Фото: Валентин Кузьмин / ТАСС
Россия, 2043, Путина давно нет, и его эпоха обрастает какими-то романтическими чертами, которых нет сейчас, но которые со временем обязательно появятся. Игоря Сечина будут вспоминать как легендарного СЕО, за несколько лет превратившего «Роснефть» в абсолютного лидера рынка. Рамзан Кадыров — само собой, наш российский Гарун аль-Рашид, персонаж скорее сказочный, чем исторический. При нем в Чечне был порядок! — в этом будут едины и обитатели неспокойного Кавказа, и новые поколения в русских областях. О Дмитрии Медведеве будут вспоминать, может быть, как о человеке, лично знавшем Стива Джобса, может быть, как о победителе в грузинской войне. Чем более спорными и неудачливыми будут будущие правители России, тем чаще новые поколения будут обращаться к прошлому, находя в нем подходящие примеры — славный полководец Шойгу, преобразователь и строитель Москвы Собянин, остроумец Песков. Все, что сегодня возмущает, бесит, смешит, — все это, став историей, приобретет новые очертания. Конечно, будут живы многие наши современники. Те, кого принято сейчас не любить, кому принято не верить. Люди из телевизора, повторяющие то, что им скормили в кремлевских инструкциях, газетные авторы, работающие по методичкам, блогеры, деятели шоу-бизнеса — по мере приобретения седин они станут приобретать и новый вес, их слово будет приравнено к историческому свидетельству. В Петербурге построят Путин-центр, и постаревшие Киселев, Симоньян, Потупчик будут читать в нем лекции о нулевых и десятых, аудитория которых, делясь впечатлениями в соцсетях, сойдется на том, что время было сложное, но интересное, да и, наверное, мы просто не вправе осуждать Кадырова или Сечина, потому что они ведь были первопроходцами каждый в своей сфере, и даже если ошибались, все равно были правы если не во всем, то во многом.
Это не фантазия ради фантазии, это то, к чему стоит быть готовыми уже сейчас — может быть, буквально какие-нибудь капсулы времени закладывать, писать послания в будущее, предостерегать, обращать внимание на те важные вещи, которые и сегодня уловимы разве что в интонациях произносимых слов и в выражениях лиц, а через самый короткий срок потеряются навсегда. Наверное, это неизбежно, но как-то хочется хотя бы попытаться оказать сопротивление будущей легенде.
Историю пишут победители, и, наверное, самой интересной историей всегда будет та, в которой неясно, кто именно победил. Август 1991 года — именно такой случай. Верховный победитель уже десять лет покоится на Новодевичьем под бело-сине-красным валуном, а остальные победители — вообще непонятно, кто они и где они. Две уравновешивающие друг друга фигуры из того времени — молодой офицер кагэбэшной «девятки» Виктор Золотов и капитан Таманской дивизии Сергей Суровикин. Золотов — на танке рядом с Борисом Ельциным, Суровикин — прорывался к Белому дому на БМП через баррикады в тоннеле под Новым Арбатом и стал, по крайней мере, косвенным виновником гибели троих защитников Белого дома. Сейчас генерал армии Золотов командует Росгвардией, генерал-полковник Суровикин — российской группировкой в Сирии, и никакие баррикады их не разделяют.
Почему в России нет горы Рашмор с вытесанными барельефами президентов? Потому что на ней некого увековечивать. Высшее руководство РСФСР, люди, которые были рядом с Борисом Ельциным в те дни и ночи, — первым потерялся премьер Иван Силаев, опытный советский аппаратчик оказался наивнее всех, сразу после августа ушел как бы на повышение в союзные премьеры и через несколько месяцев сошел на нет вместе с самим Советским Союзом; о вице-президенте Руцком и спикере (в августе — и.о.) парламента Руслане Хасбулатове все помнят — через два года они повторят судьбу ГКЧП, уйдя из своих кабинетов в тюремные камеры по той же, что и у ГКЧП, уголовной статье; человек, во времена раннего Ельцина имевший репутацию серого кардинала, госсекретарь Геннадий Бурбулис растворится в токсичной кремлевской среде через год после августовской победы — должность упразднят, Бурбулис тихо отойдет от дел; московский мэр Гавриил Попов через несколько месяцев уступит свое место «крепкому хозяйственнику» Юрию Лужкову и уйдет из политики; «Демократическая Россия» так и не станет правящей партией, и ее лидеры, явно претендовавшие на серьезное влияние, один за другим выпадут в маргинальность — до нашего времени в политике продержится только правозащитник Лев Пономарев. Кто здесь победитель? Золотов и Суровикин, но и они, очевидно, не готовы писать историю.
