В «Новом литературном обозрении» выходит исследование профессора Furman University, специалист по философии науки и истории Каролин А. Дей «Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга».

В нем она, основываясь на архивных журнальных публикациях, литературных произведениях и научных работах, пытается ответить на вопросы, почему из всех болезней, распространенных в XVIII-XIX веках, именно чахотка стала эстетически привлекательной и даже модной? Как симптомы туберкулеза сблизились с общепринятыми стандартами красоты, а сам недуг приобрел романтические коннотации?

С любезного разрешения издательства публикуем фрагмент главы «Красивые до смерти: чахоточный шик».

В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века считалось, что чахотка связана с эстетикой и что болезнь способна придавать или подчеркивать красоту своей жертвы. На почве туберкулеза развернулась борьба между профессиональной и популярной идеологиями болезней — конфликт, который проявился как в косметических практиках, так и в одежде. Особое значение в этих процессах имели представления о респектабельности и предписываемые гендерные идеологии девятнадцатого века. В высшем и среднем классах в репрезентациях чахотки болезнь представала как «архитектор» женской красоты, которой наделялись обреченные жертвы, пока жизнь медленно покидала их тела. Вызываемое болезнью истощение, вместо того чтобы менять больного до неузнаваемости по мере ухудшения его состояния, отождествлялось с представлениями о красоте. В других отображениях, особенно среди низших классов, чахотка представала как болезнь, которая обезображивает, и служила ярким символом тяжелого физического труда. Например, Томас Беддоуз отмечал:

«Однако расстройство проявляется и в другой форме, особенно в бедных семьях, где детей кормят кашей на воде и картофелем. Лицо тогда становится бледным, опухшим и, как это называют медики, кахектическим. Особенно опухает верхняя губа. Глаза тускнеют, а не блестят. Обездоленность и боль обязательно порождают дурной нрав, а иногда и глупость».

В первой половине девятнадцатого века еще сохранялась вера в то, что причиной болезни является чувствительная натура; однако и чахоточный вид, и представление о чувствительности как его причине отделились от фигуры мужчины-романтика и стали идентифицироваться почти исключительно с респектабельными женщинами. Женщины обладали чрезмерной физической чувствительностью, нашедшей отражение в кодексе приличий и социальной чувствительности, которая объяснялась нервозностью и физической слабостью. В свете этих особенностей женщина девятнадцатого века постоянно балансировала на грани патологии. В эту эпоху наступил туберкулезный период, когда чахотка стала основной «модной болезнью», наиболее тесно связанной с женской красотой и модой. Кларк Лоулор утверждает, что «к концу восемнадцатого века чахотка» стала «гламурным признаком женской красоты». Рой Портер также подтверждал, что «яркие молодые девушки, стремившиеся привлечь к себе внимание общества, непременно стремились выглядеть чахоточно, как будто нежность и слабые проявления жизненной силы делали их еще более привлекательными <…> Благодаря связи с тонкой чувствительностью и культом молодости, туберкулезный вид — и даже туберкулез — действительно стал требованием моды».