Алексей Улюкаев. Фото: Tatyana Makeyeva / Reuters
Приговор Алексею Улюкаеву – очевидно, самое серьезное потрясение, пережитое российской номенклатурой за все путинские годы. Оказалось, что под каток попадают и министры – это открытие не может не повлиять на самоощущение всех других министров и людей на должностях пониже и повыше, на их уверенность в себе и в завтрашнем дне, на их душевный комфорт и нервное здоровье. Поведение Алексея Улюкаева на процессе позволяет делать вывод, что он и сам отлично понимает, что стал героем не только своей частной истории, но и общей биографии номенклатурного класса, поколения, гайдаровской группы – тут можно спорить о формулировках, но в любом случае этот человек в этом сюжете представляет не только себя.
И что здесь менее очевидно: сам-то он явно рассчитывает на то, чтобы коллеги по правительству и смежным сферам, наблюдая за его драмой, поняли, что на его месте мог быть любой из них. Но российская номенклатурная этика, да и советско-российская традиция вообще не подразумевает никакой солидарности; это что-то вроде обязательного психологического упражнения, когда самое логичное «на его месте мог быть я» трансформируется в «я на его месте не мог быть ни в каком случае». Появившиеся год назад сразу после ареста Улюкаева утечки об оперативной разработке других министров и вице-премьеров, которые сейчас, наверное, уже стоит считать неподтвердившимися, могли быть такой манипулятивной игрой, в которой коллегам Улюкаева предлагалось срочно сделать выбор, переживать за него или отстроиться от него, списав его со счетов еще на ранних стадиях уголовного дела. Та уверенность в себе, которую он обрел к концу процесса, могла показаться результатом какой-то тайной поддержки, которую он все-таки получил, но, скорее всего, это было уже отчаяние человека, от которого все отвернулись, и последнее слово, такое необычное с точки зрения принятой во власти риторики, было кульминацией этого отчаяния и признаком того, что ничьей поддержки он так и не получил.
