Чем плох дедушка-революционер

Один мой приятель из поколения 20 с хвостиком как-то с гордостью сказал: «А мой дедушка – революционер, настоящий, из тех самых». И я понял, что это теперь круто, уж точно не стыдно. Но когда мне было 20 с хвостиком и десять с небольшим – это было совсем не круто. Это был, вообще-то, полный отстой. Революционер, это тот, что ли, кто устроил вот всю эту тухлятину вокруг? Из-за кого приходится играть в плоских одноцветных чапаевцев из плохой пластмассы, вместо замечательных объемных и разноцветных – как живые – ковбоев и индейцев, которых из Германии привезли родители мальчику из параллельного класса? У ковбоев можно снять шляпу и вынуть из руки пистолет, у индейца – томагавк заменить копьем. А к ним прилагается целый форт, но не будем об этом.

Революционер – это тот, из-за кого мы после уроков должны ходить, как придурки, строем вокруг спортзала, мальчики и девочки, белый верх, темный низ, и «Кто шагает дружно в ряд? Юных (бл...) ленинцев отряд!», девочки – вопрос, мальчики – ответ, а потом все вместе поем «Погиб наш юный барабанщик, но песня его не умрет». Не умерла, точно: готовимся с ней к школьному смотру строя и песни. А в ноябре из-за этого горе-революционера надо сбиваться в колонны на школьном дворе, мерзнуть в переулках, чтобы потом построиться и пять минут пронести портреты одних стариканов мимо других стариканов, рядом с которым стоят незнакомые пионеры, замерзшие, но довольные тем, что мы тут, а они там.

Революционер, это тот, из-за которого мама тащит меня в очередь в магазин, потому что «Масла бутербродного» дают две пачки в одни руки. А завтра тащит за сметаной, потому что на человека килограмм. Тот, из-за которого нельзя попасть в Париж, хотя в школе на французском я учу и на пятерку отвечаю, что в этом Париже надо смотреть, – Рив Гош, Картье Латен, квартиру Ленина на улице Мари-Роз. Тот, из-за которого вместо сочинения по прочитанному летом замечательному Брэдбери и Станиславу Лему нужно писать по скучной Мариэтте Шагинян, «Четыре урока у Ленина»: первый урок о том, как Ленин из скромности вопреки английской орфографии писал i (я) c маленькой буквы и You (Вы) c большой. За это его надо было хвалить. Посмотрел бы я на того, кто в сочинении не похвалил бы Ленина.

Дедушка-революционер – это тот, кто запретил нам слушать «Битлз» и «Дип пепл», и даже благозвучный «Квин», а хочет чтобы мы каждое утро слушали Кобзона и Толкунову. Тот, который не дает смотреть «Звездные войны» и боевики с Брюсом Ли. Дедушка-революцинер – это Петька, Чапаев, Анка, Котовский и Ильич из анекдотов. Это крашеный масляной краской бюст в вестибюле, чей день рождения мы должны отмечать всей школой. Нет, дедушка революционер – это полный отстой.

Ложная скромность

70 лет ушло у русского народа – прежде всего, у того, что мы бы сейчас назвали креативным классом, но и народа вообще (в моем классе в Ярославле не все были креативные, но насчет дедушки-революционера все чувствовали примерно одинаково), – чтобы вот за эти три абзаца, которые вы сейчас прочли за одну минуту, можно было не сесть, не попасть в милицию, не быть затасканным по советам дружины и комитетам комсомола, не вылететь из комсомола и из института, не загреметь в стройбат, а еще раньше – и из живых в мертвые. 70 лет были положены на то, чтобы о ней можно было сказать вслух что-нибудь, кроме «Слава Октябрю!». Поколения русских людей всех национальностей прошли за это через тот самый политический террор, по поводу которого мы сейчас снова волнуемся.

Но волнуемся мы как-то странно: таким образом, что Октябрьская революция 1917 года у нас опять не так уж и плоха. Ей вроде как снова слава. И уж точно не отстой. Слово «реакция» теперь произносится тоном пионервожатой, читающей на классном часе книжки про Камо и Лазо. Хотя лет 20 назад никто из креативного класса особо не сомневался в том, что если б реакция победила осенью 1917 года, было бы не так уж и плохо. Но теперь все иначе. Теперь наш протест и наше сочувствие гонимым заставили нас стремительно изменить собственному языку и перейти на язык листовок РСДРП и рассказов про Сашу и Маняшу Ульяновых.

