Путь из главных редакторов в авторы не такой уж и частый для современной России, но Дмитрий Ольшанский сделал этот выбор. Бывший редактор «Русской жизни», а ныне – колумнист «Эксперта», рассказал о том, почему перестал писать программные тексты для политиков, почему не состоялось сотрудничество с Арамом Габреляновым, а также объяснил, что есть подлинная оппозиция злу и какова польза цензуры. Журнал с минимумом журналистики | «Полезная» цензура | Волшебный жанр– Ваш личный послужной список охватывает столь разные газеты, как, например, «Сегодня» и «Консерватор». Как вы охарактеризуете их разницу?
– «Сегодня» и «Консерватор» никак нельзя сравнивать: в первом случае это была почтенная буржуазная газета, где я сочинял книжные рецензии, а вторая история – типичный юношеский панк, национал-большевистское буйство, устроенное по общей тяге к веселью, и еще потому, что издатель этого самого «Консерватора» слабо понимал, что он издает и с кем имеет дело. Так уж сложилось, что в 20 с небольшим лет я не играл в футбол, не дрался в подворотне, не плясал на дискотеке и не прыгал в пропасть с парашютом или с чем там полагается прыгать в пропасть. Поэтому я пытался компенсировать нехватку острых ощущений тем, что редактировал газету, в которой рассказывалось про хороший СССР, хорошего Проханова, хорошего Ленина и про то, что либералы во всем виноваты (к счастью, тогда это еще не было частью казенной пропаганды). Мне нравилось. Теперь я, разумеется, отнесся бы к подобной деятельности с ужасом – как отношусь с ужасом к портвейну, выпитому в детские годы. Но – оно того стоило. – Вас, пока вы работали в «Консерваторе», публично обвиняли в фашистских взглядах. Как вы могли бы охарактеризовать свои взгляды, их эволюцию или деградацию?
– Фашизм – это такая бессмысленная ругалка, за которой стоит простая эмоция: нам, интеллигентным людям, этот человек не нравится. В действительности же я и правда отдал какое-то время увлечению «национал-большевизмом», под которым тогда подразумевалась странная смесь из Леонтьева и Ленина, Розанова, Устрялова и Агурского, Проханова, Лимонова и Дугина и проч. и проч. Все это, в сущности, было смешно, но зато было полезно. Благодаря этому времени, благодаря этим книгам, людям и явлениям – я научился видеть мир за пределами метро «Аэропорт» в том символическом смысле, который связывался с этой станцией в прежние годы. Видеть – и, может быть, что-то про него понимать.
– С самым большим восторгом я вспоминаю то, что было не просто замечательно написано, но и – сделано так, как никто и нигде больше не делает, так как не умеет. Это – несколько душераздирающих очерков Олега Кашина и Евгении Долгиновой о разного рода катастрофах, стихийных бедствиях, убийствах и т.п. Именно эти тексты, по-моему, были главной добродетелью «Русской жизни», а не только эссеистика и архивные публикации из 1918 года, по которым нас знают в первую очередь. – По каким принципам вы отбирали авторов? Кто не мог, например, им быть?
– Принцип был один – литературные способности. В идеале, мы хотели, чтобы в «Русской жизни» писали все, кто вообще хорошо пишет в России. Процентов на 50 эта задача была выполнена. Но некоторых людей – например, Лимонова или Белковского, – я пригласить, конечно, не мог. Тогда бы мне, по удачному выражению Хармса, сделали мапель-тапель. Ну, что поделать? В мире всегда есть некоторое несовершенство. – «Мапель-тапель» – это невозможность пригласить Белковского или Лимонова по цензурным соображениям? Так они все-таки были?
