Александр Петриков специально для «Кашина»

Ирина Славина вообще-то не первая. До нее два года назад был Михаил Жлобицкий, и если вы сейчас пытаетесь вспомнить, кто это, и не можете — это, наверное, хорошая новость для тех, кто всерьез опасается, что Ирина Славина превратится в икону сопротивления, в символ «не забудем, не простим». У нас, по большому счету, на том все и держится, что нет ничего, что не забывалось бы и не прощалось.

Жлобицкий, никого, кроме себя, не убив, подорвался у входа в управление ФСБ и был посмертно объявлен террористом. Кем объявить посмертно Славину, пока не придумали, но старались; в первые же часы нижегородский СК сделал какое-то совершенно неприличное почти людоедское заявление, а пропаганда тем временем, кажется, даже без специальных инструкций и методичек бросилась искать признаки сумасшествия, прошлые всплески суицидального настроения, одиозные высказывания, даже автомобильные штрафы сына, — смотрите, мол, какая семейка. Дня хватило системе, чтобы доказать, что ничего особенного не случилось, обычное самоубийство, бывает — но кому доказали? Только себе. Такие случаи вообще демонстрируют основной дефект системы, когда все ее аргументы оказываются обращены вовнутрь, а она думает, что наружу (собственно, ровно на этом и погорел Путин в недавней беседе с Макроном). Государственный виктимблейминг, и об этом уже можно сказать определенно, имеет реальной целью исключительно самоуспокоение — людоед не может заснуть и шепчет себе «я хороший, я хороший». Ему даже кажется, что его кто-то слышит.

И все (наверное, их будет еще много) попытки немедленно канонизировать Ирину Славину — они скорее тоже в пользу системы. «Она новая русская святая, сгоревшая за Россию и вместо России — выкупив Родину у Сатаны и его слуг», — пишет Глеб Павловский, и какая-нибудь кремлевская рука нанесет свое «ха-ха» на распечатку этого поста, потому что Павловского помнят в этих кругах совсем не как эксперта по святости. Фейсбук Славиной с первых минут после ее смерти исследуется на предмет дискредитирующих ее цитат — Крым считала украинским! Злорадствовала, когда разбилась Доктор Лиза! Не плакала по Одессе в мае четырнадцатого! Вот она, ваша святая — какие адепты, такая и святая. Известное дело, враги России.

Но реальная драма — она вне постов, вне последующих интерпретаций, вне обличений и самооправданий. И здесь нужен именно Жлобицкий, потому что есть подозрение, что, прощаясь с жизнью, Ирина Славина о нем вообще не думала и не вспоминала. Они были очень разные, принадлежали буквально к разным мирам, архангельский тинейджер-анархист и нижегородская либеральная журналистка, годящаяся ему в матери. Он свой самоподрыв объяснил пытками его единомышленников по делу «Сети», она в предпоследнем посте писала об обыске у нее дома — в общем, совсем разные сюжеты, но привели в одну точку. Без сценариев, без согласований, без координации — просто такая уже, оказывается, очевидная тропинка, уже протоптанная. И это значит, что, как бы ни пытались сейчас вину за смерть Славиной свалить на нее саму, кто-то другой, кого мы еще не знаем (и кто сам может не знать и не думать о Славиной), уже идет по этой тропинке — просто потому, что другие перекрыты полицией.

Политическое самосожжение не перестанет быть политическим самосожжением, даже если вы навалите на могилу кучу справок о слабом здоровье, неудачных фейсбучных постов и квитанций о неоплаченных штрафах. Такая смерть всегда будет сильнее любого чиновничьего нытья, и нижегородский губернатор Никитин, даром что технократ, совершенно правильно это понял — его жест выглядит странным по чиновничьим меркам, но по-человечески это единственная реакция, позволяющая не быть уродом. На нашу постсоветскую этику очень хорошо легла самая народная и самая любимая сцена из «Крестного отца» — про «ты делаешь это без уважения», — но всегда стоит помнить еще одну, в которой герой Аль Пачино, приехав на предреволюционную Кубу, видит самоподрыв сторонника Кастро и делает совершенно правильный вывод об инвестиционном климате на острове. Когда твои противники готовы в своей борьбе жертвовать жизнями — это убедительнее любых слов. Существует ли лоялист, готовый умереть за свой лоялизм? Вот именно.