Ну все, ну раз Путин объявил себя защитником русской империи – вроде последнего ее императора, только получше, потому что он-то слабины не даст, – мы теперь должны забыть все, что знаем про русскую революцию, забыть смотр строя и песни, крашеный бюст в вестибюле, таскание к директору за «Дип перпл», и говорить, что Октябрьская революция – это ничего, это даже здорово. В конце концов, ведь было и много хорошего. В конце концов, нельзя было терпеть царский режим, он ведь на Путина похож. Исходим мы при этом из совершенно невероятного тезиса, что царский режим никак бы не изменился, каким был, таким и остался, у всех с горочки спустился, а у нас нет.

Интеллигенция и народ никак не могли найти общий язык. Вот сейчас они его найдут. Вместе начнут хвалить народовольцев, Смольный, Ленина, штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни. Народ – по привычке и потому, что богатых били, интеллигенция – из идейных соображений, потому что с одной стороны у нее Путин, с другой теперь Удальцов, а в результате надо быть с Крупской – за пионеров, а не с Раневской – гнать их, ну, в общем, в шею.

Революционная целесообразность

И вот мы выходим с плакатами против репрессий и пыток и против политического террора, не уточняя, чтобы не травмировать гонимых, какой террор мы имеем виду. Раньше знали. А нынче все мне темно, Таня. Что знала, то забыла, да. Пришла худая череда. А гонимые с удовольствием принимают эту игру.

«Мы вернулись в худшие для России времена – времена политического террора», – говорят гонимые. И останавливаются в полшаге от правды. Они какой террор имеют в виду? Царя Ивана Васильевича до смены профессии? А когда в России последний раз были времена политического террора? Во времена Маши и поручика Гринева? Или все-таки когда мы праздновали день рождения крашеного бюста?

Несмотря на преследования, судя по блогам и страничкам, например, «Левого фронта», хорошие главы своих стран – Ленин, Чавес, Кастро, Лукашенко, Мао, Каддафи, Хонеккер, руководство СССР, колумбийские партизаны FARC и даже Ким Чен Ир – жертва западных санкций и несправедливо оговорен. Если все они хороши, то чем Путин-то им плох? И как защищать свободу тех, кто не дорожит чужой?

Ау. Если политический террор – плохо, то плохи и Ленин, Сталин, Дзержинский, Каддафи, Мао, Кастро и Хонеккер, а несправедливо оговоренный Ким Чен Ир – хуже всех. Нынешние гонения – это не только развилка для власти, это развилка и для ее оппонентов слева. Какой вывод они сделают из гонений? Ужаснутся, посмотрят на историю, на современный мир и скажут: «Да, мы поняли, политический террор – это отвратительно, ему нет оправдания, мы против репрессий и пыток в прошлом настоящем и будущем, кто бы их не применял». Или они вынесут ожесточение и санкцию для себя на репрессии против своих врагов? Хотелось бы знать заранее.

Путина ведь хотим убрать не за то, что у него небольшой рост, светлые с залысинами волосы, походка чуть вразвалку, четкая остзейская дикция, манера, когда сидит, переминаться ногами с носка на пятку, и фамилия Путин. А за то, что у него, у его окружения нет каких-то качеств, которые нами теперь стали востребованы. И мы хотим, чтобы ему на смену пришли носители этих качеств, а не просто люди с другой походкой. 

Если мы примем представления о свободе Путина за Х, то имеет смысл менять его только на персонажа с представлениями о свободе Х+, а не меньше или равно Х. Путин посадил бизнесмена Козлова, посадил и отобрал собственность у бизнесмена Ходорковского, а дедушка-революционер отобрал собственность у всех до одного бизнесменов, всех посадил, расстрелял, выгнал. Хонекер, Троцкий, Каддафи – это, как ни крути, – меньше или равно.

Ошибка русских революций начала ХХ века в том, что образованное общество не оказывало того же давления на оппозицию, что и на власть. Из понятной деликатности в отношении гонимых. Но зная дальнейшую судьбу дедушки-революционера, не вижу смысла повторять эксперимент. Из того, что Путину вздумалось поиграть в царский режим, не следует, что мы должны тут же соглашаться и из духа противоречия нахваливать, или даже молча проглатывать Октябрьскую революцию.

В сегодняшней поддержке гонимым – которым с моральной точки зрения правильно сочувствовать – меня беспокоит одно: то, что мы переносим сочувствие с людей на их взгляды, – во вред себе и на пользу гонителям. Сложно разобраться, кого поддерживать в протесте и до какой черты. Я предлагаю простой критерий. Пусть протестующие хвалят бархатные и цветные революции, перестройку, свержение Мубарака, вынужденную отставку Пиночета, изгнание вьетнамцами Пол Пота, свержение черных полковников в Афинах, «пражскую весну», Нельсона Манделу, Вацлава Гавела, Бонхёфера и немецкую «Исповедующую церковь». Но если они при вас хвалят Октябрьскую революцию семнадцатого года, остановитесь и медленно сосчитайте до тысяча девятьсот семнадцати. Я лично так и поступаю.