Ровно 75 лет назад, 26 мая 1947 года был издан указ Верховного совета СССР об отмене смертной казни в мирное время. Впрочем, уже через два с половиной года, в январе 1950-го, в разгар параноидальной шпиономании Сталина был принят новый указ, исправивший досадную мягкотелость советской власти — «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам». Разумеется, сделано это было «по многочисленным просьбам трудящихся».
Более того, согласно специальному постановлению Политбюро, смертную казнь предлагалось применять и к лицам, совершившим указанные преступления в период действия запрета (1947–1950 гг.), то есть расстрельный закон получил обратную силу.
Этой теме посвящена одна из самых завораживающих сцен во всей русской литературе: эпизод из романа Александра Солженицына «В круге первом», в котором всесильный министр внутренних дел Абакумов, дрожа от страха, является на регулярный доклад к Сталину. Дело происходит где-то в конце 1949 года. Публикуем этот отрывок в открытом (разумеется) доступе.
***
…Он остановился посреди комнаты, обернулся к Абакумову и сказал, слегка потрясая в воздухе трубкой:
— А шьто ты прид-принимайшь па линии безопасности пар-тийных кадров?
И сразу зловеще, сразу враждебно смотрел, скривя шею набок. С раскрытым чистым блокнотом Абакумов приподнялся со стула навстречу Вождю (но не встал, зная, что Сталин любит неподвижность собеседников) — и с краткостью (длинные объяснения Хозяин считал неискренними), и с готовностью, со всей готовностью стал говорить о том, о чем сейчас не собирался (эта постоянная готовность была здесь главным качеством, всякое замешатель-ство Сталин бы истолковал как подтверждение злого умысла).
— Товарищ Сталин! — дрогнул от обиды голос Абакумова. Он от души бы сердечно выговорил «Иосиф Виссарионович», но так не полагалось обращаться, это претендовало бы на приближение к Вождю, как бы почти один разряд с ним. — Для чего и существуем мы, Органы, все наше министерство, чтобы вы, товарищ Сталин, могли спокойно трудиться, думать, вести страну! (Сталин говорил «безопасность партийных кадров», но ответа ждал только о себе, Абакумов знал!)
— Да дня не проходит, чтоб я не проверял, чтоб я не арестовывал, чтоб я не вникал в дела!..
Все так же в позе ворона со свернутой шеей Сталин смотрел внимательно.
— Слюшай, — спросил он в раздумьи, — а шьто? Дэла по террору — идут? Нэ прекращаются?
Абакумов горько вздохнул.
— Я бы рад был вам сказать, товарищ Сталин, что дел по террору нет. Но они есть. Мы обезвреживаем их даже… ну, в самых неожиданных местах.
Сталин прикрыл один глаз, а в другом видно было удовлетворение.
— Это — хараше! — кивнул он. — Значит — работаете.
— Причем, товарищ Сталин! — Абакумову все-таки невыносимо было сидеть перед стоящим Вождем, и он привстал, не распрямляя колен полностью (а уж на высоких каблуках он никогда сюда не являлся). — Всем этим делам мы не даем созреть до прямой подготовки. Мы их прихватываем на замысле! на намерении! через девятнадцатый пункт!
— Хараше, хараше, — Сталин успокоительным жестом усадил Абакумова (еще б такая туша возвышалась над ним). — Значит, ты считайшь — нэ- довольные еще есть в народе?
Абакумов опять вздохнул.
— Да, товарищ Сталин. Еще некоторый процент… (Хорош бы он был, сказав, что — нет! Зачем тогда его и фирма?..)
— Верно ты говоришь, — задушевно сказал Сталин. В голосе его был перевес хрипов и шорохов над звонкими звуками. — Значит, ты — можишь работать в госбезопасности. А вот мне говорят — нэт больше нэдовольных, все, кто голосуют на выборах за всэ довольны. А? — Сталин усмехнулся.
— Политическая слепота! Враг притаился, голосует за, а он — нэ доволен! Процентов пять, а? Или, может — восемь?.. (Вот эту проницательность, эту самокритичность, эту неподдаваемость свою на фимиам Сталин особенно в себе ценил!)
— Да, товарищ Сталин, — убежденно подтвердил Абакумов. — Именно так, процентов пять. Или семь.
Сталин продолжил свой путь по кабинету, обошел вокруг письменного стола.
— Это уж мой недостаток, товарищ Сталин, — расхрабрился Абакумов, уши которого охладились вполне. — Не могу я самоуспокаиваться.
Сталин слегка постучал трубкой по пепельнице:
— А — настроение молодежи? Вопрос за вопросом шли как ножи, и порезаться достаточно было на одном. Скажи «хорошее» — политическая слепота. Скажи «плохое» — не веришь в наше будущее.
Абакумов развел пальцами, а от слов пока удержался. Сталин, не ожидая ответа, внушительно сказал, пристукивая трубкой:
— Нада больши заботиться а молодежи. К порокам среди молодежи надо быть а-собенно нетерпимым!