– Мапель-тапель – это шутка. А так – да, конечно. Левичев – крупный партийный функционер. Если бы я позвал человека с громким антикремлевским именем – я бы его подставил. Но – за пределами некоторых острополитических обстоятельств я был свободен. Вижу иронические улыбки, но – журнал был действительно не про это, не за этим и не для этого, а потому невозможность ругать первых лиц и т.п. – меня совершенно не огорчала. Для этого был и есть The New Times, например. Мы же занимались совсем другими делами. – А кого еще нельзя было трогать? – Думаю, первых 3–4 людей в стране. Но это особенно не говорилось вслух, просто я понимал, что этого делать не стоит, поскольку тем самым я навлеку неприятности на человека, который сделал такое прекрасное дело. И – сейчас я скажу совершенно ужасную вещь, несовместимую со званием интеллигентного человека. Даже две. Первое. Мне и самому не особенно хотелось их ругать. Второе. От этой цензуры тексты только выигрывали. – Почему от цензуры тексты могут выиграть? – Понимаете, тут вопрос щекотливый, и любые указания на имена могут задеть кого-то из моих друзей, так что я буду крайне осторожен. Но, видите ли, постоянные наезды на Путина, Суркова, Якеменко и тому подобное – они, увы, не украшают тексты. Тут, наверное, дело в том, что гневные политические выпады выглядят хорошо, когда в вашем прицеле Гитлер или Сталин, причем – живые. А вот когда речь идет о Брежневе, Буше-младшем, движении «Наши» и т.п. – то иногда хочется сказать: «Хоботов, мелко». Не получается ничего с такого рода «разоблачениями». «Ловля блох, все это ловля блох», – как сказал однажды Константин Крылов по совершенно другому поводу. – Очень интересно. А почему «Русская жизнь» закрылась? Как для вас все это прекратилось?
– Деньги кончились. Мы сделали 50 номеров за 2 года, и закончилось все это летом 2009-го. – Вы вели переговоры о продолжении выпуска журнала с Арамом Габреляновым. Почему не сложилось?
– Арам Ашотович – человек по-своему замечательный, но ни о каком «продолжении выпуска журнала» у нас с ним речь не шла. Суть была в том, что он думал о выпуске какого-то своего варианта Esquire – и интересовался, не сделаем ли мы ему журнал в этом жанре («гламур с претензией»). С другим, разумеется, названием и вообще «другим всем». Мы бы, может, и сделали, но, во-первых, хотелось все-таки делать «Русскую жизнь», а во-вторых, ясно было, что Арам Ашотович – Карабас Барабас, и подчиняться ему тяжко. За это надо получать отдельную вторую зарплату, пожалуй. Да и то – нервы жалко. – Были ли еще какие-то попытки найти инвесторов?
– Конечно. Но, увы, бизнес-перспектив у «Русской жизни» не было (рекламодатель не верит в печальный литературный журнал, да еще с местным названием, рекламодателю нужна бодрая западная франшиза), а меценатом после Левичева никто больше не стал. ВОЛШЕБНЫЙ ЖАНР– Как изменялись ваши взгляды на журналистику с течением времени? – Много-много лет я интересовался только эссеистикой, публицистическим скандализмом, фельетонами или критикой, если она живо исполнена. Но «Русская жизнь» научила меня тому, что самый волшебный жанр – это репортаж\очерк, написанный истинно талантливым писателем. О, как я люблю эти истории об убийствах, пожарах, скандалах в маленьких городках и т.п. Чеховские, достоевские, щедринские, гиляровские истории. И я завидую тем, кто может хорошо писать об этом. – Два года назад вы говорили, что «коммерческий успех может иметь только всякая дрянь». Ваше мнение не переменилось?
