© Gary Waters
Новый шаг в борьбе за чистоту диссертаций: вчера глава Высшей аттестационной комиссии Владимир Филиппов заявил, что степень кандидата наук заменят на степень доктора. «Кандидат исторических наук» станет «доктором истории» (хотя пока останется и второй уровень – «доктор исторических наук»). Филиппов пообещал, что требования к диссертациям, советам и соискателям увеличат, чтобы вывести российских кандидатов на уровень «не ниже» западных PhD. Некоторые вузы уже сами собираются присуждать вместо кандидатской степени PhD, хотя дело может закончиться косметическими переменами.
В то же время в России уже есть опыт, близкий к «настоящей» PhD западного образца. Такую аспирантуру уже с середины 1990-х строит Европейский университет в Санкт-Петербурге (ЕУСПб.), в этом году объявивший о создании PhD-программы по политическим наукам и социологии. О том, что такое на самом деле PhD и зачем ее вводить, Slon рассказали ректор ЕУСПб. Олег Хархордин и декан факультета политических наук и социологии Артемий Магун.
Slon: Правильно ли я понимаю, что аспирантская программа преобразуется в программу PhD?
Олег Хархордин: Фактически да. На факультете политических наук и социологии происходит замена на PhD-программу, а на других факультетах – антропологии и истории – создают аспирантуру.
Slon: Другие факультеты подключатся к процессу?
Артемий Магун: Почему мы начинаем с политических наук и социологии? Понятно, что это временно, потом подтянутся другие факультеты. Просто это самый интернационализированный факультет, и здесь нам проще было обеспечить признание программы международным сообществом.
Slon: Наверняка многие не знают, что такое аспирантская программа в ЕУСПб., а уж тем более что такое PhD. Расскажите, чем PhD-программа будет отличаться от российской аспирантуры.
Олег Хархордин: Наша модель ближе к американским PhD-программам. Они предполагают интенсивное обучение, выбор нескольких субдисциплин для специализации, причем по некоторым из них нужно сдать экзамены. Свой основной предмет аспирант должен знать блестяще, и обычно на это требуется два года интенсивной учебы. Затем происходит защита диссертационного проспекта – очень серьезное занятие: нужно и убедить профессоров стать членами твоего диссертационного комитета, и доказать, что ты способен самостоятельно заниматься исследованиями. В российской аспирантуре всего этого нет. Сейчас у некоторых вузов возникают идеи выдавать свою внутреннюю степень, назвав ее PhD. Но это не соответствует принятому в мире формату…
А. М.: Они хотят обычную защиту в российском диссертационном совете назвать PhD. Но PhD – это формат обучения, а не тот диплом, который ты в конце получаешь. Что прекрасно в российской, а вернее, советской аспирантской программе? Человек получает небольшое пособие по безработице и чувствует себя свободно. Но это давно устаревший формат, который остался разве что в некоторых европейских странах, да и там, и в России уже реформируется.
Прежняя аспирантская программа на факультете политических наук и социологии была неким улучшением советской системы высшего образования. Сейчас мы отказываемся от нее и делаем шаг к совершенно новым стандартам. Почему такие революционные решения? Потому что нереволюционные не сработали. Мы в целом не удовлетворены нашими результатами за последние десять лет. Мы не воспитали такого количества крупных ученых, какое хотели. Видимо, эта мягкая, органическая модель не работает.
Slon: Хотя американскую систему научной подготовки многие считают лучшей в мире, к ней есть серьезные претензии, в том числе к финансовой ее основе.
А. М.: Я незнаком с критикой, касающейся самих PhD-программ и их образовательной составляющей. В американских университетах, как и в европейских, сейчас происходят большие пертурбации, связанные прежде всего с кадровой политикой. Подрывается финансовое благополучие преподавателей, начинается экономия. Но Европейский университет этим путем не идет. Мы идем традиционным американским путем: сбор средств от доноров и обеспечение творческой свободы преподавателя при условии серьезной научной работы. Мы требуем результатов – публикаций. Для России это особенно важно. У нас есть культура устной речи, образ такого мудрого профессора, который, возможно, и не печатается нигде. К сожалению, это для нас сейчас не подходит. Россия выходит из изоляции, люди должны узнать о наших замечательных ученых.
