© Yvetta Fedorova

«Бешеных принтеров» не бывает. Они всегда придерживаются какой-то логики, по-своему разумной. Дума принимает в первом чтении поправки «в защиту верующих» в Уголовный и Административный кодексы. В думских коридорах активисты-дружинники раздают листовки и пособия, побуждающие депутатов к святости и покаянию. Это кажется пугающим или возмутительным? Значит, эти социальные факты важны и должны быть поняты.

Об изъянах законопроекта, неопределенных и непредсказуемых практических последствиях сказано достаточно. Осталось по большому счету понять, зачем он вообще понадобился. Какой смысл вкладывали в него создатели? Любые догадки и подозрения, что депутаты хотят подавить что-нибудь или, наоборот, насадить, но скрывают это от граждан, здесь не помогут. Единственным достоверным ключом могут быть собственные объяснения создателей и сторонников нового закона.

Пояснения авторов к проекту, предыдущее политическое заявление думцев «О защите религиозных чувств граждан Российской Федерации» (сентябрь 2012), президентское послание о «духовных скрепах» (ноябрь 2012) предполагают одну и ту же предельно простую картину мира: традиционные религии встроены в общественный организм, это своего рода аккумулятор или кондиционер, гироскоп или сервер. Назначение этого агрегата – сохранять и производить традиционные нормы и ценности, нравственные устои, идею национального суверенитета, сохранить равновесие в сложные периоды, будь то смута, война или ослабление державы. В более спокойные времена она укрепляет солидарность и поддерживает на должном уровне нравственность. Всякая поломка «духовной основы» или хотя бы покушение на нее приводит к сбоям в системе, дестабилизации обстановки и подрыву гражданского мира.

Глядя на страну такими глазами машиниста-регулировщика, неизбежно приходишь к выводу, что духовно-нравственный агрегат, ценный и хрупкий, должен быть прикрыт каким-нибудь защитным кожухом. Люди, религиозные или не религиозные, все их сложности и риски в столкновении с новым законом в таком масштабе не просматриваются вовсе. Да и зачем, спрашивается, депутатам думать о людях, если мыслить в категориях «основ» и «устоев» оказывается и проще, и престижнее?

Вот так в первом приближении мы обнаруживаем проблему под названием «думали о государстве – забыли о гражданах», типичную (вспомнить хотя бы монетизацию 2005 года) и каждый раз неприятную. Следующее, такое же важное, измерение состоит в том, что думать о государстве и заботиться об оскорбленных чувствах – сейчас это важно не только для президента, Думы и правящей партии, но и – в такой же примерно степени – для последней волны протестного движения, сложившейся на выборах 2011–2012 годов.

Посмотрим еще раз на раздел президентского послания, посвященный «духовным скрепам». Диагноз состоянию, в котором оказалась страна, дается жесткий и без прикрас: власть (не только она, но и она тоже) – эгоистичная, коррумпированная и забывшая об общем благе. Население – во многом такое же и вдобавок – разобщенное; дефицит доверия и взаимопомощи. От протестного активиста в уличном интервью, от независимого эксперта на очередном семинаре мы услышали бы что-то похожее.

Мы имеем дело с обычной для политики, хотя и каждый раз парадоксальной, ситуацией, когда стороны политического противостояния, расходящиеся, казалось бы, во всем, сходятся в главном – в определении набора проблем, которые сейчас должны решаться в первую очередь. Так было в 1990-е годы и в 2000-е, когда правительство и оппозиция, левые и правые, не сговариваясь, утверждали одно и то же: прежде всего – экономика, мы должны сначала накормить людей и одеть, дать им заработок или пособие.

Так происходит и в наши 2010-е, когда акценты, что считать главным, ощутимо меняются. Православные дружинники, которые призывают депутатов и чиновников к святости. Уличные протестные активисты, которые видят в тех же депутатах и чиновниках «жуликов и воров» и требуют обновления. Наконец, сами депутаты и чиновники, которые явно нехотя, но взялись за «вопросы этики», за счета и декларации своих коллег. Все они с разными целями, с разных сторон, на разных языках предлагают ответ на одни и те же вопросы, которые в предыдущие два десятилетия казались второстепенными, а теперь выходят на первый план.

