«Когда люди целыми семьями ходили продавать кровь…»

Высокая плотность городского населения и чрезмерная приверженность традиционной медицине в сочетании с не слишком строгими санитарными нормами превращают Китай в постоянный источник опасных эпидемий. Задолго до пандемии Covid-19, в течение последних ста лет, страна пережила несколько вспышек чумы, крупную эпидемию холеры, азиатский и гонконгский грипп, атипичную пневмонию…

Менее известны события 1990-х годов, когда по всему Китаю были организованы пункты забора плазмы и крестьяне в погоне за легкими деньгами стали массово сдавать кровь. В результате в центральных провинциях КНР сотни тысяч человек заразились ВИЧ.

Янь Лянькэ, один из самых знаменитых писателей современного Китая, положил этот трагический сюжет в основу романа «Сны деревни Динчжуан». Роман вышел в КНР в 2006 году, но впоследствии был запрещен. Книга не издавалась на русском языке (и не факт, что будет издана), однако известный переводчик китайской литературы Алина Перлова подготовила для наших читателей отрывок из первой главы романа. Текст публикуется с любезного разрешения автора и литературного агентства The Susjin Agency.

Внимание: этот текст размещен в открытом доступе. Пожертвования в адрес автора и журнала приветствуются.

Янь Лянькэ, «Сны деревни Динчжуан», издательство Info Rainbow LTD, Гонконг.

Поздняя осень, и день клонится к сумеркам. Сумеречное солнце – кровяной шар, садится над хэнаньской равниной, заливая небо багрянцем, заливая багрянцем землю. С багрянцем приходят осенние сумерки. Осень клонится к концу, и сгущается холод. И от этого холода на деревенских улицах ни души.

И собаки разошлись по конурам. И куры спрятались в курятниках.

И коровы раньше обычного вернулись в хлева и улеглись греться.

Тишина, вязкая тишина убила все звуки в деревне. Динчжуан хоть и живая, но от мертвой не отличишь. Тишина, осень, сумерки высасывают из деревни соки, высасывают соки из людей. Люди чахнут, и жизнь ссыхается, как труп в земле.

Жизнь стала как труп.

И травы на равнине пожухли.

И деревья на равнине засохли.

Пески и хлеба на равнине обагрились, а потом зачахли.

И люди в Динчжуане попрятались по домам, на улицу не выходят.

***

Когда мой дед Дин Шуйян вернулся из города, сумерки уже расстелились по равнине. Междугородный автобус, следовавший из уезда Вэйсянь, высадил его у обочины, как осень бросает у обочины палый лист, и поехал дальше, в Дунцзин. У обочины бетонной дороги к Динчжуану – ее построили десять лет назад, когда люди целыми семьями ходили продавать кровь. И дед стоял у обочины этой дороги, глядя на деревню. Подул ветер, и в голове у деда немного прояснилось. И путавшиеся всю дорогу мысли выстроились по порядку. И стало ясно: рано поутру он сел на автобус, поехал в город, целый день слушал, как городское начальство говорит какую-то невнятицу, но теперь, у дороги в Динчжуан, будто солнце вышло из-за туч – он все понял.

Понял, что облака – к дождю.

Что осень несет с собой холода.

Что все, кто десять лет назад продавали кровь, заболеют лихоманкой. А все больные лихоманкой умрут, сойдут под землю, как палая листва.

***

Лихоманка прячется в крови. А дед прячется во снах.

Лихоманка любит кровь, а дед любит сны.

Каждую ночь он видит сны. Три ночи подряд ему снился один и тот же сон: будто в городах Вэйсянь и Дунцзин под землей проложена целая паутина из труб, и по всем этим трубам льется кровь. Из неплотно пригнанных стыков и заломов кровь фонтаном хлещет наружу, прорывается к небу и опадает вниз бордовым дождем, и соленый запах заполняет нос рубиновой краснотой. И дед видел, что вода в реках и колодцах равнины превратилась в рубиново-красную, ядреную кровь. Все врачи, и городские, и деревенские, в голос рыдают из-за лихоманки, но один доктор каждый день приходит на деревенскую улицу и разражается смехом. Деревня затихла под золотистыми лучами, люди заперлись по домам, но этот доктор в белоснежном халате ставит аптечку на землю, а потом, потом он садится под старой софорой, что растет на деревенской улице, и разражается смехом. Садится на камень под софорой и разражается смехом. Заливистым смехом. Громким смехом. Смех его сверкает, звенит, переливается, и пожелтевшие листья опадают с деревьев, словно в деревне разбушевался осенний ветер.