Абакумов спохватился и начал писать. Мысль увлекла Сталина, глаза его разгорелись тигриным блеском. Он набил трубку заново, зажег и снова зашагал по комнате бодрей гораздо:
— Нада усилить наблюдение за настроениями студентов! Нада выкорчевывать нэ по адиночке — а целыми группами! И надо переходить на полную меру, которую дает вам закон — двадцать пять лет, а не десять! Десять — это шькола, а не тюрьма! Это шькольникам можне по десять. А у кого усы пробиваются — двадцать пять! Маладые! Даживут!
Абакумов строчил. Первые шестеренки долгой цепи завертелись.
— И надо прекратить санаторные условия в политических тюрьмах! Я слышал от Берии: в политических тюрьмах до-сих-пор-есть прадуктовые передачи?
— Уберем! Запретим! — с болью в голосе вскликнул Абакумов, продолжая писать. — Это была наша ошибка, товарищ Сталин, простите!! (Уж, действительно, это был промах! Это он мог догадаться и сам!)
Сталин расставил ноги против Абакумова:
— Да сколько жи раз вам объяснять?! Нада жи вам понять наконец…
Он говорил без злобы. В его помягчевших глазах выражалось доверие к Абакумову, что тот усвоит, поймет. Абакумов не помнил, когда еще Сталин говорил с ним так просто и доброжелательно. Ощущение боязни совсем покинуло его, мозг заработал как у обычного человека в обычных условиях. И служебное обстоятельство, давно уже мешавшее ему, как кость в горле, нашло теперь выход. С оживившимся лицом Абакумов сказал:
— Мы понимаем, товарищ Сталин! мы (он говорил за все министерство) понимаем: классовая борьба будет обостряться! Так тем более тогда, товарищ Сталин, войдите в положение — как нас связывает в работе эта отмена смертной казни!
Ведь как мы колотимся уже два с половиной года: проводить расстреливаемых по бумагам нельзя. Значит, приговоры надо писать в двух редакциях. Потом — зарплату исполнителям по бухгалтерии тоже прямо проводить нельзя, путается учет. Потом — и в лагерях припугнуть нечем. Как нам смертная казнь нужна! Товарищ Сталин, верните нам смертную казнь!! — от души, ласково просил Абакумов, приложив пятерню к груди и с надеждой глядя на темноликого Вождя.
И Сталин — чуть-чуть как бы улыбнулся. Его жесткие усы дрогнули, но мягко.
— Знаю, — тихо, понимающе сказал он. — Думал. Удивительный! Он обо всем знал! Он обо всем думал! — еще прежде, чем его просили. Как парящее божество, он предвосхищал людские мысли. — На-днях верну вам смэртную казнь, — задумчиво говорил он, глядя глубоко вперед, как бы в годы и в годы. — Эт-та будыт харешая воспитательная мера.
Еще бы он не думал об этой мере! Он больше их всех третий год страдал, что поддался порыву прихвастнуть перед Западом, изменил сам себе — поверил, что люди не до конца испорчены. А в том и была всю жизнь отличительная черта его как государственного деятеля: ни разжалование, ни всеобщая травля, ни дом умалишенных, ни пожизненная тюрьма, ни ссылка не казались ему достаточной мерой для человека, признанного опасным.
Только смерть была расчетом надежным, сполна. Только смерть нарушителя подтверждает, что ты обладаешь реальной полной властью. И если кончик уса его вздрагивал от негодования, то приговор всегда был один: смерть. Меньшей кары просто не было в его шкале.
Из далекой светлой дали, куда он только что смотрел, Сталин перевел глаза на Абакумова. С нижним прищуром век спросил:
— А ты — нэ боишься, что мы тебя жи первого и расстреляем?
Это «расстреляем» он почти не договорил, он сказал его на спаде голоса, уже шорохом, как мягкое окончание, как нечто само собой угадываемое. Но в Абакумове оно оборвалось морозом. Самый Родной и Любимый стоял над ним лишь немного дальше, чем мог бы Абакумов достать протянутым кулаком, и следил за каждой черточкой министра, как он поймет эту шутку.
Не смея встать и не смея сидеть, Абакумов чуть приподнялся на напряженных ногах, и от напряжения они задрожали в коленях:
— Товарищ Сталин!.. Так если я заслуживаю… Если нужно…
Сталин смотрел мудро, проницательно. Он тихо сверялся сейчас со своей обязательной второй мыслью о приближенном. Увы, он знал эту человеческую неизбежность: от самых усердных помощников со временем обязательно приходится отказаться, отчураться, они себя компрометируют. — Правильно! — с улыбкой расположения, как бы хваля за сообразительность, сказал Сталин. — Когда заслужишь — тогда расстреляем.
Министр Абакумов был снят с должности и арестован в июле 1951 года, но расстрелян уже после смерти Сталина, в декабре 1953-го. — Republic.
Что еще почитать:
Опасная дряхлость тирана. Стареющий диктатор-параноик может уступить соратникам часть полномочий, но оставит за собой безусловное право убивать.
Как угадать, чего на самом деле хочет Гитлер? Отрывок из книги Малкольма Гладуэлла «Разговор с незнакомцем».
«Плохо у нас на банном фронте». Как советская власть пыталась научить трудящиеся массы навыкам гигиены.
