же понимаешь, почему это». Я действительно понимаю, но уже на другом уровне – я понимаю, что это неправильно. Всегда все можно объяснить, но нельзя объяснять какие-то поступки тем, что «ты же понимаешь, почему это делается». Один звонок был, по Беслану.

– И мы не скажем, от кого.

– Нет, не надо, это неважно. Я же ни с кем не ссорилась. С тем же Волошиным виделись как-то, перекинулись парой слов: мы не враги, остались в хороших отношениях, но занимаемся разными вещами и по-разному смотрим на мир, хотя в последнее время, может, чуть ближе.

Все примитивизировалось, все стало просто, и телевизионщики поняли, что от них ждут. То, что делают иногда «Первый канал» и «Россия» – их тупые репортажи, – с одной стороны – признак непрофессионализма, с другой – обленились: знают, что от них ждут, вот и все.

ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ СМИ

– Как вы считаете, свободная журналистика в Российской Федерации возможна?

– Практически нет. Но это сейчас я говорю по опыту. Во-первых, у многих СМИ есть политические задачи, есть проплаченные материалы и есть пожелания собственника. Плюс свободная журналистика, которая ограничена всеми этими вещами. Послушайте, во многих изданиях стоят блоки на персоналии! Иди и копай на Пупкина, накопал, а главный редактор говорит: «Не могу опубликовать». Он же не скажет, что блок стоит. А блок – хорошие деньги. А редакциям надо на что-то жить. Это прокрустово ложе. И ты со своим расследованием можешь попасть не в кассу. Особенно если говорить о расследовательской журналистике, она в стране ничего не приносит – кроме возможности, что тебя убьют.

Газетам трудно жить. На чем можно зарабатывать? На размещении или на блоках. Или получать целевые политические контракты на что-то.

– Вас не занимали, наверное, все эти мысли про журналистику, когда вы были редактором «Страны. Ру»?

– Да нет, это была политическая должность. В СМИ есть человек, который занимается политическими связями, а есть тот, который работает с коллективом. Я была человеком, который обеспечивает политическую связь с Кремлем. Из-за того, что у нас были хорошие финансовые возможности в первое время, мы были достаточно свободны с точки зрения найма людей, открытия офисов в регионах.

– А главных редакторов других изданий вы, наверное, не воспринимали как коллег?

– Да и они не воспринимали, подшучивали. Были неоднократно попытки учить меня журналистике: у меня-то мозги политические, политтехнолога, политика, не журналистские. Они меня правили, и это хорошо.