© BillwillBillywilliam/Flickr.com
От имени «Коллектива исследователей политизации» (Европейский университет в Санкт-Петербурге и Факультет свободных искусств и наук СПбГУ)*
Сова Минервы вылетает в сумерки — и в нашем случае это сумерки реакции. Политическое движение, возникшее в декабре 2011 года в вялом и аполитичном российском обществе, переживает кризис. Надежды на блицкриг по типу лета 1991-го или египетской «весны» не оправдались. Государственная власть не просто готова к подобным сценариям и к решительному применению силы, она еще и выступает как гегемон гражданского общества — имеет пассивную (а подчас и активную) политическую поддержку у большинства населения, среди бюрократии, в полиции и судах. Властям удалось временно нейтрализовать протест, и для движения это подходящее время, чтобы осознать свою идентичность, цели и возможности.
Большой анализ протестного движения провела в этом году группа исследователей, работающая на базе Европейского университета в Санкт-Петербурге, при поддержке факультета свободных искусств и наук СПбГУ. Мы взяли больше сотни интервью с участниками митингов, сопоставили их с опросами социологических центров и попытались выяснить, в чем состоит самосознание участников движения, понять его действительные мотивы и возможности развития.
Почему протестующие вообще вышли на улицу? Ощущают ли они себя представителями некой социальной группы, класса? И самое важное — есть ли перспектива для того, чтобы это движение стало общенародным, чтобы на его базе увязывались интересы разных групп общества? Оставив пока в стороне вопрос об объективных причинах протестного движения, мы хотим представить свои соображения о мотивации участников, о специфике российского «восстания» 2011–2012 годов в ряду похожих событий и о политических возможностях, открывающихся перед ним в момент его внешней блокировки.
Зачем люди митингуют?
С глобальной точки зрения, российское протестное движение — очередное звено в цепочке массовых протестов, охвативших Ближний Восток и Северную Африку, а затем США и Западную Европу (выступления против политики бюджетной экономии в Испании, Греции, Франции, Италии; Occupy Wall Street и его европейские продолжатели). Российские протесты соответствуют в то же время и «третьей волне демократизации» — общей тенденции последних 40 лет, когда революции, если они удаются, приводят не к формированию радикальных или экспериментальных форм власти, а к принятию либеральных конституций и вовлечению уже существующей элиты в орбиту западного влияния.
Но интересны два обстоятельства. Во-первых, протесты произошли на фоне подчеркнутой аполитичности населения. Российская идеология на всех уровнях ориентирована не на политическую, а на приватную жизнь. Во-вторых, с демократическими лозунгами выступило относительно преуспевающее меньшинство, очевидно (хотя самому этому меньшинству непонятно, почему), не пользующееся поддержкой большинства. Это похоже на возврат к уже забытому было противостоянию прогрессивной западнической интеллигенции и реакционной националистической бюрократии.
Так каким же образом разрозненные группы «рассерженных горожан» превращаются в политического субъекта? Начинается это превращение с того, что городской обыватель вдруг узнает себя в проблемах публичной сферы, в том огромном обществе, которое до сих пор видел лишь в телевизоре или интернете. Участие в митинге высвобождает его из его внутреннего мира. Он начинает действовать, требовать признания.
Вопрос: «Что вам нравится на этом митинге?»
Ответ: «Нравится, что нас много, что мы есть, что мы говорим, что мы пришли». (25 февраля 2012 года, Санкт-Петербург, женщина около 40 лет, высшее образование, психолог)
Человек, вышедший на площадь, оказывается в непривычной роли маленького тела в большой толпе. Как написал по свежим впечатлениям от первого митинга философ Алексей Пензин, «у задурманенной медийным спектаклем и циничной безнадежностью головы, которая до этого лишь пассивно „наблюдала», вдруг образовалось тело — уязвимое для насилия, избиваемое, сталкивающееся с полицейским произволом на улицах и избирательных участках. Но это материализовавшееся на глазах социальное и политическое тело стало также телом активным, кричащим, сопротивляющимся, атакующим, самоорганизующимся».