Slon: В чем практический смысл введения PhD-программы сейчас в России? Понятно, зачем называть российскую кандидатскую степень PhD. Но кому нужна реальная PhD-программа?
А. М.: Идея, витающая сейчас в воздухе в российском образовательном сообществе, состоит в том, чтобы привязать степень к конкретному вузу и обеспечивать ее репутацию репутацией вуза. Наша степень PhD будет говорить научному сообществу, что ее обладатель прошел у нас многолетний курс углубленного обучения, что он – представитель одной из научных школ ЕУСПб., носитель методологии и мировоззрения, присущих преподавателям ЕУСПб. То есть это уход от анонимности, переход к более индивидуальному и штучному подходу в производстве потенциальных «звезд».
О. Х.: Ясно, что Минобрнауки надо создавать хорошие докторские программы. Они работают в этом отношении с ВШЭ и СПб.ГУ. А если новый технический университет Сколтех будет выпускать кадры, конкурентоспособные на мировом рынке, он не может выдавать кандидатские. Как тогда его выпускники будут конкурировать с выпускниками PhD-программы MIT? Поэтому Сколтеху придется налаживать программу PhD. То, что мы делаем, будет частью общего процесса в стране. PhD можно запускать и в сильных региональных вузах. Тогда люди туда тоже поедут, и с мирового рынка тоже. Не обязательно ведь китайцам и индусам учиться только в Штатах или в Европе.
Для нас вопрос встал, когда мы начали запускать совместную PhD-программу с Европейским университетом во Флоренции: насколько то, что мы делали в нашей аспирантуре, ложится на их представления о PhD-программе? И во время унификации мы пришли к тому, что нужно немного повысить уровень нашей программы, чтобы она соответствовала всем этим стандартам, включая и обучение, и экзамены, и предзащиты проекта и так далее. Фактически это выстраивание третьего уровня Болонской системы, что в России пока не было сделано. Мы к этому пришли.
Slon: Нет, но все-таки. Какой практический смысл заниматься этим, когда 90–95% образовательных учреждений цепляются за старый вариант и не хотят с ним расставаться?
А. М.: Так именно поэтому программа и вводится. В силу определенной инерционности и консерватизма российской системы, несмотря на титанические усилия Министерства образования, все-таки люди не хотят перестраиваться. Это приведет к необходимости переучиваться, к переоценке своих достижений. Конечно, это тяжело, травматично. Особенно в социальных науках, где уровень и в советское время был низкий, и в 1990-е и 2000-е годы не вырос. Это как российский футбольный чемпионат. Играть умеют, есть пара неплохих команд, но общий уровень чемпионата ниже, чем в Испании. А у нас говорят: давайте испанский и российский чемпионаты объединим, и все будут в одной лиге. Наверное, это многим командам не понравится. Поэтому пока стратегия нашего правительства – и мы играем по тем же правилам – состоит в том, что двумя эшелонами это происходит. «Зенит» и «Спартак» стремятся выиграть Лигу чемпионов, а все остальные играют как умеют.
И мы не говорим, что в США все системы работают лучше всех. Это не так. Там есть очень много проблем и много секторов, откуда я бы ничего не заимствовал. Скажем, средняя школа – очень плохая. А вот аспирантура там хорошая. Это выливается в публикации, в Нобелевские премии и так далее. Поэтому это устройство стоит заимствовать, и, наверное, Россия к этому придет.
