«Мы очень боялись, что не доживем до освобождения»

Сегодня весь мир вспоминает жертв одного из самых чудовищных лагерей смерти, которые когда-либо существовали. Это братская могила, где похоронено как минимум один миллион сто тысяч человек, девяносто процентов из которых были евреями, и живое доказательство того, что пропаганда Третьего рейха сумела из некоторых людей сделать зверей. Именно 27 января 1945 года в концентрационный лагерь Аушвиц (Освенцим) вошли советские войска, застав лишь небольшой отряд эсэсовцев, груду разрушенных впопыхах зданий, ворох сожженных документов, которые могли бы рассказать о реальных масштабах катастрофы, и около семи тысяч изможденных узников. Всем им удалось уцелеть в этой фабрике смерти и избежать участи большинства выживших, которых немцы погнали дальше на запад так называемой «дорогой смерти». Среди тех, кто встречал в этот день наших солдат, была и Здзислава Влодарчик, которой на тот момент не исполнилось еще и 12 лет. 

Изнуренная девочка тогда и красивая, ухоженная, невероятно стильная женщина сегодня, которая считает своим долгом рассказывать миру о том, что ей пришлось пережить, и чему она стала невольным свидетелем.

Здзислава Влодарчик. Фото: Ольга Ирисова

– Пани Влодарчик, вас привезли в Аушвиц в августе 1944 года, вскоре после начала Варшавского восстания. Не могли бы вы рассказать подробнее о том, как именно вас отправили в концентрационный лагерь.

– Восстание в Варшаве вспыхнуло 1 августа 1944 года в 17:00, но за несколько недель до этого в городе чувствовалось, что вот-вот должно что-то произойти. Немцы из числа гражданских целыми семьями начали покидать город, но параллельно этому происходило и масштабное вооружение оставшихся солдат. В город стекалась боевая техника. Жители Варшавы готовились по-своему – запасали продукты долгосрочного хранения, собирали оружие: кухонные ножи, ножницы, у кого что было. Моя семья, как и многие другие, заранее спустили сумки с провиантом в подвал. Но никто не верил, что восстание может продлиться долго, все рассчитывали запас продуктов и воды на несколько дней.

Первого августа мы с моим восьмилетним братом и подругой отправились в магазин неподалеку за сахаром, там нас и застало вспыхнувшее восстание. На улицах повсюду стреляли, и нам пришлось оставаться в этом магазине до позднего вечера. Когда мы все-таки решились выйти, то по дороге домой нам встретился немецкий жандарм. Он узнал, где мы живем, почему на улице одни, и, взяв моего братика на руки, донес его до дома. Помню крик родителей, когда мы наконец оказались на пороге: «Они живы!» Они так боялись сразу нас всех потерять. Мы мигом оказались за дверью и всей семьей спрятались в подвале. Папа за эти несколько часов сильно поседел.

– Как долго вам пришлось просидеть в этом подвале?

– Дней восемь. Мы постоянно слышали, как неподалеку разрываются бомбы, а через окошечко могли видеть железную дорогу и курсирующий бронепоезд, который, проезжая, расстреливал принимавших участие в восстании. Было слышно, что приближается Восточный фронт, советские войска подходили со стороны Вислы. Я помню особенный гул от пулеметов, которые стреляли в течение длительного времени. Из-за специфического шума мы называли артиллерию «коровами». Восьмого августа нас вывели из подвалов, а потом пришла группа власовцев. Именно они выгоняли людей из домов, а затем поджигали целые кварталы города. Гиммлер тогда дал совершенно однозначный указ – дом за домом, район за районом уничтожить восставший город. А нас – всех жителей – отвозили в пункт сбора. Тех, кто не мог быстро идти – пожилых, инвалидов, больных, – убивали во дворе или перед домом. Именно тогда советские войска дошли до берега Вислы и остановились в части города под названием Прага, так и не перейдя реку, хотя восстание продолжалось до 2 октября.

Жители Варшавы перед отправкой в концентрационный лагерь

В пункте сбора мы провели примерно сутки: я, восьмилетний братик и родители. Мы не знали, что с нашей четырехлетней сестрой, так как она в это время лежала в больнице. Помню, когда нас погнали на вокзал,  я увидела, что там, где раньше стоял наш дом, все было выжжено. 

– Вас сразу же депортировали в Аушвиц?

– Нет, сначала нас повезли в город Прушкув, где мы провели всего несколько часов. Там немцы досматривали каждого и отбирали все украшения, даже те, которые женщины пытались спрятать в лифчик. После этой процедуры нас снова погрузили в вагоны. Три дня мы ехали без воды, без пищи. Было настолько тесно, что всем приходилось стоять. Ни о каких туалетах, конечно, и речи не шло, поэтому мой отец проделал в деревянном полу вагона дыру, куда мы могли справлять нужду. Нас везли как скот.

– Вы уже знали, куда вас везут?

