Знаете ли, на кухнях все еще случаются интересные разговоры. И даже не о политике, не о футболе и не о женщинах (то есть, не об Абрамовиче). Случаются, например, о том, что нечего читать, нечего смотреть и нечего слушать. Вот давеча у нас такой разговор на кухне, выходящей окнами на храм Святого Равноапостольного Владимира, случился: и была в этом разговоре тоска по недавнему прошлому, которое не кончилось даже, а просто измельчало, стало пресным и непривлекательным. Речь шла о том, что везде одинаковые новости. И по телевидению, и в газетах, и даже в интернете. О том, что новостная картина дня, равно как и его повестка, словно создается в одном месте – с небольшими и необязательными вариациями, которые подчеркивают позиционирование соответствующего источника. И ведь, правда: по крайней мере, в московском информационном пространстве различия в новостном ассортименте минимальны; причины этого, с одной стороны, банальны – но, с другой, являются следствием фундаментальных изменений в отношениях между информационной средой и ее потребителями. На памяти всего двух поколений (с 1960 по 2000) ассортимент доступных источников вырос в разы, если не в десятки раз. Объем медиапотребления вырос в 4,5 раза – при этом не следует забывать, что в 1960-м году Африка, Индия и Китай не являлись массовыми потребителями информации, и объемы 1960-го приходились, прежде всего, на будущий «золотой миллиард». Одновременно с расширением «базы» происходило и снижение среднего образовательного и культурного уровня (увы), что объясняется просто увеличением доли «простых людей». Эти два процесса предопределили, вместе с развитием технологий общества потребления, превращение когда-то социально важных, ответственных и культурно озабоченных СМИ в «инструменты оболванивания». Хотя, на самом деле, происходило и происходит то же самое, с чего началось Просвещение: вместо Библии в качестве пособия по обучению грамоте возникает букварь с его критическими упрощениями, линейными смыслами и крупным шрифтом. Именно поэтому культурно-медийные достижения конца 50-х воспринимаются как некая вершина, как эталон «правильного состояния», – для продвинутых потребителей культурного кода тогдашний набор символов и методов равен Священному писанию, которое подверглось – в процессе Реформации и Просвещения (то есть опускания планки) – насильственной деградации. Почему это глобальное упрощение следует принимать во внимание, обсуждая убогость новостей «Первого канала» или бессмысленное дублирование новостной картины всеми участниками информационного рынка в печатной прессе? Тем более, в России, где, вроде, и в 1960-м все были грамотными, а уже упомянутая «база» не выросла, а, наоборот – сократилась? Прежде всего, со времен Петра Первого, российские институты всегда пытались копировать, скажем так, мировой опыт. По причине пушкинской «дикости и безнравственности» это копирование почти всегда было поверхностным, формальным, несмысловым – в деятельности, скажем, соответствующего времени министерства важнейшим элементом казалась ливрея привратника (даже не сама ливрея, а ее особый иностранный покрой). Российские СМИ переходного периода рванулись вдогонку за западными в 1989 году – плохо понимая не только форму (ее, по крайней мере, естественный и наработанный еще при царизме талант подражания сумел скопировать), но, самое главное, суть деятельности. Медиалидеры расцвета свободной прессы и свободно-олигархического телевидения увидели форму борьбы, но плохо поняли ее суть; еще хуже обстояло у них дело с пониманием экономического механизма; а уж о системе сдержек и противовесов их представление если и сформировалось, то только после того, как выяснилось, что это не пресса есть главная сдержка и единственный противовес: что на каждый шпунтик в любой системе есть винтик, гайка и даже – если сопротивляется закручиванию – молоток. Редкие и единичные исключения – даже «Ведомости» и «Итоги» времен Пархоменко – не опровергают этого тезиса. Российские журналистские и редакторские кадры в своем подавляющем большинстве были совершенно не готовы к существованию в пространстве без формальных ограничений (цензуры и Отдела пропаганды ЦК КПСС); их целеположение было ошибочным (помнится, один из