Мы и они, наше и не наше. Почему российская пропаганда мифологизировала именно слово «нацизм»

Бинарная оппозиция «наше — не наше» во все времена залегала в основе любого общественного или политического конфликта, любой социальной драматургии.

На заре советской власти, когда по отношению к людям, к идеям и событиям царил завещанный Карлом Марксом классовый подход, такая оппозиция звучала как «пролетарский — буржуазный».

Уже на моей памяти она в разные времена называлась по-разному. Но чаще всего «социалистический — капиталистический».

Потом был короткий период вполне реального идейного разнообразия, то есть «плюрализма». Он, как век кавалергарда, был недолог. Но то, что он вообще был, уже можно считать чудом.

Сейчас мы снова погрузились в мучительный, к тому же терминологически нищий и убогий дуализм.

Какие-то жалкие попытки, впрочем, делаются. Например, «патриоты — нацисты».

Слова «нацисты», «неонацисты», «нацистский режим» и прочие, относящиеся чаще всего к различным персонажам и реалиям, имеющим якобы место в неправильных («недружественных») государствах, употребляются с такой частотой и с такой удручающей навязчивостью, как будто бы они намертво приклеились к спецслужбистским и агитпроповским клавиатурам.

Это может показаться странным, но довольно долгое время никакого «нацизма» в риторике советского агитпропа не было.

Оно, это слово, как это ни удивительно, доходило до нас в исключительно импортном варианте. Я лично впервые наткнулся на него в начале 60-х в какой-то переводной книжке. Возможно — Генриха Белля. Возможно — Ремарка.

А вообще-то был исключительно «фашизм». И были «фашисты». В послевоенном политическом дискурсе этим словом, не слишком заботясь о хотя бы приблизительной терминологической корректности, наделяли всех, кто не нравился товарищу Сталину. Например, «фашистом» был югославский лидер Тито, герой антигитлеровского сопротивления, отважный борец против именно что фашизма. Но кому какое дело. Сказали «фашист», значит «фашист».

Тито на карикатурах в «Крокодиле» или в «Правде» изображался как кровавый маньяк, с топором в руках. Чтобы не возникало никаких сомнений в его фашистской сущности, на его головном уборе, а также на поверхности топора, с которого эффектно капала кровь, изображались в товарном количестве мелкие, но хорошо заметные свастики. Ну, а как еще распознать фашиста? Не по биографии же! Не по политическим же убеждениям! Не по содержанию же высказываний! По свастикам, конечно.

Кстати, и теперь любое изображение свастики, радикально и решительно игнорируя любой контекст, с радостью подшивается к «делу» любого, кого по разным причинам хочется прищучить. Любое изображение свастики, которая, кстати, в моем детстве не называлась свастикой, а называлась, — видимо, в рамках борьбы с низкопоклонством, — «фашистским знаком», с удивительной готовностью квалифицируется как «оправдание нацизма». Полное игнорирование контекста в следственно судебной практике последнего времени — это тема вообще отдельная и очень, надо сказать, интересная.

С какого-то момента слово «фашист», растеряв по дороге какие бы то ни было разумные значения, стало означать просто всякого, кто «против нас».

Как мы видим, с тех пор эта тенденция не только не пошла на убыль, но, напротив, необычайно укрепилась и в риторике, и в сознании не только штатных идеологов и прочих «военкоров», но и широких народных масс.

А слова «нацизм», повторяю, до поры до времени как бы и не было. И я примерно понимаю, почему.

Нацизм, то есть полностью — «национал-социализм», был официальной идеологией Третьего рейха. В риторике же советского агитпропа он сразу же получил неточное, но убедительное название «немецкий фашизм», даром что «фашизм», как известно, был вовсе не в Германии, а в Муссолиниевской Италии, и возник он там существенно раньше, чем гитлеровский «национал-социализм».

Я думаю, что дело тут не в «национале», а во втором составляющем — в слове «социализм». В государстве, строящем в те годы вожделенный социализм, как-то не очень уместно было бы употреблять это слово в столь неприятном значении. Вот его и не употребляли.

А вот теперь этот «нацизм» нежданно выскочил наружу, заменив собою поднадоевший и автоматизированный «фашизм» и по давней традиции казенной риторики означая все, что, как говорится, плохо лежит. Откуда он взялся именно сейчас и именно здесь, более или менее понятно.

Все пропагандистские колеса и маховики последних десятилетий с разной скоростью и степенью адекватности вращались вокруг Второй мировой войны, вокруг фетишизации и сакрализации «Победы».

Я закавычиваю это слово не потому, что ее, победы в той войне, не было. Она, разумеется, была. Но горькая и счастливая Победа, выстраданная мужчинами и женщинами того поколения, на которое упала тяжким грузом та проклятая война, то есть поколения моих родителей — это совсем не та «Победа», которая отжата духовными потомками особистов. У них не та Победа. У них — та самая «Победа», тот самый бесконечно надуваемый символ величия, который просто не мог не прорваться однажды тем, что началось в конце февраля прошлого года и что, как тифозный кошмар, длится по сей день, и конца этому не видно.

Оттуда же и мифологизация слова «нацизм». И этот самый «нацизм» (или «неонацизм», что в данном случае одно и то же) имеет такое же отношение к реальному нацизму, как присвоенная и перекодированная «Победа», ставшая для нынешнего поколения людоедов идейным костылем, имеет отношение к той самой победе, к настоящей. То есть не к той, которая «можем повторить», а к той, которая «никогда больше».

Но и это пройдет. Потому что проходит все. И плохое проходит. И хорошее, увы, тоже. Но кое-что остается. Остается, например, «мы — они», а также «наше — не наше». Ну, а еще я бы в очередной раз, — лишним не будет, — упомянул о тех самых законах, что внутри нас, и о звездах, что над нами.