Мы же не только заимствуем процедуру обучения, но и обеспечиваем ее выпускникам вхождение в существующую международную науку. Мы привлекаем зарубежных ученых из ведущих университетов в диссертационные комитеты. Это система комитетов, коллективного руководства – и здесь тоже отличие от российской ситуации. В эти же топовые университеты наши PhD-студенты едут на стажировки. Диссертация, как правило, пишется на английском языке. То есть мы задаем ряд условий, которые позволяют этой программе встроиться в международный порядок, а ее выпускникам – влиться в международную научную среду.
Slon: На это могут сказать, что вы будете производить людей не для России, а для абстрактного международного рынка.
О. Х.: Сейчас многие федеральные университеты набирают новую рабочую силу. И все смотрят за тем, что делает ВШЭ, где явно взят курс на международный рынок. И РАНХиГС готова нанимать в основном обладателей PhD. Российский рынок для PhD растет, это сейчас большой тренд для федеральных университетов. И вместо того чтобы нанимать человека, который окончил Индианский университет, возможно, лучше взять нашего выпускника.
А. М.: Мы, несомненно, собираемся конкурировать с Индианой.
Slon: На какую аудиторию вы рассчитываете? Больше будет людей из России?
А. М.: Да. Мы полагаем, что на первых порах да.
О. Х.: Многие российские аспиранты хотят поехать на PhD-программу за границу. Была бы такая программа в России, некоторые из них остались бы здесь – играют роль семья, язык, переезд и так далее. Этот вариант нужно предложить на научном рынке страны, чтобы люди не уезжали.
Есть и второй аспект. В ноябре собирался наш международный консультативный совет, куда входит Герхард Каспер, бывший президент Стэнфордского университета, и Генри Розовски, бывший декан факультета гуманитарных и естественных наук Гарварда, известный реформатор. Они оценивали наш проект PhD с точки зрения реалистичности. И пришли к выводу, что в Петербурге есть уникальные ресурсы, позволяющие сделать PhD лучше. Например, диссертацию по русской революции нужно писать именно здесь, опираясь на архивы, которые есть здесь. Россия может предложить нечто уникальное и на других направлениях.
А. М.: PhD в Гарварде – дело хорошее. Мы рекомендуем. Но если в Гарвард вы не поехали, если хочется прожить годы своей молодости в красивом городе, где говорят по-русски, получить образование западного формата и уровня, да и включить преподавателей Гарварда в ваш диссертационный комитет – это тоже вариант.
Slon: А для вас что будет главным достижением – что выпускники программы займут какие-то значимые позиции в России или что они займут значимые позиции в Штатах или в Европе?
А. М.: Идеал в научной среде – это человек, который ездит туда-сюда, строит себе биографию в нескольких научных центрах. Поэтому мой идеал – чтобы они, конечно, работали в России, но имели опыт работы в Йеле или в Sciences Po. Наша страна слишком изолирована и на социальном, и на научном уровне. Задача в том, чтобы российские интеллектуальные достижения были признаны, и в том, чтобы глобальная проблематика приходила к нам. Чтобы мы не оценивали мир по меркам своей деревни.
Slon: С финансовой точки зрения все устроено так же, как прежняя аспирантская программа?
А. М.: С финансовой точки зрения все сильно меняется. Мы пока не называем точных цифр, но суть будет такая же, как в Гарварде, а не как в Европейском университете раньше. Аспирант получает, грубо говоря, зарплату начинающего менеджера.
О. Х.: Денег должно хватать, чтобы человек мог не работать.
А. М.: На спокойную жизнь. Без излишеств. На магистерской программе у нас студенты получают в районе 450 долларов, хотя есть повышенные стипендии. Но магистров много, и мы просто не потянем дотационную магистерскую программу. С PhD по-другому: тут люди постарше, и их работа уже ближе к профессиональной деятельности. Поэтому они должны получать более-менее нормальные деньги.
Slon: А университет-то откуда будет эти деньги брать?
О. Х.: Надо отметить, что в декабре мы наконец обошли МГИМО по размеру эндаумента; теперь наш эндаумент – номер один в стране. Надеемся, что проценты от эндаумента и будут финансировать разные образовательные инновации.