Публичные самоубийства — обязательное свойство диктаторских или оккупационных режимов, дошедших в своем подавлении граждан до самых крайних точек. При этом описать современную Российскую Федерацию в этих терминах все-таки нельзя — обычная и не самая кровожадная автократия, вот даже с соседней Белоруссией сравните, все мирно и культурно. Но в принципе нет никакой загадки в том, почему, по крайней мере, некоторые люди в современной России чувствуют себя именно так, как чувствуют себя жители оккупированных территорий.

К политической оппозиции российское государство всерьез относится как к опасному террористическому подполью. К критикам власти — как к реальным врагам государства. В корпусе виктимблеймерских откликов на смерть Славиной самое удивительное — заявления типа «а меня тоже обыскивали, и ничего», — от таких же, как она, произвольно назначенных врагов государства. То есть многие уже просто не отдают себе отчета, что вот эта война, которую государство ведет с критиками власти, ненормальна сама по себе, и что даже сотрудничество с, о Боже, «Открытой Россией» приобрело формальные признаки криминального деяния только в силу частных предрассудков, вероятно, одного конкретного Владимира Путина, а объективных поводов воевать с этими людьми на самом деле нет в принципе.

Гражданин может быть слабым, ранимым, глупым, даже психически неустойчивым — он не перестанет от этого быть гражданином, во имя которого (сугубо теоретически, но тем не менее) вообще-то и существует государство. Государство же не имеет морального права быть подлым, тупым и мстительным. Когда политические оппоненты власти превращаются в героев сопротивления, все вопросы — к власти, которая выстроила отношения со своими оппонентами так, что исчезает разница между ними (активистами, журналистами, да просто прохожими — см. опыт «московского дела» и прочих) и борцами-подпольщиками. И заметьте: сопротивления нет, а герои есть. Объявляя войну тем, кто и не собирался воевать, государство получает партизанщину в ответ, и формой его существования становится заведомо проигрышное в исторической перспективе противостояние с гражданами.

Само словосочетание «Российская Федерация», использованное Славиной в последнем посте, давно уже не нуждается в пояснениях. Российская Федерация — это не родина, не родная страна, не реки-поля, не окна пятиэтажек, не плачущий олимпийский чемпион, нет. Российская Федерация — это мент, это судья, это тюрьма, это чиновник, это «они», и Путин во главе. Российская Федерация не равна России, более того — естественнее всего их противопоставлять друг другу, и никто не сделал для этого противопоставления больше, чем сама Российская Федерация. Это она не хочет быть Россией, это она смотрит на своих граждан как на врагов, презирает и ненавидит их, расправляется с ними в тюрьме или, более гуманным методом, в суде — штрафами, сутками, той малой кровью, после которой не страшна уже и большая. Тот будущий хаос, которого у нас совершенно разумно принято бояться, проектируется и делается неизбежным именно сейчас, когда единственной формой диалога между Российской Федерацией и Россией оказывается тот диалог, который государство вело с (безобидной и, судя по посту губернатора, готовой быть полезной) Ириной Славиной. Каждая закрученная сегодня гайка — горящая покрышка завтра, и кто, кроме Российской Федерации, виноват в том, что она этого не чувствует?

Когда Владимир Путин думает о своих исторических заслугах, он должен понимать, что с этим отчуждением государства от граждан никакой доброй памяти о нем не будет. Крым наш, дороги хорошие, Москва похорошела, ракету «Буревестник» сделали, но отчуждение государства от граждан не преодолели, наоборот, многократно усилили даже в сравнении с путинскими же нулевыми. Нижегородские коммунальщики (или полицейские наемники?), убирающие цветы и свечи с места гибели Ирины Славиной — они ведь тоже могут действовать даже без специальных инструкций, просто следуют бесспорной вообще для всех государственной логике бесконечного противостояния, заканчивать которое придется, вероятно, уже какой-то следующей власти после того катаклизма, на который Россию обрекает власть нынешняя.