Сергей Петров/ news.ru via Global Look Press
Первое января — это закладка между старым и новым годами, это указательный палец между страничками книги, это маленькая, но очень многозначительная пауза, это антракт, это короткое время на раздумье, это пересменок, перекур, смена караула…
Я очень люблю первое января. Первое января любого года.
Особенно хороша середина дня.
За окном — редкая, непривычная пустота. Ну, разве что прошествует мимо невнятный, с мясом вырванный из какого бы то ни было социально-культурного контекста, а поэтому абсолютно загадочный, прохожий — посланец каких-то параллельных миров.
Ближе к вечеру тоже совсем не плохо.
Люди медленно и неуверенно, опасливо озираясь по сторонам, начинают выходить из домов, как будто из бомбоубежищ после затяжной массированной бомбежки.
Они движутся медленно и плавно и вместе с тем хаотично, напоминая аквариумных рыбок. Они робко сбиваются в небольшие стайки, они говорят еле слышно, как это бывает, когда в соседней комнате только что заснул наконец неугомонный младенец.
Разговаривают они с плавными, отчасти даже нежными интонациями, избегая восклицательных знаков и прочих признаков в данном случае неуместной и даже в известном смысле опасной для здоровья экзальтации.
Разговаривают люди слегка неуверенно, не вполне сами веря в полную легитимность собственных слов и интонаций. Говорят тихо, почти шепотом, стараясь не разбудить ненароком чутко дремлющую мигрень.
Пластика их тоже плавна и даже как бы несколько вкрадчива, без резких вульгарных движений, улыбки их бледны и не самоуверенны, смех слегка стыдлив и едва слышен. Все — на полутонах, все — между строк, все — в подтексте.
Все накопленные за жизнь бесконечные первые дни бесконечных январей поразительно похожи друг на друга. Приблизительно так же, как счастливые семьи.
За исключением, конечно, тех случаев, когда вы, например,
являетесь врачом больницы на суточном дежурстве,
или дворником,
или в вашем доме ранним утром этого дня прорвало канализацию, и вы безуспешно дозваниваетесь до диспетчерской,
или вы и есть тот самый диспетчер, до которого пытается дозвониться жертва неукротимой канализационной стихии,
или вы тот слесарь, которому не дали опохмелиться,
или вы артист, невольник чести, обязанный в любой момент, как только призовет вас к священной жертве безжалостный подлец-Аполлон, изобразить Деда ли Мороза, Снегурочку ли с севшим от беспрерывной вахты хриплым голосом, зайчика ли, за которым с высунутым языком и без особого успеха гонится ненасытный, но незадачливый волк, запыхавшегося ли волка, гоняющегося за увертливым зайчишкой.
Кстати, о зайчиках, волках и юных зрителях.
Эти самые юные зрители, вообще-то говоря, люди в массе своей довольно добродетельные и эмпатичные.
Но не все, не все.
Мой приятель рассказывал мне, как однажды, причем именно первого января он пошел со своим маленьким сыном на одну из таких типовых «Елок». И там тоже было, разумеется, представление. И там тоже светлые силы сражались с темными и в финале их побеждали. И там тоже был сюжет про зайчика и волка.
Зайчик, стало быть, убегает, волк, стало быть, его преследует. В целях вовлечения публики в процесс высокого театрального искусства незадачливый и постоянно одурачиваемый хищник в какой-то момент обратился к зрительному залу.
«Ребята! — надрывно заорал волк, тщательно и раздельно, как принято разговаривать с глухими или с иностранцами, произнося слова, — Вы! Не видели? Тут! Зайка! Не пробегал?»
«Нет! Не видели!» — оглушительно и вразнобой заревел хор сочувствующих зайчику детей.
И лишь один из них, миловидный и ухоженный, хорошо подстриженный и аккуратно причесанный мальчик в выглаженной рубашечке и галстуке, привстал со своего кресла, протянул руку с выдвинутым вперед указательным пальцем в сторону той кулисы, куда устремился преследуемый — и громко, отчетливо, с интонациями неисправимого отличника произнес: «Я видел! Он туда побежал!»
Волк, однако, не внял информации, полученной от юного героя, реинкарнации незабвенного Павлика Морозова. Он все равно устремился к противоположной кулисе, к той, которая была указана в сценарии.
После елки отец и сын ехали в полупустом вагоне метро. Сынок переживал увиденное и предвкушал поедание своего подарка. Отец дремал, и его дрему слегка нарушали звонкие мечты о бутылке холодного пива.
Оба молчали. Но мальчик через какое-то время все же сказал: «Я бы ему рожу расквасил».
Хотя фраза эта была произнесена вне какого бы то ни было явного контекста, отец сразу понял, о чем и о ком это было сказано.
«Драться нехорошо», — со всей доступной на тот момент назидательностью произнес папаша. Хотя, насколько я могу предположить, не вполне уверенно.