– Да, мы знаем, что дрянь всегда бывает успешнее того, что нам нравится, – однако применительно к СМИ нужно сделать две существенные поправки. Во-первых, если у вас есть «общемировой» брэнд, правильная вывеска, франшиза, – то, пользуясь ей, вы можете протащить в печать много прекрасного. Поэтому [Дмитрий] Быков, [Григорий] Ревзин, [Эдуард] Лимонов и другие наши любимые авторы печатаются в самых важных гламурных журналах, что никак не мешает журналам этим собирать рекламу. Но если поместить тех же авторов, те же тексты – под другую обложку, неинтересную часам и трусам, то результат будет печальным. И второе – иногда возникает гений, способный создать на русской почве, без заемной вывески, прибыльное, но при этом осмысленное дело. Скажем, в 1990-е таким человеком был [Владимир] Яковлев, в 2000-е – [Илья Осколков-] Ценципер. Но это совершенно особый талант, и встречается он «раз в сто лет». – Так про коммерческую сторону дела вы вовсе и не думали? Мол, рынок наш ужасен и страшно нецивилизован, поддерживает всякую ерунду, потому и не надо пытаться с ним договариваться? – Раздумья о жизни, смерти и любви интересны, но, как правило, не ведут к полному разъяснению этих вечных вопросов. То же самое и с коммерческой стороной журнального дела: если у вас нет квалификации и таланта медиабизнесмена, то думать можно долго (а я и думал), но поможет только встреча с человеком, который дополнит вас по этому поводу. Такого человека так и не нашлось, хотя мы его, как могли, искали. – Почему, на ваш взгляд, нынче покупаются российские СМИ? Видите ли вы какие-то тенденции в этом процессе?
– По-моему, к журналистской деятельности все эти игры отношения не имеют. «Работают» обычно или политические интриги, или личные отношения, или, что главное, навыки воровства, смешанные с первыми двумя мотивами. – Чем вы сейчас занимаетесь? – Пишу в «Эксперте». – Какого СМИ вам не хватает на российском рынке? – «Русской жизни», конечно же.
– «Сегодня» и «Консерватор» никак нельзя сравнивать: в первом случае это была почтенная буржуазная газета, где я сочинял книжные рецензии, а вторая история – типичный юношеский панк, национал-большевистское буйство, устроенное по общей тяге к веселью, и еще потому, что издатель этого самого «Консерватора» слабо понимал, что он издает и с кем имеет дело. Так уж сложилось, что в 20 с небольшим лет я не играл в футбол, не дрался в подворотне, не плясал на дискотеке и не прыгал в пропасть с парашютом или с чем там полагается прыгать в пропасть. Поэтому я пытался компенсировать нехватку острых ощущений тем, что редактировал газету, в которой рассказывалось про хороший СССР, хорошего Проханова, хорошего Ленина и про то, что либералы во всем виноваты (к счастью, тогда это еще не было частью казенной пропаганды). Мне нравилось. Теперь я, разумеется, отнесся бы к подобной деятельности с ужасом – как отношусь с ужасом к портвейну, выпитому в детские годы. Но – оно того стоило. – Вас, пока вы работали в «Консерваторе», публично обвиняли в фашистских взглядах. Как вы могли бы охарактеризовать свои взгляды, их эволюцию или деградацию?
– Фашизм – это такая бессмысленная ругалка, за которой стоит простая эмоция: нам, интеллигентным людям, этот человек не нравится. В действительности же я и правда отдал какое-то время увлечению «национал-большевизмом», под которым тогда подразумевалась странная смесь из Леонтьева и Ленина, Розанова, Устрялова и Агурского, Проханова, Лимонова и Дугина и проч. и проч. Все это, в сущности, было смешно, но зато было полезно. Благодаря этому времени, благодаря этим книгам, людям и явлениям – я научился видеть мир за пределами метро «Аэропорт» в том символическом смысле, который связывался с этой станцией в прежние годы. Видеть – и, может быть, что-то про него понимать.
