Михаил Зыгарь: «Путин – это коллектив товарищей»

В октябре вышла книга «Вся кремлевская рать: Краткая история современной России» Михаила Зыгаря, главного редактор телеканала «Дождь» (входит в один холдинг со Slon Magazine). Это книга о современной российской политике, построенная на рассказах крупных российских чиновников (в большинстве своем анонимных), она содержит массу деталей о разногласиях среди обитателей кремлевских кабинетов и механизмах принятия решений. Первый тираж книги уже почти весь разошелся, и, по словам издателя, новый тираж поступит в продажу в первых числах ноября.

О том, как писалась книга, Зыгарь рассказал в интервью Slon.

– Я аплодирую вашей попытке разобраться в истории, которая еще не кончилась, длится и имеет много авторов. Как пришла эта идея?

– Я подумал об этом еще в 2007 году и, если честно, уже тогда собирался начать писать книгу, начал собирать интервью. Тогда Путин уходил [с поста президента], не было понятно, что дальше, но ясно, что жизнь не будет прежней. Планировал, что можно подводить итоги истории Путина. Потом случились новые события, ставшие новой частью истории Путина, – это часть про президентство Медведева. А потом добавилась и еще одна глава – про третий срок Путина… А после Крыма стало понятно, что не писать больше невозможно. Произошло что-то, к чему я не был готов. Все эти годы я собирал фактуру для условной книги, и даже для меня это было сюрпризом. Никто не понял, как мы дошли до жизни такой. В ту зиму 2014 года я перешел от стадии сбора фактуры к стадии писания. С того момента писал, писал… И вот что-то написал.

– Это очень интересно. Ваша книга содержит в названии слово «история», за которым вроде бы должно быть очень строгое содержание.

– Я не буду от него отнекиваться, хотя это скорее предложение издателя. Такая формулировка «Краткая история России» – амбициозная. Да, я понимаю, что подзаголовок довольно сильно повышает планку. Для полноценной истории необходимо, чтобы все факты, все исторические анекдоты были четко выверенными и подписанными теми, кто является их источником. Я же не могу похвастаться ссылками на все источники и пишу об этом в самом начале.

Последние полгода я занимался тем, что пытался согласовать все возможные цитаты. Кого-то согласовал, кого-то нет, а на кого-то я просто намекнул. Это была, пожалуй, самая сложная часть работы. Это понятно.

Понятно и то, что всякий свидетель привирает в свою сторону. Кое-где можно отследить, где кто и что присочинил, а кое-где сложнее. Я допускаю, что есть какие-то искажения, которые я не смог отсечь. Источники – тоже люди. По некоторым из них видно, как они заново конструируют свои биографии, как меняют местами события, как придумывают мотивацию, которой, может, и не было десять лет назад. Это сложная история, когда ты выслушиваешь людей, а потом из этого нагромождения пытаешься понять, что было на самом деле.

И именно из-за того, что все еще пока длится, эта «история» – с большой натяжкой. Это первый вклад в будущую историю. Я много раз рассказывал и друзьям, и всем людям, с которыми встречался, что главная цель – написать так, как если бы я писал для человека, который будет жить через сто лет. Так, чтобы объяснить ему, как тут жили, чем руководствовались, какие у нас были мотивы и как был устроен мозг у человека начала XXI века.

– Задача амбициозная. Не знаю, удачно ли вы ее решаете, когда, например, объясняете мотивацию Алексея Навального тем, что он – инопланетянин.

– Не знаю. В начале каждой главы есть портретный очерк, где я позволяю себе пару слов от себя, свои впечатления [от героя]. Пытался объяснить, каково ему.

– В российских условиях ваша книга написана в редчайшем жанре, вокруг выжженное поле, а вы беретесь делать вид, что его нет. Как это объяснить?

– В каком смысле? Я не пытаюсь сделать вид, что все нормально. Я никем не прикидываюсь. Да и что значит «выжженное поле»? Это не совсем так. Какая-никакая качественная журналистика в стране есть. Люди, которые имеют навык и привычку (может, и плохую, но привычку) общаться с журналистами, тоже есть. Да, у них очень специфические представления о журналистике. Некоторые привыкли разговаривать только off the record. Некоторые всегда осознанно говорят противоположное правде. Если они говорят «черное», то ты точно знаешь, что – белое. Причем это у них превратилось в специальный метод, который дешифруется. Но многие крупные госчиновники так или иначе привыкли к тому, что пусть редко, но их пытают, пусть редко, но они должны объяснять. Они разговаривают с журналистами. Не все. Да, есть те, кто не разговаривает вообще. Но все равно у нас точно не Северная Корея. Так что поле мне не кажется выжженным, мне не кажется, что беда-беда… Есть журналистика. Есть. Просто никто, как мне кажется, не работал вот в таком жанре.

А кроме того, у нас был опыт написания книг. Какие-то были более удачными, какие-то менее. Была биографическая книга о [Алексее] Кудрине, которую написала Женя Письменная. Была книга [Натальи] Тимаковой, [Андрея] Колесникова и [Натальи] Геворкян, которая является каноническим евангелием. Есть пример довольно неплохой книги британского журналиста Ангуса Роксборо – о внешнеполитической части двух первых сроков и о том, как Путина воспринимали его коллеги. Работа какая-то все же ведется.

– На Западе, конечно, было много книг в отличие от российских серьезных исследований российской политики.

– На Западе они тоже очень неровного качества. Очень много, как мы понимаем, ангажированной публицистики, не побоюсь этого слова.

– Ваши собеседники – люди, к которым трудно было получить доступ, они накладывали какие-то ограничения на общение?

– Я всем обещал, что не буду цитировать ничего, что не согласую с ними. Прямые цитаты использовались только после получения «ОК» от источника. Со всей остальной фактурой по договоренности я поступал так, как и принято поступать, – я ее запоминал, складировал и потом использовал в случае, если она подтверждалась рассказами других людей. И поскольку это были неофициальные интервью, ограничений было мало. Никто не мог сказать «ни в коем случае не пишите этого» или «обязательно напишите то».

– Я понимаю, что до имен мы не дойдем, но можно ли обрисовать круг людей, кто соглашался?