Это можно сравнить с большевистским Октябрем и Гражданской войной — по мере своего исчезновения в репрессивных жерновах лидеры красной России исчезали из учебников истории, киносценариев, песен. Даже поэму «Хорошо» при Сталине печатали с купюрами — в изданиях того периода не было строчки «временное правительство объявляю низложенным», потому что у Маяковского эти слова говорил Антонов-Овсеенко, ставший после своего расстрела как бы никогда не существовавшим; разумеется, не было и строфы про «Бронштейна бескартузного, бесштанного Левку». Революцию делали Ленин и Сталин и безымянная толпа из фильма Эйзенштейна «Октябрь». Право на имя осталось только у тех красных командиров, которые или погибли на фронтах, как Чапаев, или успели умереть до большого террора, как Фрунзе, или, что самое редкое, сумели выжить и удержаться во власти при Сталине, как Ворошилов и Буденный. После XX съезда вычеркнули и Сталина. Красный миф съел сам себя, превратившись в пародию, но в 60–70-е, уже будучи мертвым, привставал из гроба — пел песни о комиссарах в пыльных шлемах, отсвечивал отблеском костра в популярных романах, рифмовал фамилию Менжинского в поэме про Лонжюмо, и так до самой перестройки.
С августом 1991-го то же самое. Портретами Руцкого и Хасбулатова не украсишь учебники истории, о Бурбулисе не сложено песен, а Ивана Силаева вообще никто не помнит. Революцию делали абстрактные люди без лиц и имен — те, кого камеры тогдашнего телевидения снимали издалека сверху, и те, чьих биографий нет ни в каких официальных справочниках. Если бы Путин хотел, он бы легко мог объявить себя наследником того августа — но, чувствительный к народной историографии, он поставил на «геополитическую катастрофу», а девяностые объявил лихими. Втоптанное в грязь забвения бело-лазорево-алое (с 1994 года у России другой флаг — бело-сине-красный) знамя августовской революции много лет валялось никому не нужное. Сейчас оно развевается над Ельцин-центром — даже не конкретным екатеринбургским музеем, а таким виртуальным клубом системных либералов и умеренных оппозиционеров, готовых искать альтернативу Путину в девяностых, и это очень странная игра — размазать по сложнейшему и трагическому десятилетию счастливое впечатление от трех августовских дней, то есть как будто бы девяностые — это здоровый и трезвый Ельцин на танке и вокруг него — люди, полные надежд; как будто так было, а потом пришел Путин и все испортил. Людей, для которых времена гайдаровских реформ, коржаковщины, чеченской войны и прочей «России в обвале» были временем самого большого жизненного успеха, сегодня хватает и на средних этажах властной вертикали, и среди критиков Путина, и в медиа, и в академической среде. Пока они живы, пока они в силе, девяностые останутся самой очевидной альтернативой нулевым и десятым.
Чем тоскливее путинский застой, чем безумнее речи путинских депутатов, чем отвратительнее программы федеральных телеканалов, тем больше шансов у позитивной мифологизации девяностых и конкретного августа 1991-го. И если мы готовы играть в эту игру, то нужно быть готовыми к тому, что при следующем застое сложится позитивный миф уже о путинском времени, а реальными победителями так и останутся люди формата Виктора Золотова и Сергея Суровикина.