ЖУРНАЛ С МИНИМУМОМ ЖУРНАЛИСТИКИ – Как вы стали главным редактором? – Все случилось вот как: в 2006 году, в непростой для себя момент жизни, я поступил на заработки в учреждение, занимавшееся речами и докладами Сергея Миронова. Там я занимался тем, что писал «взвейся-развейся», как я это называю, – куски бюрократических выступлений про социальные ценности. Это была тихая, нудная, приятная работа. И там – я познакомился с Николаем Левичевым, ныне шефом «Справедливой России» в Думе. Левичев – строгого вида дяденька, чем-то внешне похожий на М.А. Суслова, – оказался человеком замечательным. Не имея никаких рациональных причин помогать мне, он сделал все, чтобы моя затея с журналом материализовалась – и никакие выборы не имели к этому ни малейшего отношения. Словом, именно благодаря ему «Русская жизнь» весной 2007 года начала выходить. – А расскажите про Левичева поподробнее, пожалуйста. Очень интересные у нас партийные функционеры, судя по вашим словам, обнаруживаются. Что это за невиданное меценатство в наших широтах – поддерживать СМИ, без каких-либо условий? – Все просто: Левичев – хороший человек. Такое, знаете, бывает. Но редко. Ей-богу, я ничего не утаиваю. Откатов я никому не давал, вообще деньгами не распоряжался, хвалу «эсерам» в журнале не пел, партийных родственников и знакомых в издание не устраивал, и даже справедливость – высшую, надо полагать, для Левичева ценность, – оценивал не слишком высоко, несомненно предпочитая ей милосердие. И тем не менее. В общем, я ему более чем благодарен. – Чем вы хотели отличаться от других СМИ и чем отличились? – Я думаю, что «Русская жизнь» радикально отличалась от всех прочих СМИ. В ней, слава богу, был минимум «журналистики» – бесцветных и псевдоинформативных текстов, которые мальчики и девочки списывают друг у друга. Журнал этак процентов на 90 состоял из литературы, словесности в разных жанрах, и даже если речь шла об армии, например, – все равно об этом в «Русской жизни» писал АВТОР, то есть человек со своими взглядами, темпераментом, пристрастиями и проч. (Александр Храмчихин, в данном случае), а не безымянный «корреспондент». Современные СМИ страшно раздражают меня делением на «заметки» и «колонки» (сами эти слова тошнотворны). Предполагается, что есть некая унылая масса слов, производимых «просто журналистами», а есть – строго огороженная территория «свободы», помеченная фотографиями «колумнистов», как собачьей мочой. В «Русской жизни», слава богу, никаких «колумнистов» не было. Любой автор – в любом жанре – писал от себя, за себя, для себя, так, как считал нужным. Даже новости были авторскими (новости Кашина, новости Данилова, новости Жени Долгиновой). Это уж не говоря про сто тысяч иных отличий, в числе которых я бы с гордостью отметил свою борьбу с открытым офисным пространством. Когда я впервые пришел в будущую редакцию РЖ – это был бывший фабричный цех метров на 300–400. Любой хлыщ на моем месте сделал бы так, как «сейчас принято», – поставил бы 50 компьютеров в одну огромную комнату. Первое же, что сделал я, – принялся расхаживать по пустому залу, отмечая границы стен, комнат, дверей, кабинетов. Повторяю, что говорю об этом с гордостью, потому как уверен, что подлинная оппозиция злу – это именно борьба с мелкими и мерзкими чертами «современности», всеми безоговорочно принимаемыми, а вовсе не расхаживание с плакатами «Долой Путина» и т.п. Собственно, об этом и была «Русская жизнь» – о том, что запихивание сотен людей в клоповники бизнес-центров есть куда большая проблема, чем очередное «кровавое КГБ». И кстати: если бы вместо журнала я делал бы телеканал, то первым делом я начал бы думать не о том, можно ли показать в телевизоре «смелый репортаж про запрещенный митинг», но – о том, чтобы на экране можно было видеть немолодых мужчин и женщин, и чтобы люди на ТВ могли говорить медленно и спокойно. Так что «Русская жизнь» – это была оппозиция самому устройству нынешних медиа, а не идеологическая или политическая история. – Насколько ваши представления о том, что вы будете делать как главный редактор, совпали с реальностью? – Когда мы начинали делать РЖ, я знал главное: что, как, зачем, для кого. Но я не знал массы деталей: в чьих текстах нужно будет исправлять какие-то погрешности, а кто присылает их чистыми, что вызовет скандал, а что оставит окружающих равнодушными, выпустим мы 1 номер, 3 номера, 30 или 100, кто нас полюбит, а кто обругает. Но отлаживание редакционной работы заняло месяца три-четыре, а дальше поезд набрал скорость. – Что вам вспоминается из редакционной жизни сейчас больше всего? – Ох, многое. Но если о главном – то это был такой бесконечный день рождения, причем как «вживую», в редакции, так и в самом журнале. В том смысле, что люди, тобой любимые и ценимые, постоянно собирались вместе. Приходишь на работу, потом смотришь на верстки – вот Пищикова, вот Горелов, вот Семеляк, вот Тимофеевский с Татьяной Никитичной [Толстой], вот Захар Прилепин, вот Быков, вот Кашин... Думаю, что почти у всех, кто там работал, кто там что-нибудь сочинял, – осталось от этих двух лет то же ощущение счастья, что и у меня. Жалею, что не существует общей фотографии сотрудников и авторов «Русской жизни» – если бы такая карточка была, то по ней чьи-нибудь правнуки и праправнуки многое смогли бы в истории русской словесности/журналистики наизучать. «ПОЛЕЗНАЯ» ЦЕНЗУРА– Какие тексты вы больше всего помните и почему?