нынешних руководителей гостелевидения сказал как-то: «мы создаем из СССР Россию на мягких креслах студий Останкино»); но, самое главное – обе этих проблемы наложились на … бешеное расширение базы потребления СМИ, которое прошло как-то незаметно для индустрии и ее работников. В 1991 году в стране было 2 телеканала (плюс еще 1 – 2 в каждом из регионов, и далеко не везде), в 1998-м – 15 на регион считалось ущербным. В последние годы СССР количество печатных СМИ измерялось (проверено по подписному каталогу 1990 года) цифрой 394, включая научные издания: в 1998-м была освоена цифра 20 000. Медиа впихивались в людей, благодарных и открытых – их десятилетиями держали на голодном пайке программы «Время» и газеты «Труд», а тут – журнал «Птюч», простите за нецензурную лексику. Парадоксально, но причина расцвета медиа в России на рубеже 1990 – 2000 годов до сих пор не очень осмыслена и не очень описана. Соответственно, точка отсчета – для критики окружающей нас медиареальности – любым потребителем и аналитиком воспринимается слишком субъективно. Еще раз – а какое отношение это имеет к однообразию новостей и «универсальной повестке дня» типа «Медведев-Путин-Медведев-Россия-встает-с-колен-немного-происшествий-наш-спорт-самый-спорт-в-мире»? Разочарованные циники скажут, что причина ТОЛЬКО в том, что в аппарате Суркова на Старой площади пишут «темники» верстки теленовостей, а соответствующие чиновники из пресс-служб рекомендуют или не рекомендуют редакторам СМИ о чем-то писать, а о чем-то умалчивать. Но, с моей точки зрения, причина гораздо глубже. С одной стороны, благодаря беспочвенно преувеличенному спросу середины 90-х и последовательно избыточному предложению, массовый потребитель просто переел. С другой – медиа так старательно отрабатывали свою «особость», «властность», «мягкие кресла Останкино», – что умудрились убедить в этом власти предержащие. В 1996 году, обеспечив чудо переизбрания Б.Н.Ельцина, «свободные СМИ» обеспечили одновременно смертный приговор себе в этом виде и то, что очень хочется назвать качественной катастрофой. В течение буквально считанных лет после этого перестало иметь значение КАК делается то или иное СМИ; единственным мерилом потребительского успеха стал доступ к каналам дистрибуции – у кого труба толще и доступнее, тот и лидер. «Темники» и иные способы управления содержанием СМИ со стороны власти возникли не потому, что власти хотелось порулить. А потому что медиаменеджерам потребовалось объяснение базовых вещей: каково место их медиаканалов в окружающем мире, какова ответственность, каковы последствия. Для того чтобы определиться самостоятельно, нужно понимать суть деятельности: тех, кто понимал, были совсем единицы (почитайте интервью «бывших и нынешних главных» на Слоне – с поправкой на то, что русский человек задним умом крепок); их возможности были ограничены не властью, а следующим после них уровнем исполнителей. Переедание лечится только диетой – и, в некотором смысле, отстраняясь от ценностей демократии, свободы слова и профессиональной гордости журналиста, – А.С.Волошину, В.Ю.Суркову и А.А.Громову следует сказать «большое спасибо» за проделанную работу. Другое дело, что даже в страшном сне не приснится, что будет, если завтра «управление» скажет: «Ребятки с «Первого», с России, с НТВ, из «Комсомолки», – разбирайтесь сами, нам надоело вам рассказывать, чем кормить, что лимитировать, а чего вообще не давать». Свобода! Думаете, тут же дадут слово Каспарову? Или начнут рассказывать о коррупции в «Газпроме»? Или, чего уж, приоткроют завесу над Gunvor и АКБ «Россия»? Да полноте… Обратная сторона управляемости в том, что объект управления теряет остатки воли. Армия, держащаяся на шпицрутенах и «дас ерсте колонне марширт…» отдается командиру – или постоянно сопротивляется его приказам (как, скажем, «Новая газета»). При отсутствии приказа она разбегается и мародерствует, перестает быть армией, становясь шайкой вооруженных разбойников. Так что ограниченный ассортимент, о котором пошла речь во первых строках этого письма, скрывает не тупоумие и слабость, не ложно понятую массовость и даже не «желание порулить». Только страх, страх свободы и самодостаточности, страх ответственности и страх потерянной цели.
