Статуя Фемиды у здания Верховного суда РФ
Aleksander Polyakov/Global Look Press
Теперь, стало быть, такое:
«Верховный суд РФ признал участие в военных действиях основанием для освобождения от наказания».
Что тут можно сказать …
Всегда, во все времена, существовали категории отечественного населения, по отношению к которым строгости закона, писанного как бы для всех, если и применялись, то в существенно ослабленном виде. А то и вовсе ни в каком.
Когда-то, совсем уже давно, существенно смягчающим обстоятельством служила принадлежность к дворянскому сословию. Но не во всех случаях, а лишь в тех, когда дворянин не сочинял «Путешествие из Петербурга в Москву» и не выходил холодным заснеженным утром на Сенатскую площадь.
Потом случилась Земская реформа, и появился суд присяжных, который под влиянием умеренных, но заметных либеральных ветров повадился оправдывать всех тех, кто пошел воровать и грабить от бедности и дурного воспитания-образования, тех, которых, как тогда говорили, «среда заела». А также суды присяжных любили тогда оправдывать людей тем, что они действовали «по убеждениям». То есть к «идейному» бомбометателю или экспроприатору относились куда ласковее и снисходительнее, чем к обычному безыдейному бандюге и ворюге. Сейчас об этом даже странно, чтобы не сказать смешно, вспоминать.
Сразу же после Октябрьского переворота и директивного установления классового подхода ко всем сторонам и вопросам общественной и частной жизни, железной отмазкой от всяких судебных неприятностей стало так называемое пролетарское или на худой конец крестьянское происхождение. Но пролетарское все же котировалось повыше, так как в большей степени соответствовало Марксовым концепциям.
Некоторое время освобожденную «дворянскую» нишу заняли так называемые старые большевики, среди которых, как и среди старого дворянства, выделялись, можно сказать, «столбовые», то есть имевшие дореволюционный стаж партийности. У них и пайки были пожирнее, и жилье просторнее, и различные органы власти, включая суды, прокуратуры и милицию, относились к ним куда нежнее, чем к прочим категориям граждан.
Но не слишком долго нежились эти избранники богов под ласковыми лучами единственно верного учения, не слишком долго прохлаждались они под сенью простертых над страной сталинских усов. Довольно скоро неумолимая сила законов диалектического и исторического материализмов, а также законов, запустивших в повседневную практику звание «Враг народа», наделила этим титулом многих из ранее неприкосновенных граждан, безо всякого перехода переброшенных из пышных квартир в большом сером здании на Берсеневской набережной в куда менее уютные Лубянские подвалы с последующим перемещением либо куда-нибудь поближе к Колыме, либо совсем рядышком, а именно к одной из внутренних лубянских бетонных стенок, неаккуратно заляпанных чем-то темным и липким.
Некоторые из них все же сохранились, и в годы моего школьного детства, а также студенческой юности становились частыми гостями школ и прочих учебных заведений, рассказывая пытливому отрочеству и любознательному юношеству о своем героическом революционном прошлом. Чем старше они становились, тем ярче, пестрее, искристее и, прямо скажем, сказочнее становились их биографии. И практически каждая включала в себя ставший каноническим эпизод, в котором случалась пусть даже и мимолетная, но непременная встреча с Ильичом.
«Детьми лейтенанта Шмидта» заглазно называли их иногда представители того не слишком почтительного поколения, которое росло в относительно свободные послесталинские годы и к которому принадлежал также и автор этих строк.
Отряд «свидетелей Ленина» мог в те годы составить население не очень большого, но и не совсем маленького города.
Тогда был такой анекдот, не слишком-то смешной для новых поколений, а тогда — ничего, вполне актуальный.
Начало стандартное: приезжает муж из командировки и обнаруживает свою жену в объятьях постороннего мужчины. Засучивая рукава, он готовится «поговорить» с негодяем, а заодно уж и с коварной изменщицей.
Но тут жена его открывает рот и истошно орет: «Вася! Не бей его! Он Ленина видел!»
Да, признаки и принципы, в соответствии с которыми одним из граждан позволено больше, а другим меньше, со временем менялись, но они всегда были.
В последние несколько лет представители культурного сообщества стали свидетелями, а в каких-то случаях и участниками судебных сюжетов, главными героями (в данном случае правильнее сказать «фигурантами») которых были люди искусства.
Я точно знаю, что в современном цивилизованном мире всяческое озорство на грани, а иногда и за гранью общественных правил или даже государственных законов, если оно проходит «по ведомству искусства», наказывается как правило существенно мягче, чем такое же, но совершенное, допустим, просто по пьяни или по бессмысленному куражу.
Когда я следил за судебными процессами, хотя бы косвенно связанными с искусством, особенно современным, и наблюдал за поведением обвинителей и судей, я просто кожей ощущал повышенную, какую-то дополнительную ненависть и злобу по отношению к обвиняемым и к их художественным занятиям и идеям. А уж при слове «акционизм» руки судей сами тянулись если не к пистолету, то уж точно к бумажке с заведомо обвинительным приговором.
А возвращаясь к началу, то есть к симптоматичному и более или менее предсказуемому в смысле вероятных последствий решению Верховного суда, нельзя не задуматься о том, какие внутренние или внешние причины могут подвигнуть молодых и даже не очень молодых людей к «участию в военных действиях».
Таких мотивов много — от кредитов, ипотек и алиментов до «патриотизма» в его не обремененном никакими мыслительными процессами октябрятском понимании. А тут и еще один. И какой! Индульгенция, или, говоря по-русски, декриминализация всех твоих бывших и будущих неладов с уголовным кодексом.
Плохо ли! Совсем как в карамельно-сливочном стихотворении Игоря Северянина про девочку, пожалевшую птичку с «переломанной лапочкой».
«Посмотри-ка ты, папочка! — говорит девочка, — У хорошенькой ласточки переломана лапочка. Я возьму птичку бедную и в платочек укутаю».
И чувствительный папочка, конечно, «призадумался, потрясенный минутою. И простил все грядущие и капризы, и шалости милой, маленькой девочки, зарыдавшей от жалости».
Так и тут. С той лишь мало существенной разницей, что в решении высоких судебных инстанций речь идет совсем не о милой девочке и не о «хорошенькой ласточке с переломанной лапочкой», а о чем-то совсем, прямо скажем, ином. Совсем ином.