Good governance и integrity – два этих понятия из западного политического языка, значения которых можно передать – очень примерно – как «честное и справедливое управление для общего блага» и «порядочность во всем», в России так и не стали сколько-нибудь общеупотребительными, не получили общепринятого перевода. Так обычно случается с понятиями, не очень-то нужными на практике, без которых можно обойтись. Западная озабоченность моралью и этикой казались то ли лицемерием, то ли особого рода глупостью наподобие политкорректности или прав животных. Для отечественного политика всерьез говорить о подобном считалось по крайней мере неприличным.

Теперь проблемы этики и морали занимают свое место и в нашей политической повестке. Их значимость была доказана, можно сказать, опытным путем, многочисленными наглядными примерами «от противного». Чиновников, судей, полицейских, бизнесменов, депутатов, потерявших (если они его когда-то имели) представление о совести и долге, оказалось критически много – более чем достаточно для того, чтобы проблема, как вернуть их в рамки, заставить следовать хотя бы элементарным правилам приличия, стала действительно значимой.

Привычными способами, будь то рыночные стимулы, новый закон или даже госпрограмма, такая проблема, как выяснилось, не решается. Путин, сетующий в президентском послании, что «законом установить нравственность нельзя», – это в конечном счете тоже признак наступившего кризиса. Проблема уже назрела, а инструментов, чтобы ее решить, не хватает. Прогнозисты 2000-х годов, рассуждавшие о возможном политическом кризисе, связывали его, как правило, с событиями экономического плана, например резким падением мировых цен на нефть. Кризис оказался совсем другой природы и начался по другим причинам, без оглядки на экономическую конъюнктуру.

Клубок проблем, в котором переплетены этика, коррупция, религиозная мораль и взрывы коллективных эмоций, придуман не в депутатских комитетах и даже не в президентской администрации. Он складывался и готовился всем ходом предшествующих событий. Поворот президентской команды к риторике традиционных ценностей, к защите религиозных чувств может стать понятнее, если мы вспомним, что тематика морали и совести, десяти заповедей, забытых пренебрегающей ими властью, была одной из ключевых в недавнем движении за честные выборы, которое сразу же получило определение «моральный протест».

Вспомним, что оскорбленные коллективные чувства оказались самым мощным двигателем, выталкивающим людей на массовые уличные акции с декабря 2011 по январь 2013. Вспомним, как движение шло на спад, когда «топливо» коллективного возмущения постепенно расходовалось, и, наоборот, получало новых участников с каждым следующим всплеском коллективных чувств, последний из которых – закон о запрете усыновления.

В социологической теории такое коллективное бурление чувств может быть описано – по всем ключевым признакам – как явление религиозного характера. «Моральное сообщество», проявляющее себя в однотипной коллективной реакции, необычно бурной, общие символы и ритуалы, которые возникают в этом человеческом котле и закрепляют складывающееся единство, – все эти элементы, наблюдаемые в протестном движении последних полутора лет, известны социологам и антропологам как отличительные признаки религиозной, сакральной составляющей любого сообщества.

Мы слишком привыкли видеть противоречия и разногласия, разделяющие власть и оппозицию. Но для понимания того, куда идет страна, важнее оказываются, наоборот, примеры, когда власть и оппозиция действуют, соревнуясь, как бы наперегонки, в одном направлении, вместе создавая новые контуры политических 2010-х годов. Прозрачность и подотчетность власти, «чистка» депутатов и чиновников, ужесточение требований к ним, все, что связано с новой моральной повесткой, – самый значимый случай такой парадоксальной совместной работы – вопреки всему.

Сильное смятение чувств, которое, судя по публичным обсуждениям, вызывает проект «о защите чувств», говорит не только о неумелой, топорной работе законодателя. Но и том, что сама тематика, задетая – скорее случайно, «на ощупь» – новым проектом власти, в сегодняшних политических условиях чем-то по-настоящему важна. «Закон о защите верующих», как к нему ни относиться, важен как еще одно свидетельство новой политической повестки, как еще одна попытка, слабая и неуклюжая, приспособиться к новой политической реальности, – по-прежнему неудобной, слишком требовательной (особенно к власти) по меркам уютных 2000-х годов.