– Нет, нам говорили, что мы просто едем куда-то в Краковский район, на юг от Варшавы. Помню, что когда мы прибыли и папа еще из вагона увидел надпись «Auschwitz», он начал в ужасе биться головой о стены и кричать: «Боже, куда они нас привезли?»  Он работал на почте, иногда помогал родственникам узников писать на немецком письма и поэтому уже слышал про этот концентрационный лагерь.

Семья заключенных по пути в газовую камеру

Из вагонов нас выгрузили на правую сторону рампы, а спустя много лет я узнала, как нам тогда повезло. Всех, кого высаживали на левой стороне, тут же отправляли в крематорий.

– Когда вы оказались на земле, что первым делом бросилось вам в глаза?

– Еще из поезда я увидела группу раздетых догола мужчин, которых эсэсовцы заставляли прыгать по-лягушачьи. Эсэсовцы бросали им одежду, а они должны были до нее допрыгать таким образом. Это было мое первое впечатление о самом лагере. Людей заставляли спрыгивать из вагонов на землю без всякой лестницы, для многих это было действительно высоко. Все это сопровождалось оглушительными криками «Быстрее, быстрее!», был слышен лай собак. Отовсюду доносился плач, все пытались найти своих родственников. Этого я никогда не забуду.

Прибытие в Аушвиц очередной партии заключенных

Затем нас всех разделили, мужчин и мальчиков старше 14 лет в одну сторону, детей и женщин – в другую. Ночь мы провели на полу в каком-то бараке, где невыносимо сильно пахло хлоркой. Этот запах я тоже до сих пор помню. Ночью к бараку привели и мужчин, но вовнутрь не пустили. Весь следующий день мы провели так же. Никакой еды нам не принесли, поэтому если кто-то что-то при себе имел, то и ел. Было так холодно, что люди стали поджигать деньги, чтобы хоть как-то согреться. 

Я на подсознательном уровне знала, чувствовала, что вижу отца в последний раз. Так оно и случилось, ночью мужчин забрали, и я больше никогда не видела папу. Ему было 43 года.

– К этому времени вас уже зарегистрировали, выдали лагерные номера?

– Утром, после исчезновения мужчин, нас повели в «сауну», где всех и зарегистрировали. Нас заставили раздеться догола, и для меня это стало настоящим шоком, никогда прежде я не видела голых женщин.  К этому моменту мы уже несколько дней не мылись, и запах грязного тела пропитал весь воздух вокруг. У нас сбрили все волосы:  на голове, под мышками, на гениталиях. Мы не могли узнать друг друга без волос, нас лишили индивидуальности.

Потом нас отвели в большой зал, где находился душ. Но нас было так много, что приходилось стоять вплотную друг к другу. После этого я никогда не любила мыться в банях, купаться на пляже и других общественных местах. Все это мысленно возвращало меня в этот день в «сауне» концентрационного лагеря. Ну а потом, выдав одежду, нас отвели в бараки: женщин отдельно, детей отдельно.

– Всех детей разлучили с мамами?

– Да, дети постоянно плакали, не понимая, что происходит, где их мамы. Но постепенно крики и плач утихали. Многие вскоре начали болеть. Умирал кто-то постоянно, а мы с утра смотрели, кто из нас умер. Я тоже заболела распространенной «лагерной болезнью» – диареей, но две старшие по блоку смогли где-то достать для меня уголь. Мне повезло.

– А вам хоть иногда разрешали видеться с мамой и братом?

– Иногда нам удавалось встречаться. Братик был младше меня и находился со мной в одном бараке, но в отдельном помещении, а потом я забрала его к себе на нары, чтобы он был со мной. Нам не разрешали выходить за пределы нашего барака, и женщинам – матерям детей, находившихся в этом бараке, также не разрешалось их навещать. Но иногда по воскресеньям, когда матери не работали, они старались каким-то образом прийти посмотреть, что происходит с их детьми. Если видели, что у них завелись вши, то старались их всех вручную выловить, чтобы впоследствии это не переросло в болезнь. Но больше всего мы, конечно, страдали от голода. Детишки постарше и посильнее иногда отбирали жалкий дневной паек у младших.

– Я где-то слышала, что в чудовищных условиях лагерей смерти первым делом умирала человечность. Или все-таки узники поддерживали друг друга?

– Помню, как один из бывших узников мне однажды сказал, что в лагере все доброе уничтожалось, а злое вознаграждалось. Делали все, чтобы психически сломать человека. Наша надзирательница Мария была добра к нам, утешала нас, просила даже освободить нас от утреннего аппеля (переклички). За свою человечность ее отправили в 11-й блок, откуда она больше уже никогда не вернулась. Но бывали случаи, когда даже некоторые немецкие надзиратели были не такими извергами. Вот лежит, например, кусочек хлеба, и надзиратель мог специально отвернуться, сделав вид, что не видит, как кто-то этот хлеб подбирает и жует. При этом если человек был один, то он вел себя одним образом, а если их было несколько, то совсем по-иному. Они тоже боялись, что на них могут донести. Но часто все-таки у меня возникало ощущение, что для работы в лагере немцы специально выбирали садистов, особенно если это касалось функциональных узников или капо. Их привозили из Германии, где специально тренировали в других концлагерях, начиная с 30-х годов. За проявленные зверства в отношении узников их потом еще и награждали.