Когда дед проснулся, начальство вызвало его в уезд. В Динчжуане нет старосты, и вместо старосты вызвали деда. А по возвращении из уезда деду открылось сразу несколько истин.

Первое, что он понял: на самом деле лихоманка – никакая не лихоманка, по-научному ее называют СПИДом; второе: все, у кого спустя десять дней или пару недель после продажи крови поднималась температура, сейчас больны СПИДом; третье, что он понял: ранние симптомы СПИДа те же, что и десять лет назад: высокая температура, как будто от простуды; ее можно сбить жаропонижающим, и болезнь отступит, но через полгода, а у кого-то через три или через пять месяцев она снова даст о себе знать: человек слабеет, тело покрывается язвами, язык гноится, а жизнь до того ссыхается, что ни капли не выжать. Одни мучаются три месяца, другие полгода, а кто-то выдерживает и восемь месяцев, но уж точно не год. А потом, потом человек умирает.

Как опавший лист сходит под землю.

Как огонь в лампе – был и нет.

Четвертое, что понял мой дед: последние два года в Динчжуане что ни месяц гибли люди. Почти в каждом доме было по покойнику. Всего умерло больше сорока человек, могилы за околицей жались друг к другу как снопы в поле. Одни думали, что заразились гепатитом, другие – что у них затемнение в легких, у третьих и печень, и легкие были в порядке, зато кусок не лез в горло. И спустя пару недель они становились худыми как хворостина, а еще через два-три дня начинали блевать кровью – из кого сгусток выйдет, а из кого почти целый таз. А потом умирали. Сходили под землю, как палая листва. Как огонь в лампе – был, и нет. Вокруг говорили, что покойники болели желудком, или легкими, или печенью. А на самом деле, все это лихоманка. Все СПИД. Пятое, что понял мой дед: раньше этой лихоманкой болели одни иностранцы, да городские, да распутники. А теперь и китайцы болеют, и деревенские, и порядочные. И заражаются целыми толпами, словно саранча пролетела по полю, пролетела и выкосила целую толпу. Шестое: если заразился этой хворью – умрешь, СПИД – новая смертельная болезнь, вылечить ее никак нельзя, ни за какие деньги. Седьмое: сейчас болезнь еще не разгулялась в полную силу, а разгуляется в следующем году или через год. И тогда люди будут мереть как воробьи, как мотыльки, как муравьи. А пока мрут как собаки. Собака ценится дороже мотылька или воробья. Восьмое: меня закопали у задней стены дедовой комнатенки, я умер, пять лет отходив в школу, мне недавно исполнилось двенадцать. Съел помидор и умер. Подобрал помидор на деревенской улице, съел и умер. Отравился. За полгода до этого кто-то отравил наших кур. А через месяц мамина свинья сожрала на улице редьку и упала замертво. Спустя еще несколько месяцев я подобрал на улице помидор, съел его и умер. Этот помидор – отравленный помидор – оставили на камне у дороги, которой я ходил в школу. Я съел его, и кишки у меня в утробе словно порезали ножницами, я свалился на землю, а когда отец принес меня домой и уложил на кровать, изо рта у меня пошла белая пена, и я умер.

Я умер, но не от лихоманки, не от СПИДа. Я умер от того, что десять лет назад мой отец собирал в Динчжуане кровь. Покупал кровь и продавал кровь. Умер от того, что он был главным кровяным старостой в десяти деревнях и восьми селах: и в Динчжуане, и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане. Он был кровяным царем. Когда я умер, отец не плакал, он сел подле меня, выкурил папиросу, а потом кликнул дядю и пошел на главный деревенский перекресток, взял с собой заточенную лопату, а дядя – блестящий тесак. Они встали на перекрестке и принялись во все горло кричать, во все горло браниться:

– Выходи, коли такой смелый! – кричал дядя. – Хорош прятаться да разбрасывать свою поганую отраву. Выходи, я тебя напополам разрублю с одного удара!