– С самым большим восторгом я вспоминаю то, что было не просто замечательно написано, но и – сделано так, как никто и нигде больше не делает, так как не умеет. Это – несколько душераздирающих очерков Олега Кашина и Евгении Долгиновой о разного рода катастрофах, стихийных бедствиях, убийствах и т.п. Именно эти тексты, по-моему, были главной добродетелью «Русской жизни», а не только эссеистика и архивные публикации из 1918 года, по которым нас знают в первую очередь. – По каким принципам вы отбирали авторов? Кто не мог, например, им быть?
– Принцип был один – литературные способности. В идеале, мы хотели, чтобы в «Русской жизни» писали все, кто вообще хорошо пишет в России. Процентов на 50 эта задача была выполнена. Но некоторых людей – например, Лимонова или Белковского, – я пригласить, конечно, не мог. Тогда бы мне, по удачному выражению Хармса, сделали мапель-тапель. Ну, что поделать? В мире всегда есть некоторое несовершенство. – «Мапель-тапель» – это невозможность пригласить Белковского или Лимонова по цензурным соображениям? Так они все-таки были?
– Мапель-тапель – это шутка. А так – да, конечно. Левичев – крупный партийный функционер. Если бы я позвал человека с громким антикремлевским именем – я бы его подставил. Но – за пределами некоторых острополитических обстоятельств я был свободен. Вижу иронические улыбки, но – журнал был действительно не про это, не за этим и не для этого, а потому невозможность ругать первых лиц и т.п. – меня совершенно не огорчала. Для этого был и есть The New Times, например. Мы же занимались совсем другими делами. – А кого еще нельзя было трогать? – Думаю, первых 3–4 людей в стране. Но это особенно не говорилось вслух, просто я понимал, что этого делать не стоит, поскольку тем самым я навлеку неприятности на человека, который сделал такое прекрасное дело. И – сейчас я скажу совершенно ужасную вещь, несовместимую со званием интеллигентного человека. Даже две. Первое. Мне и самому не особенно хотелось их ругать. Второе. От этой цензуры тексты только выигрывали. – Почему от цензуры тексты могут выиграть? – Понимаете, тут вопрос щекотливый, и любые указания на имена могут задеть кого-то из моих друзей, так что я буду крайне осторожен. Но, видите ли, постоянные наезды на Путина, Суркова, Якеменко и тому подобное – они, увы, не украшают тексты. Тут, наверное, дело в том, что гневные политические выпады выглядят хорошо, когда в вашем прицеле Гитлер или Сталин, причем – живые. А вот когда речь идет о Брежневе, Буше-младшем, движении «Наши» и т.п. – то иногда хочется сказать: «Хоботов, мелко». Не получается ничего с такого рода «разоблачениями». «Ловля блох, все это ловля блох», – как сказал однажды Константин Крылов по совершенно другому поводу. – Очень интересно. А почему «Русская жизнь» закрылась? Как для вас все это прекратилось?
