В конце прошлого года меня пригласили выступить на заседании Общества родного языка в городе Тарту. Мне предложили рассказать о нашей языковой ситуации и языковой политике в отношении государственного языка, то есть русского. Кроме меня было еще четыре докладчика, которые говорили о языковой ситуации в Эстонии, Латвии, Финляндии и Швеции. Почти все доклады начинались с краткого описания государственный программы по развитию и поддержке соответствующих языков, рассчитанной не на год или два, а на много лет вперед (докладчики говорили по-эстонски, но мне переводили). Мой доклад был последним, и мне пришлось начать его с фразы о том, что у нас такой программы нет, но она нам не то чтобы совсем не нужна, – нужна, но, по крайней мере, не так, как Эстонии и ее соседям. Действительно, проблемы у нас немного другие, но должен признать, что я лукавил. Просто иначе пришлось бы подробно говорить о законе о государственном языке (de facto заменяющем такую программу), а этого ужасно не хотелось. Не люблю я этот закон! В мае этого года ему исполнится пять лет, и самое лучшее, что можно о нем сказать, – это то, что он не работает. И хорошо, что не работает! А если уж совсем откровенно, то он и не может работать. В принципе. Но это, так сказать, не для печати. Ключевыми в этом законе являются статьи 1 и 3. В первой определяется, что такое русский язык как государственный язык РФ (она так и называется), а в третьей – сферы использования государственного языка. И именно здесь возникают неразрешимые проблемы. Про статью 3 как-нибудь в другой раз. В первой же, и еще раз подчеркну – ключевой статье всего семь параграфов, из которых четыре вызывают, мягко говоря, удивление, правда, удивление разного рода. Про четвертый и пятый мне не понятно, зачем они вообще нужны. Процитирую: 4. Государственный язык Российской Федерации является языком, способствующим взаимопониманию, укреплению межнациональных связей народов Российской Федерации в едином многонациональном государстве.
5. Защита и поддержка русского языка как государственного языка Российской Федерации способствуют приумножению и взаимообогащению духовной культуры народов Российской Федерации. Я, наверное, совсем не понимаю людей, пишущих законы, но по жанру это, скорее, декларация добрых, очень добрых намерений, чем нечто, требующее выполнения, а я именно так представлял себе законы. Но от этих параграфов хотя бы никому не должно быть плохо, а вот два других – третий и шестой – гораздо более опасны. Итак, параграф 3: Порядок утверждения норм современного русского литературного языка при его использовании в качестве государственного языка Российской Федерации, правил русской орфографии и пунктуации определяется Правительством Российской Федерации. Здесь, на мой взгляд, нужна оговорка. Фактически, в качестве государственного языка используется именно литературный русский язык, то есть не жаргоны, не просторечие, не диалекты. Это вполне естественно, однако определить понятие литературного языка в законе невозможно, слишком это сложный феномен. Решить эту проблему предлагается странным способом: переложить ответственность на правительство. Я уж не говорю о том, что определение нормы не входит в функции правительства (даже лингвисты не «утверждают» и не устанавливают нормы, а скорее фиксируют их) и что оно просто некомпетентно в этом. Это как раз решаемо. Лингвисты нечто подготовили, правительство, поверив специалистам, подписало. Я даже не говорю и о том, что под действием этого параграфа русский литературный язык как бы раздваивается. Как был, так и остается обычный литературный русский язык, который не регулируется правительством, и о его нормах можно справиться в хороших словарях и грамматиках. Но появляется еще некий «русский как государственный», нормы которого утверждаются правительством, и который используется в определенных сферах. Получается, что чиновникам нужно будет знать два языка (правда, очень похожих), один – как всем людям, а другой – как чиновникам, а им бы с одним литературным справиться. Я говорю только о том, что проблема все равно не решается. Правительство не сможет утвердить нормы языка вообще, потому что они различаются по степени строгости, обязательности и даже выразимости. Иногда мы понимаем, что так на литературном русском или просто русском говорить нельзя, но правила сформулировать не можем. Достаточно сказать, что на сегодняшний день не существует общепонятной, доступной не только лингвистам грамматики русского языка. Что же в этом случае будет утверждать правительство? В действительности, сформулировать (а значит, и утвердить) можно только относительно (весьма относительно) простые нормы орфографии и пунктуации. Ну, и если постараться, то основы грамматики – склонение и спряжение. Как это ни смешно звучит, не помешал бы и список запретных слов, прежде всего брани (и не только матерной) и сниженной лексики, бесспорно, существующей в языке, но не рекомендованной в официальной речи. Он, конечно, никогда не будет полным (такие слова время от времени появляются), но этого достаточно для ориентира. Вот, собственно, и все, что в более или менее строгой форме могут предложить лингвисты, остальное (описания значений, синтаксические правила, фразеологизмы и т.п.) тоже существует, но едва ли должно и даже может быть утверждено Академией ли, правительством ли. И вот последний «странный» параграф – шестой: При использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка, за исключением иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке. Возможно, отчасти ради него и придумывался этот закон, он-то и обсуждался наиболее ожесточенно. По существу, это главный запретительный параграф в законе, но именно он делает закон максимально аморфным, я бы сказал недееспособным. Именно он должен был поставить барьер брани, просторечию, злоупотреблению заимствованиями. В результате осталось почти бессмысленное «не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного литературного языка». А разве в литературном языке нет бранной лексики? Кто же убрал ее оттуда? Неужели правительство, когда утверждало нормы? Но в этом параграфе довольно неожиданно «русский как государственный» снова приравнивается к литературному (в отличие от параграфа 3), и таким образом он не зависит от решения правительства. Кроме того, очевидно, что язык пополняет свой словарный запас и делает это не только за счет «иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке». Да и кто будет «арбитром по аналогии»? Как-то я вел дискуссию об этом законе с депутатом Госдумы в прямом радиоэфире. Мы сели друг напротив друга. «Окей, – сказал депутат, – начинаем». «Стоп, – сказал я, – вы нарушили закон, ведь у «окей» есть общеупотребительный аналог, вы могли бы сказать: «Хорошо, начинаем». Честно говоря, я не ожидал, что депутат так занервничает, но, к счастью, эфир еще не начался. При этом я, в отличие от депутата, далеко не уверен в своей правоте, потому что вопрос общеупотребительной аналогии – глубоко дискуссионный и, я бы даже сказал, философский, но никак не юридический. Впрочем, закончу на оптимистической ноте. Закон не работает, а вместе с ним не работает и этот странный запрет. Прав был Козьма Прутков: нельзя объять необъятное, нельзя в рамках одного закона спасти и защитить русский язык, определить неопределимое, запретить, не запрещая. Если честно, то у меня нет хорошего ответа на вопрос, нужен ли нам в принципе закон о государственном языке. ТАКОЙ не нужен.