– Глаза режет, что я разбогател, да не заразился? – оперевшись на острую лопату, бранился отец. – Обзавидовались? Я всех ваших предков до восьмого колена в гробу видал, отравили моих кур, отравили свинью, еще и сыну моему отраву подбросили!

Так они кричали, так бранились, бранились с полудня и до самого вечера, но никто не вышел ответить моему отцу. Не вышел ответить моему дяде.

И в конце концов меня закопали.

Так и закопали.

В двенадцать лет я был еще ребенком; по правилам, детей нельзя хоронить на родовом кладбище, и дед отнес мое тельце к задней стене динчжуанской школы, где была его каморка, там и закопал. Положил в мой белый гробик учебники, тетрадки и ручку, чтобы писать уроки.

Дед учился грамоте, служил в школе, звонил в колокол. Знания придавали его фигуре достоинства, и все в деревне звали деда «учитель Дин». Потому и в гроб мой он положил книгу для чтения. Повести и рассказы. И несколько сборников мифов и легенд. И два словаря.

А потом, потом, отдыхая от дел, он вставал у моей могилы и размышлял: будут ли деревенские снова подбрасывать нашей семье отраву? Станут ли травить его внучку Инцзы, мою сестренку? Станут ли травить его второго внука Сяоцзюня, дядиного сына? Думал заставить отца с дядей обойти все дома в Динчжуане и перед каждым отбить по земному поклону, молить деревенских пощадить нашу семью. Чтобы род Дин не остался без потомков. И пока он так размышлял, у дяди тоже началась лихоманка, и дед понял, что дядина хворь – это расплата, расплата за то, что отец мой торговал чужой кровью. И тогда дед перестал думать о том, что дядя должен отбить перед каждым домом в Динчжуане по земному поклону, а думал лишь о том, как заставить моего отца обойти все дома в деревне и перед каждым отбить по земному поклону.

И девятое. Девятое, что понял мой дед: через год, через два года лихоманка разгуляется по равнине. Накроет и Динчжуан, и Лючжуан, и Хуаншуй, и Лиэрчжуан, и все остальные деревни и села, словно паводок, словно воды Хуанхэ, что сметают плотину и катятся по деревням и селам, и тогда люди будут мереть как муравьи. Сходить под землю как палая листва. Как огонь в лампе – был и нет, как палая листва. И тогда Динчжуан вымрет. Динчжуан исчезнет. А жители Динчжуана, как листья старого дерева, иссохнут, пожелтеют и с шелестом опадут на землю; подует ветер – и нет больше листьев, нет Динчжуана.

Динчжуан сгинет, как палая листва.

И десятое. Десятое, что понял мой дед: начальство решило собрать всех больных лихоманкой и поселить вместе, чтобы не заразить тех, кто не продавал кровь. Сказали: «Учитель Дин, ваш старший был кровяным царем, вы уж потрудитесь, выступите с предложением, чтобы все больные Динчжуана перебрались в школу». Услыхав эти слова, дед долго молчал, и до сих пор на сердце ему давило что-то, чего не расскажешь. И сейчас, вспомнив, что я умер, что отец мой был на равнине кровяным царем, дед подумал, что отцу следует отбить перед каждым домом в Динчжуане по земному поклону, а после умереть – или в колодец прыгнуть, или отраву выпить, или повеситься.

Умереть немедленно.

Так умереть, чтоб вся деревня видела.

При мысли о том, что отец мой должен отбить перед каждым домом в деревне по земному поклону, а потом – умереть, дед вздрогнул. Вздрогнул и зашагал к деревне.

Зашагал к нашему дому.

Так все и было – зашагал к нашему дому.

Он пошел сказать отцу, чтобы тот отбил перед каждым домом в деревне по земному поклону и умер.

Перевод Алины Перловой

Что еще почитать:

«Не попасть палочками в чашку с рисом на столе у соседа». Как живут люди в старых кварталах Шанхая (БЕСПЛАТНЫЙ ТЕКСТ).

Убийство деревни. Жертвами коллективизации в СССР стали 10 миллионов человек.

Американец в Китае. Пересказ книги Эвана Озноса «Век амбиций» (БЕСПЛАТНЫЙ ТЕКСТ).