Конфискованные очки заключенных Аушвица

Человечность вытравливали. Ведь кого привозили в Аушвиц – интеллигенцию в основном: учителей, инженеров, людей с высшим образованием. Их боялись, потому что они понимали, что происходит. А если взять простого человека, то он делал то, что ему говорили, подчинялся. А интеллигенцию старались ломать в лагерях.

– Вам встречались такие узники, которые в лагере вели себя по-зверски в отношении других заключенных, а потом по прошествии времени и войны изображали из себя невинных жертв?

– Да, я помню один такой случай. В лагере были специальные бараки для женщин старше 60 лет, которых называли бабушками. Уже темнело, когда я побежала к одному из этих бараков, так как узнала, что там находится соседка, которая жила рядом с нами в Варшаве. Я видела, как женщины пытались греться возле печек, но потом к ним подошла старшая по блоку и начала избивать их толстой палкой, чтобы они шли прочь. Ирония судьбы в том, что потом, уже после войны, я встретила эту самую старшую по блоку, которая палками била пожилых женщин. В 1947 году я поехала на девять дней с мамой в санаторий, и, как в то время часто и бывало, все рассказывали друг другу о времени, проведенном в концентрационном лагере. Так я услышала разговор нескольких женщин, и один голос показался мне очень знакомым, и я вспомнила, кому он принадлежит. Это была та самая старшая по блоку. Я сказала ей: «Вам, по-моему, было не так уж и плохо в концлагере». Конечно, она на меня за это обрушилась с гневными упреками, а я просто спокойно напомнила ей при всех, что она дружила тогда со старшей по моему блоку, и назвала ее имя. Воцарилась тишина, все поняли, кто стоял перед ними. После этого она в тот же вечер уехала из санатория, пробыв в нем всего два дня.

Выжившие женщины – заключенные Аушвица

– В конце декабря 1944 – начале января 1945 года, когда стало понятно, что советские войска скоро возьмут лагерь, гитлеровцы начали заметать следы своих преступлений, а до этого попытались избавиться как можно от большего количества узников, а остальных решили перебросить на запад для работы в других концентрационных лагерях. Как вам удалось избежать этой «дороги смерти»?

– Мы слышали взрывы, знали, что советские войска на подходе, и ждали, когда придет свобода. Она должна была прийти с Восточным фронтом. Лагерь начали эвакуировать, а нам временно стали выдавать побольше еды, порции стали больше. Но потом нас всех построили для марша: женщин впереди, детей сзади. Мы уже двинулись в путь, когда мне сказали, что мой брат остается. У него были перевязаны ноги, и долгий поход он бы не выдержал. Я не могла его оставить одного, пыталась докричаться до мамы, но безуспешно. Выбрав момент, я прыгнула в ту сторону, где были дети, которым запретили идти. Теперь я понимаю, что тогда мне снова повезло.  У меня во рту была инфекция, один сапог деревянный был с каблуком, другой без. И я сейчас думаю, что зимой в такой холод я бы тоже не смогла так долго идти. Счастье, что я смогла остаться.

– Но в лагере ведь по-прежнему оставался ограниченный контингент эсэсовцев, то есть в распорядке лагерной жизни ничего не изменилось?

– Нас совсем перестали кормить. Мы видели, что немцы начали заметать следы. Жгли все документы, и мы очень боялись, что и нас уничтожат, ведь мы же были свидетелями их преступлений. Мы очень боялись, что не доживем до освобождения. Но однажды ночью, через десять дней после начала эвакуации лагеря, мы увидели, что из-за леса начали приближаться советские войска, солдаты были в белых маскировочных комбинезонах. Мы знали, что лагерь уже заняли советские войска, но еще боялись выходить, до сих пор были слышны выстрелы. Поздно ночью пришел высокого роста советский офицер, с двумя солдатами, и сказал: «Дети, что же вы здесь делаете?» Я даже не знаю, по-польски он сказал, по-украински или по-русски, но я его поняла. Он велел нам не расходиться, а позднее солдаты принесли нам томатный суп. Я вкуснее никогда не ела!

Выжившие дети – заключенные Аушвица

– Что помогало людям выжить в этом аушвицком аду?

– Только удача, везение. Даже еврейским детям иногда удавалось выжить, хотя их чаще всего сразу же после поезда целыми семьями отправляли в газовые камеры. Но были единичные случаи, когда им удавалось смешаться с нами, если внешность была не столь характерна. Так что только везение могло спасти этих детей, как и всех остальных.

Здзислава Влодарчик. Фото: Ольга Ирисова