– Деньги кончились. Мы сделали 50 номеров за 2 года, и закончилось все это летом 2009-го. – Вы вели переговоры о продолжении выпуска журнала с Арамом Габреляновым. Почему не сложилось?
– Арам Ашотович – человек по-своему замечательный, но ни о каком «продолжении выпуска журнала» у нас с ним речь не шла. Суть была в том, что он думал о выпуске какого-то своего варианта Esquire – и интересовался, не сделаем ли мы ему журнал в этом жанре («гламур с претензией»). С другим, разумеется, названием и вообще «другим всем». Мы бы, может, и сделали, но, во-первых, хотелось все-таки делать «Русскую жизнь», а во-вторых, ясно было, что Арам Ашотович – Карабас Барабас, и подчиняться ему тяжко. За это надо получать отдельную вторую зарплату, пожалуй. Да и то – нервы жалко. – Были ли еще какие-то попытки найти инвесторов?
– Конечно. Но, увы, бизнес-перспектив у «Русской жизни» не было (рекламодатель не верит в печальный литературный журнал, да еще с местным названием, рекламодателю нужна бодрая западная франшиза), а меценатом после Левичева никто больше не стал. ВОЛШЕБНЫЙ ЖАНР– Как изменялись ваши взгляды на журналистику с течением времени? – Много-много лет я интересовался только эссеистикой, публицистическим скандализмом, фельетонами или критикой, если она живо исполнена. Но «Русская жизнь» научила меня тому, что самый волшебный жанр – это репортаж\очерк, написанный истинно талантливым писателем. О, как я люблю эти истории об убийствах, пожарах, скандалах в маленьких городках и т.п. Чеховские, достоевские, щедринские, гиляровские истории. И я завидую тем, кто может хорошо писать об этом. – Два года назад вы говорили, что «коммерческий успех может иметь только всякая дрянь». Ваше мнение не переменилось?
– Да, мы знаем, что дрянь всегда бывает успешнее того, что нам нравится, – однако применительно к СМИ нужно сделать две существенные поправки. Во-первых, если у вас есть «общемировой» брэнд, правильная вывеска, франшиза, – то, пользуясь ей, вы можете протащить в печать много прекрасного. Поэтому [Дмитрий] Быков, [Григорий] Ревзин, [Эдуард] Лимонов и другие наши любимые авторы печатаются в самых важных гламурных журналах, что никак не мешает журналам этим собирать рекламу. Но если поместить тех же авторов, те же тексты – под другую обложку, неинтересную часам и трусам, то результат будет печальным. И второе – иногда возникает гений, способный создать на русской почве, без заемной вывески, прибыльное, но при этом осмысленное дело. Скажем, в 1990-е таким человеком был [Владимир] Яковлев, в 2000-е – [Илья Осколков-] Ценципер. Но это совершенно особый талант, и встречается он «раз в сто лет». – Так про коммерческую сторону дела вы вовсе и не думали? Мол, рынок наш ужасен и страшно нецивилизован, поддерживает всякую ерунду, потому и не надо пытаться с ним договариваться? – Раздумья о жизни, смерти и любви интересны, но, как правило, не ведут к полному разъяснению этих вечных вопросов. То же самое и с коммерческой стороной журнального дела: если у вас нет квалификации и таланта медиабизнесмена, то думать можно долго (а я и думал), но поможет только встреча с человеком, который дополнит вас по этому поводу. Такого человека так и не нашлось, хотя мы его, как могли, искали. – Почему, на ваш взгляд, нынче покупаются российские СМИ? Видите ли вы какие-то тенденции в этом процессе?
– По-моему, к журналистской деятельности все эти игры отношения не имеют. «Работают» обычно или политические интриги, или личные отношения, или, что главное, навыки воровства, смешанные с первыми двумя мотивами. – Чем вы сейчас занимаетесь? – Пишу в «Эксперте». – Какого СМИ вам не хватает на российском рынке? – «Русской жизни», конечно же.