А. М.: На магистерскую у нас сейчас поступает человек 20 в год на факультет. А на PhD поступать будет, по крайней мере на стипендию, – шесть человек.
Slon: Часть аспирантов будет без стипендии?
А. М.: Да, как и везде. У нас будут платные места. При средних результатах мы можем взять человека без стипендии, при «совсем средних» можем взять с него полную плату за обучение. Потом, если он покажет, что подает надежды, это все можно пересмотреть.
Slon: Но это будет скорее исключение.
А. М.: Я не жду сразу огромного интереса, чтобы люди сами платили нам за это деньги. Мы ведь не нефтью торгуем, а обещаем человеку карьеру в интеллектуальной элите, которая не принесет ему богатства.
Slon: Не получится ли, что людям, которые пишут PhD, потом придется этот текст переводить на русский и защищать как кандидатскую?
А. М.: Это не исключено, и не думаю, что это страшно. Если человек, написавший PhD, захочет встроиться в российскую систему, мы ему поможем защитить кандидатскую. Я надеюсь, что этого не будет. Но если российская ситуация не будет меняться, то это даст после определенных усилий двойной тип признания.
О. Х.: Переводить – это необходимость ненадолго. Если Сколтех запускается в 2014 году и им нужны первые PhD в 2018-м, Минобрнауки должно к 2018–2019 году сделать PhD частью обычного российского образования. Тогда мы свою программу просто сертифицируем по госстандарту.
Slon: То есть вы исходите из того, что лет через 7–10 этого дуализма уже не будет.
А. М.: Очень надеюсь, что нет.
О. Х.: Не знаю, что решит министр образования в тот момент, будут ли они сохранять аспирантуру параллельно с PhD. Но им надо запускать PhD в ближайшее время, если они хотят обеспечить российской науке конкурентоспособность. Этот формат должен быть в наличии.
Slon: Вы говорили о том, что эндаумент ЕУ стал первым в России. Когда российские власти начали борьбу с иностранными агентами, подразумевалось некое неформальное соглашение: не берите деньги за границей, деньги есть внутри страны, и мы поможем вам добывать их здесь. Видны ли усилия со стороны правительства, чтобы это заработало?
О. Х.: Со стороны правительства – нет. Но симпатизирующие бизнесмены понимают свою возросшую социальную ответственность. Им можно объяснять: у нас есть подразделение, которое производит интересное знание, – помогите ему перейти на российское финансирование, чтобы его не обвиняли, что оно сидит на западных деньгах. Теперь такой аргумент стал легитимным.
Slon: Как вообще бизнес относится к гуманитарному знанию, к социальным наукам? Что-то поменялось в головах у людей, которые принимают решения о выделении денег?
О. Х.: У российских – почти что нет. У иностранных все хорошо поставлено изначально. У них долгая традиция: нужно на это жертвовать… У российских предпринимателей подход пока еще прагматичный. У них стоят другие задачи – например, создать лучшую компанию в России. Но все они двинутся постепенно вслед за Зиминым. Просто из тех, у кого были большие деньги, Зимин первым подошел к такому возрасту. Второй пример – Потанин, который $50 млн оставит детям, а остальное отдаст в большой благотворительный фонд.
А. М.: В последние годы вернулось понимание, что социальные и гуманитарные науки важны. Если вообще все это убрать – идеологическую, мировоззренческую сферу, обратную связь с обществом, – если оставить только экономику и право, у нас произойдет социальный взрыв. Это площадка, это язык, которые необходимы. Не говоря уже о необходимости общаться на одном языке с западным обществом, как бы с его тлетворным влиянием ни боролись.
О. Х.: Русский бизнес будет давать больше денег науке, когда произойдет трансформация нашего общества, когда оно станет скучным западным обществом. Социология обслуживает потребность в управлении свободными людьми. А для этого надо знать, как эти миллионы свободных людей себя ведут.