Важнейший стимул для участия, по мнению респондентов, — это рождение коллективности в нашем предельно разобщенном обществе. Преобладание эгоистических ценностей в российском обществе подтверждается опросами и видно невооруженным взглядом: люди подозрительно смотрят на окружающих, не здороваются, не извиняются и так далее. И все же само общество считает коллективизм одной из своих главных ценностей. Поэтому тревога по поводу разобщенности так же распространена, как и сама эта разобщенность.
В.: «Можете вспомнить момент, когда вы приняли решение идти на митинг? Что произошло?»
О. (муж): «Как только я увидел, что не я один такой, — я был разочарован до того в нашем народе, — когда я понял, что я не один такой, что нас много…»
О. (жена): «Да, да. Мы чувствуем, что эти люди — мы с ними солидарны, у нас есть что-то общее. Где мы встречаемся? Нигде не встречаемся. А эти митинги как-то нас объединили. И мы увидели, что нас в принципе много, оказывается, таких». (Москва, 26 февраля 2012, женщина 35–40 лет, высшее образование, работает в сфере образования)
Таким образом, движение самим своим фактом пытается удовлетворить собственные требования — преодолеть дефицит коллективности. Оно не только выдвигает требования к власти, но и заявляет: мы здесь. Правда, «мы» — пока неопределенное. И при всей своей радикальности, даже выходя на улицу, новый политический субъект остается заложником теоретической, наблюдательной позиции, негативной по отношению к власти.
В.: «Вы помните, почему решили пойти на митинг?» О.: «Вообще не помню, просто решил пойти, посмотреть. <…> Я один, просто как любопытствующий». (4 февраля 2012 года, Санкт-Петербург, мужчина около 45 лет, высшее образование, юрист)
Отсюда — представления участников протестов, что их требования моральны и самоочевидны.
«Требования Болотной площади — это простые требования, в которых нет ничего такого, что могло бы вызвать непонимание у любого нормального здравомыслящего человека. Безусловно, кроме коррупционеров. Безусловно. Поэтому если эти требования будут выполняться — мне на самом деле все равно: Путин будет у власти или нет. Я не вижу вообще никакой разницы». (Санкт-Петербург, 26 февраля 2012 года, мужчина 49 лет, военное образование, военный пенсионер, бизнесмен)
В интервью с участниками митингов мы видим преобладание классической либеральной идеологии: власть — эксперты, элита, которую должен контролировать народ. Большинство протестующих не склонны к сколько-нибудь регулярному участию в общественной жизни. И с этим же связана их неготовность осознать себя в качестве полноценных участников политического процесса.
Кто я такой, чтобы протестовать?
В пространстве митинга возникает новое действующее лицо: коллективный политический субъект. Некоторые теоретики, например Жак Рансьер, считают, что это появление и затем признание нового, ранее неизвестного политического субъекта — и есть суть демократии. Так в 1960–1970-е на месте старых классов и партий возникали новые социальные движения.
Однако российское протестное движение пока еще не осознает себя как субъекта, как отдельную общественную сущность. В этом оно схоже с большими революционными движениями современности: они подавали и подают свою программу как естественную, истинную для всех людей вообще.
И здесь проявляется острое противоречие: чтобы убедить и победить, завоевав сочувствие населения, хорошо иметь программу, сформулированную в естественно-моралистическом духе. В ней субъектом признается лишь враг — коррумпированная бюрократия или силовики. Но чтобы вырвать конкретного человека из частной жизни с ее накоплением и потреблением, сделать его частью политического движения, нужно поставить его в экзистенциальную ситуацию и спросить: кто ты? Заставить его самого почувствовать в себе субъекта: а кто я такой, чтобы выступать с этим протестом?
Креативного класса не существует
Опросы показывают, что по социальному составу российское протестное движение неоднородно. Однако в нем преобладают образованные люди, и в нем больше людей с доходами выше среднего по стране и даже по Москве (впрочем, классовая композиция митингов существенно разнится в зависимости от регионов, например, в Петербурге частыми посетителями митингов были и преподаватели, и даже безработные). Власти пользуются этим, описывая протесты как выступления «среднего», или «креативного» класса. И это наносит удар по их политическим перспективам. Ведь «средний» класс на самом деле никакой не средний; эта характеристика носит иронический и дискредитирующий характер.
