Победа во время чумы. Что можно расслышать в непривычной тишине 9 мая

Принципиально новая ситуация, в которой мир оказался сегодня, все чаще осознается как момент истины, урок человечеству. Правда, до конца не ясно, чему этот урок должен научить. Но нет никаких сомнений по поводу универсального регистра этой ситуации – коллективной погруженности в тишину одиночества, не буквального, конечно, но экзистенциального. Того, что невольно должно развернуть человека к самому себе, к внимательному переживанию собственного бытия. Как у нас это сочетается с главным праздником страны – Днем Победы, по определению массовым, шумным мероприятием? Что получается, когда привычные атрибуты торжества наслаиваются на гнетущую тишину момента? Что можно расслышать в этой тишине – без формальных атрибутов, шествий, парадов и праздничных концертов (которые все же будут – но без зрителей)? Без этого навязчивого гула, который у нас неотделим от понятия праздника? И не является ли эта тишина странным образом наиболее адекватным состоянием для самого важного в этот день – работы памяти?

Вторичная память

Что можно расслышать, когда ты остаешься с этой «памятью о войне» без подсказок, один на один? Собственно, мы уже давно в этом смысле остались «одни» – после того, как ушли наши предки. Мои дедушка и бабушка прошли почти всю войну, с 1942 года. Что осталось в детской памяти от их скудных рассказов? Например, название «Студебеккер», «студер» – дед, офицер, хвалил эту ленд-лизовскую машину, говоря, что на фронте ей не было равных. Что немецкие шестиствольные минометы на фронте называли «ванюша» – и как они завывали при стрельбе. И еще, конечно – случай в Сталинграде, когда снаряд попал в блиндаж и не разорвался. Больше, в сущности, ничего. Почему никаких «рассказов о войне», по сути, не было? Достаточно посмотреть боевой путь 92 отдельной морской бригады, в которой дед начинал службу в 1942 году. Коротко говоря, ты понимаешь, что это был ад.

Та память о войне, которая у нас, внуков воевавших, – это память во многом уже вторичная, телевизионная и киношная. Мы даже играли в 1980-е не в войну – а в фильмы о войне. Которые также были сняты уже не воевавшими. То есть, наша «память о войне» – результат тройной перегонки, в которой уже почти нет реальности. Философ Виталий Куренной называет то, что нас окружает сегодня – все эти реплики фронтовых касок, котелков и плащ-палаток – «туристической культурой». Изначально это все был условный «арбатский ассортимент», – вместе с матрешками и бутылками водки в форме автомата Калашникова, – который предназначался в 1980–1990-е для продажи зарубежным туристам и только в 2000-х стал как бы «нашей» культурой. То, что мы поначалу продавали в качестве своей идентичности другим, затем уже приобрели для самих себя. Естественно, эта туристическая культура поражает своим панибратством, пошлостью и безвкусием. Но она же, парадоксальным образом, означает, что мы сами теперь к этой войне относимся уже не как к «своей» – а как туристы, отстраненно. Мы живем уже не «внутри» войны, как наши предки – а снаружи. Бессознательно все это «победобесие» означает именно вот что: чем яростнее крики про «дедов», тем отчетливее наши современники отдаляются и отгораживаются от подлинного переживания войны.