От домашнего хлама до хрусталя в серванте: повседневная жизнь как набор мифов

Краткий пересказ книги Светланы Бойм «Общие места. Мифология повседневной жизни».

Контекст

Основная тема работы Светланы Бойм, писателя, антрополога, профессора славянской и сравнительной филологии Гарвардского университета – недоговоренность, самоочевидность, неуловимость повседневности. Большую роль в этом играют так называемые мифы повседневной жизни, которые помогают осознать, что происходит вокруг, в стране и с нами самими. Миф всегда ассимилирует идеологию страны, отражает культурные комплексы. Как пишет Бойм, мифология – это язык культуры.

Само понимание повседневности тесно связано с национальными идеалами. В российской традиции повседневность представляется в героическом и мелодраматическом смысле. С ней борются, противопоставляя быту революционное, духовное или поэтическое бытие. Роман Якобсон в книге о Маяковском писал, что понятие «быт» непереводимо на другие языки. Юрий Лотман и Борис Успенский отмечали в своих работах, что в русской культуре отсутствует «промежуточное пространство», пространство повседневности. Нейтральные европейские понятия «личной жизни» и «гражданского общества» в русском контексте стали ощущаться наигранными и «неправильными».

Изначально бытом назывался – безоценочно – повседневный уклад жизни, только символисты в конце XIX века, а вслед за ними и революционеры стали использовать это понятие для обозначения застоя, рутины и отсутствия трансцендентного (духовного, художественного или революционного). Именно этот аспект быта Роман Якобсон считал непереводимым. Провозглашение борьбы с повседневностью определяет ментальность русской интеллигенции. Для западников и славянофилов, романтиков и модернистов, эстетов и политических утопистов, большевиков и монархистов настоящее значение имело не выживание, а жертвенность, не самосохранение, а самоуничтожение, не жизнь отдельных людей, а общее счастье в мире ином.

Русские, согласно Николаю Бердяеву, – это «избранный народ», «народ конца». Такому народу грех волноваться из-за мелочей повседневной жизни. В отличие от американской мечты, основанной на частном домашнем счастье, русская мечта заключается в духовной бездомности и мессианском кочевничестве.

Противостояние быта и бытия существовало только в русской культуре. То же самое касается и понятия «пошлость», которое, по словам Набокова, могло появиться только в русском языке XIX века «благодаря хорошему вкусу старой России». А Дмитрий Лихачев настаивал на непереводимости слова «подвиг».

Культурно-мистическая непереводимость быта и подвига – две стороны одной медали. История этих двух понятий была положена в основу книги «Общие места».

Археология повседневности

Вспоминая термин Мишеля Фуко «археология памяти», Светлана Бойм рассматривает его как метафору культурной памяти, в которой тесно связаны слова и вещи. Чтобы выявить связь мифа и материальной жизни, исследование понятий и вещей должно вестись совместно.

Археология повседневности изучает пограничные зоны между бытовым и идеологическим, повседневным и эстетическим. Мы выражаем свое отношение к повседневному цепочкой понятий, связанных с пересечением этих границ. Очень часто они имеют негативную окраску: китч, пошлость, общее место. Археология общих мест показывает, как общее превратилось в банальное, традиция в клише, а искусство в китч.

Борьба с домашним хламом

Автор уделяет много внимания становлению советской власти и преобразованиям в области самой что ни на есть частной жизни: маленькие революции происходили всюду – невинная домашняя обстановка вдруг стала полем нешуточных сражений, происходила жестокая битва за новый быт. Самое интересное, что вездесущее мещанство старалось превратить в уютную идиллию даже революционную борьбу, а новые ценности – в предметы фетишизма. Карл Маркс, занявший место в бывшем красном углу, быстро становится иконой нового мещанства. Именно тогда, в 1928–1929 годах, газета «Комсомольская правда» объявляет знаменитую кампанию «по борьбе с домашним хламом». В своих лозунгах кампания воспроизводит риторику военного коммунизма: «Со всеми этими собачками, русалками, маленькими чертиками во всевозможных видах и слониками незаметно наступает мещанство. Очистите ваши комнаты! Предайте хлам публичному суду!» или «Покончим с диктатурой мастерской фаянсовых фигур!».

Кампания проводилась теоретиками левого искусства, близкого к конструктивизму, которые выступали за новый тип жилища, идеального революционного дома. Левых художников не привлекала массовая культура, они стремились сократить пропасть, отделяющую «искусство для зажиточного класса от искусства для народа».