Есть ли на самом деле в этом движении классовые черты? Объективно есть: группу людей, о которых идет речь, можно было бы назвать «городским образованным» классом. Эту группу объединяют практики культурного и материального потребления, чувствительность к международным трендам, а также «нематериальный труд», которым занимаются большинство протестующих. Именно этим видом занятости объясняются апелляции участников движения к честности: честность — добродетель коммуникативной деятельности
Однако сами митингующие, как показывают наши интервью, обычно отказываются идентифицировать себя в классовых терминах. Именно благодаря этому слабость движения оборачивается силой. Протестующие не называют себя ни средним, ни креативным, ни образованным классом. Лишь в Москве часть респондентов говорили о том, что эти митинги — собрание людей, думающих не только о куске хлеба, но и о более важных проблемах, а также дистанцировались от бедных. Так думают далеко не все, но все же расплывчатое осознание себя как обеспеченных и возвышающихся над неимущими — пока единственная стратегия самоопределения митингующих в терминах социальной группы.
Возможно, неспособность к социальному самоопределению связана с тем, что очевидное неравенство, разделяющее сегодня российских граждан, возникло недавно и не успело еще сформировать «классов-для-себя». Социальной дистанцией разделены скорее не классы, а индивиды, подозревающие друг друга в некультурности и безнравственности. И сами митинги — это объединение не разных групп, договаривающихся об общих лозунгах, которые отражали бы групповые интересы разных социальных позиций, а скорее объединение атомизированных и деполитизированных индивидов, осознающих важность утраченной социальной солидарности.
Мы — это народ, народ — это мы
Гораздо охотнее наши респонденты характеризуют себя как «народ». Такое самоописание встречается 80 раз в ответах 16 респондентов, а «средний класс» — 14 раз в ответах 8 респондентов (из 70 проанализированных интервью).
В.: «Скажите, а что вы ждете от этого митинга?»
О.: «То, что поменяется общество и государство в лучшую сторону. Что власть будет с народом. Коррупция — это то, что правительство считает народ быдлом, что можно народные деньги направлять на свои нужды, а народ — это расходный материал, так скажем». (Санкт-Петербург, 4 февраля 2012 года, мужчина около 25 лет, историк)
В.: «Что понравилось?»
О.: «Сплоченность людей. Народ все-таки может объединяться. Народ, 100 тысяч, может без проблем объединиться, если ему это нужно будет. Это проблема, я считаю, главная — русские люди, они с трудом объединяются, друг другу помогают».
(Москва, 10 марта 2012 года, мужчина 24 лет, аспирант, младший научный сотрудник)
В.: «Вы относите себя к какой-то социальной группе, классу или слою?»
О.: «Ну, к простому народу».
(Санкт-Петербург, 26 февраля 2012 года, мужчина 63 лет, пенсионер, бывший рабочий)
Все это говорит нам, что митингующих жителей России трудно назвать «новым социальным движением». Скорее, это популистское движение (такое же, как американское Occupy), хотя популистский потенциал пока что не реализован в нем сколько-нибудь сознательно или последовательно. В обыденном языке «популизм» имеет пренебрежительный оттенок. Однако в этом популизме российских протестующих как раз и кроется потенциал движения. Апелляция к народу позволяет играть на древней двусмысленности между возвышенным пониманием народа как национального единства и, наоборот, как «плебса» — безвластного простонародья. Идентификация городского образованного жителя с простонародьем оправдывается тем, что и он — часть единого народа; и он, при кажущейся своей элитарности, переживает унижения и репрессии. Опасность, однако, в том, что обыватели все равно будут воспринимать носителей гражданственной риторики как элиту.
Мы спрашивали респондентов, готовы ли они расширять требования движения в сторону социальных и других проблем. Большая их часть идти на это готова, хотя скорее по прагматическим причинам, нежели из искреннего интереса к социальным вопросам. А также вследствие инклюзивной идеологии протеста: раз движение — для всех людей в стране, от имени всего народа, то и любые частные категории могут быть в него включены.
В.: «А как вы считаете, могут ли требования этого движения включить в себя какие-то социальные требования?»
О.: «Да, разумеется. Ну, потому что протест, который за демократизацию и либерализацию, — это такая столичная история. Ну вот, мы отъезжаем куда-нибудь, вот, на Урал, например, — да им все равно на эту демократизацию, у их протеста совсем другие требования. Поэтому нужно как-то, мне кажется, эту базу расширить. Нужно социальные требования, разумеется, включать. Мне даже кажется, что они должны на первый план выйти… Потому что тогда это остается делом Москвы и Петербурга, вся оппозиционная деятельность».
(Санкт-Петербург, 15 сентября 2012 года, мужчина около 35 лет, высшее педагогическое, фотограф, учитель английского языка)
Здесь ясно, что респондент не готов сам идентифицироваться с провинциалами. Но, по крайней мере, он готов с ними считаться: элемент манипулятивности и демагогии характерен для популизма, хотя и не исчерпывает его. В то же время недовольство многих респондентов социально-экономической повесткой дня неявно противоречит их взглядам — скорее неолиберальным.
О.: «Ну, естественно, если брать только программы, то мне больше всего были интересны программы тех людей, чьи взгляды я разделяю. И это будут, скорее, либеральные взгляды. Либертарианские или… в этом плане…»
В.: «Вы каких-то авторов читаете либертарианских?»
О.: «Нет, я не читаю авторов, но те люди, кто себя причисляет к либертарианцам и высказывается по темам, — я с ними согласен».
В.: «А кто эти люди?»
О.: «Юлия Латынина в том числе, обозреватель „Новой газеты»…»
В.: «Как вы относитесь к принятию закона ФЗ-83, который предполагает коммерциализацию и перевод на платную основу медицины и образования?»
О.: «Медицина там тоже включена, да? Ну… Значит… Мне кажется, этот закон опасный и неправильный, я с ним не согласен, потому что ‹…› должны быть крупные качественные центры медицинские и сеть поликлиник для населения».
В.: «Бесплатные?»
О.: «Безусловно, да. Медицина — точно».
(Санкт-Петербург, 21 октября 2012 года, выборы в КСО, мужчина около 30 лет, высшее образование, врач, бухгалтер)
Но часть респондентов считают своей главной социальной проблемой проблему солидарности. Ответ на нее может также быть только политическим.
В.: «А вот что конкретно мешает вам, допустим, в социальном плане, добиться того, чего вы хотели бы?»
О.: «Ну, не хватает единства народа. Все эти праздники, все остальное — это все фарс. Нам нужна реальная народная идея, которая может объединить всех».
В.: «А как вы считаете, могли бы требования этого движения расшириться и включить в себя еще и проблемы обездоленных слоев общества?»
О.: «Я думаю, да. Движение это народное. И все народные проблемы касаются движения».
(Санкт-Петербург, 4 февраля 2012 года, мужчина 25 лет, историк ‹см. цитату выше›)
Как выйти из гетто
Новый популизм ограничивает логика солидарности — той самой, на отсутствие которой как раз и жалуются респонденты. Отсутствие солидарности — их главный ускользающий враг.
Движению сейчас нужно не только выстоять, но и создать широкую платформу — иначе оно будет вытеснено в политическое гетто, где средний класс играет с собственной идентичностью. Популистская линия и попытки представить себя в виде части народа могут дать протестному движению такой шанс. Но чтобы пойти по такому пути, потребуется политическая виртуозность.
Чтобы выйти за пределы либерально-интеллигентского гетто, невозможно просто найти некую общую идею или броский лозунг. Необходима повседневная работа перевода требований одной группы на языки других и изобретение таких проектов и требований, которые не вписывались бы в предсказуемые профили либералов-западников и консерваторов-реакционеров. У философа Алена Бадью есть понятие «родового» множества: множества, которое ускользает от общих правил или определений путем постоянного добавления новых, непредсказуемых членов. Примерно этим и стоит сейчас заниматься в рамках новых партий или движений. Они могут быть только (по-новому) народническими.
* «Коллектив исследований политизации» сложился в 2012 году и состоит преимущественно из профессоров, выпускников и слушателей Европейского университета в Санкт-Петербурге; исследование поддержано Факультетом свободных искусств и наук СПбГУ.Участники: М. Алюков, Д. Валеева, К. Ермошина, С. Ерпылева, А. Желнина, О. Журавлев, М. Кулаев, А. Магун, И. Матвеев, А. Невский, Н. Савельева, И. Силова, М. Туровец.