Интересно, что кампания борьбы с домашним хламом проходила одновременно с антирелигиозной кампанией и кампанией за развитие физкультуры и спорта. Лозунги трех кампаний заимствовали друг у друга метафоры и образы. Так, например, предметы домашнего хлама именовались «идолами», а старомодные комоды – «толстопузыми божками».

Газета обращалась к советским юношам и девушкам с призывом не только заклеймить мещанский быт, а уничтожить его физически – разбить, сжечь и выбросить. Кампания за новый быт коснулась почти каждой детали домашнего интерьера, каждой статуэтки и открытки, наклеенной на стену. Например, в газете публиковались заметки под названием «Чего мы хотим от тарелки?».

Кампания борьбы с домашним хламом выражала ностальгию по революционному аскетизму военного коммунизма. Это отразилось на дизайне новой мебели и предметов быта. Эль Лисицкий сравнивал комнату будущего с «лучшим видом дорожного чемодана».

Стоит отметить, что, несмотря на мощную риторику и энтузиазм, лидеры этой кампании потерпели фиаско в борьбе за общественное мнение. Ее основные организаторы были посажены, отправлены в ссылки и навсегда прекратили свою революционную деятельность.

На смену радикальной борьбе с мещанством пришел стиль сталинского нового времени: ГУМ с его псевдорусским лубком, главным врагом конструктивизма.

Домашний хлам и эстетика выживания

Кампания борьбы с «домашним хламом» потерпела поражение во многом благодаря суровому быту коммунальных квартир, где произошло восстание вещей – домашний хлам буквально взбунтовался против идеологических чисток.

Во второй части книги, посвященной коммунальному советскому быту, Светлана Бойм описывает типичную комнату такой квартиры: обои в розах, пластмассовые маки, растения в горшках на подоконнике, а в серванте – нарядный сервиз. Телевизор покрыт кружевным платком, в углу – небольшой фикус. В такой комнате, по мнению автора, сохраняются параллели с обстановкой старого купеческого дома, где диван у телевизора занимает место печи, а сервант с лучшим сервизом – красного угла. В таком серванте или буфете выставлялось все самое лучшее и ценное, что имелось в доме. Все собранное с великим трудом в эпоху глобального дефицита: китайский термос, самовар, яркие кофейные чашки, из которых никогда не пьют, потому что они «слишком праздничные». Такие предметы гордые хозяева показывают гостям с видом музейных кураторов. Вещи, выставленные в буфете, – это не просто сувениры, такие коллекции ставятся не только в рамку личных воспоминаний, а в эстетическую рамку.

Автор не называет эту эстетику «китчем» или «мещанством», подобно левым интеллектуалам 1920-х, а выбирает более широкий термин эстетической практики повседневной жизни: эстетика выживания.

С экспонатами, выставленными в сервантах советских граждан, вещами массового производства, «гибридными предметами» вторичной культуры боролись раздраженные этнографы и антропологи, считая, что они не несут никакой ценности, боролись с ними и идеологи кампаний борьбы с домашним хламом и даже западные ученые – от Фрейда до Бодрийяра.

По мнению французского социолога Пьера Бурдье, подобные предметы быта являются прежде всего предметами статуса их владельца. Кроме статуса, в этих коммунальных буфетных выставках было много чувственного декоративизма, эклектики, фантазии и личных историй хозяев. Такие коллекции – это почти музейные памятники русской тоски по спокойной, устоявшейся жизни, которую каждый день грозил разворотить водоворот общественных перемен.

Подобные алтари имели место не только в комнатах простых советских рабочих, но и на чехословацких книжных полках интеллигентов. Сувениры, привезенные из путешествий, черно-белые портреты Высоцкого и Хемингуэя, фотографии из таежных походов, крымские раковины, страницы старых книг или вырезки из газет.

Узкое, одномерное пространство за стеклами книжных полок и шкафов отражало внутренний мир и образ жизни хозяев.

Сувенир – это предмет, потерявший свой первоначальный контекст и ставший ready made. Его владелец становится его новым автором, вписывая его в летопись своей личной истории.

Вальтер Беньямин писал, что «жить – значит оставлять след», для себя или для других, след памяти, который не пропадает. Советская комната в коммунальной квартире запечатлела в самом недвусмысленном виде эту фобию увековечивания и эстетику повседневного выживания.