Обложка дополненного издания романа Юлия Дубова «Большая пайка», сгенерированная при участии искусственного интеллекта
Freedom Letters. Иллюстрация: Лариса Белкина + Midjourney
««Большая пайка» — один из самых точных романов о России: внешний антураж власти может измениться радикально, но приемы ее — никогда», — пишет Дмитрий Быков в послесловии к переизданию романа Юлия Дубова. Полная авторская версия этого текста, который до сих пор считается лучшим литературным произведением о российском бизнесе, только что вышла в новом издательстве Freedom Letters. Книга, написанная в 1999 году, основана на реальных событиях в окружении Бориса Березовского — в романе он выведен под именем Платона Маковского. Автор романа много лет дружил с Березовским и участвовал в создании его компании «ЛогоВАЗ». С начала 2000-х, как и все партнеры опального олигарха, Дубов перебрался в Лондон и продолжает там писательскую карьеру. Мы с ним поговорили.
— Мне очень интересно прежде всего ваше ощущение текущих событий и той точки, из которой вы когда-то начинали свой роман про большой российский бизнес. Было ли у вас вот тогда, в конце девяностых — начале двухтысячных какое-то видение того, где мы оказались сейчас?
— Я не очень люблю хвастаться, но в принципе «Большая пайка» — ровно про это. Потому что ещё во второй половине восьмидесятых, наблюдая за этим карнавалом вырвавшихся на свободу индивидуальностей во всех абсолютно сферах — и в бизнесе, и в журналистике, и в кино, и в книгах, ну просто везде, — я никак не мог отделаться от ощущения, что это всё не очень надолго. Когда-нибудь этой партизанской вольнице будет положен конец и на смену ей придёт какое-нибудь другое время, когда для того, чтобы что-нибудь сделать, или сказать, или нарисовать, полезно было бы пойти и спросить разрешения.
— А вам не кажется, что это просто самосбывающееся пророчество, которое было в голове у многих людей, которые входили в бизнес в то время? Поскольку все думали, что нечто такое произойдёт, то и действовали исходя именно из такого сценария. Вот он и реализовался.
— Вы знаете, мне приходилось много слышать про некоторые особенности российской истории, в которых за потеплением неизбежно следуют заморозки. Это утверждение не зависит от того, что чувствуют люди, жившие в то или иное время. Это объективная вещь. Просто мне тогда, в восьмидесятые, казалось, что это вот прямо сейчас должно произойти. А потом на смену этому времени, когда надо будет просить разрешения, придёт другое время, когда в принципе разрешения уже лучше не просить, потому что, если человек начинает просить разрешения на что-то, это значит, он не совсем хорошо представляет себе своё место в окружающем его мире и к такому человеку надо было бы присмотреться.
Собственно говоря, «Большая пайка» — книга про то, как эта бизнес-товарищеская весёлая вольница начинает потихоньку разваливаться, потому что оказывается, что она не очень жизнеспособна. И ей на смену приходит угроза другого времени, где самодеятельность и инициатива не слишком-то поощряются.
Мне всегда немного странным казалось, что это мало кто заметил, но в «Большой пайке» ключевым моментом является беседа питерского чекиста Фёдора Фёдоровича с Платоном. Питерский чекист ему объясняет, что «вы таким образом не только всех своих оставшихся друзей погубите, как погубили тех, которых уже нет — вы и себя погубите, потому что единственным эффективным непротиворечивым и вообще правильным способом организации любой деятельности является диктатура. И вот только тогда, когда вы это поймёте, тогда у вас всё и начнёт складываться. А пока вы этого не понимаете, вокруг вас будет происходить то, что происходит сейчас».
А в «Меньшем зле» [продолжение «Большой пайки», впервые опубликованное в 2005 году] они оба опять же сидят за столом, и питерский чекист, которого Платон только что сделал президентом России, объясняет ему то же самое. Только если раньше речь шла о том, как надо выстраивать бизнес, теперь речь идёт о том, как надо строить страну. Правда, способ построения страны он ласково называет «разумно организованное единоначалие». В общем-то, ещё тогда должно было быть понятно, к чему это «разумно организованное единоначалие» приведёт», а сейчас мы это просто видим собственными глазами.
— Да, понятно это было, уже когда прозвучали слова: «Парламент не место для дискуссий». Собственно, и другие события, которые происходили в 2000-м и 2001-м, чётко задали вектор. История с Гусинским, да и с самим Березовским после «Курска» более-менее складывались по этому сценарию. Но после того как началась война, по-моему, обнулилось абсолютно всё. Как будто не было последних тридцати лет с лишним лет в том же в бизнесе. Все прежние достижения — нету их, стёрты резинкой. Получается, всё, что мы пережили за последние три десятилетия, было зря?
— В каком смысле «всё зря»? Мы их прожили, эти тридцать лет, и значит, это уже было не зря, потому что тот опыт, который у каждого из нас появился за эти годы, — это, вообще-то говоря, вещь бесценная.
Я просто не могу себе представить себя не пережившим всё то, что было. Ведь это было бы, наверное, жутко скучно. Эти почти сорок лет, с 85-го, и были у меня в жизни самые яркие.
Юлий Дубов
Youtube.com / @user-ii6jw5db3o
— Думаю, что и у Березовского они тоже были очень яркие. Но в итоге он кончил очень печально. Почему?
— Вы имеете в виду, почему он умер?
— Да, почему он в итоге оказался так раздавлен под конец жизни? Мы все помним, что его уходу предшествовал суд с Абрамовичем — тут, конечно, очевидна переоценка своих возможностей. Но как до такого финала дошел человек, которого вы знали в 80-е?
— Дело в том, что Борис был человеком очень влюбчивым. Он мог влюбляться в том числе и в предметы неодушевлённые.
— Бывает такое, да.
— Вот он в какой-то момент влюбился в английский суд. Он понял, что если и говорить о том, как должно быть устроено сколько-нибудь справедливое общество, то это такое общество, в котором существует английский суд. Он стоит выше всех — выше премьер-министра и его кабинета, выше Британского парламента с его двумя палатами. Он даже стоит выше королевской власти, потому что если король пойдёт против этого закона, то король плохо закончит — известно из английской истории. Суд, который опирается только на закон и никакой власти не подчиняется — вот это для него было просто откровением. И этот суд стал для него такой блестящей, невероятной, сказочной реальностью.
А потом оказалось, что этот суд не всегда выносит правильные решения. Они могут быть законными, но это не значит, что они справедливые. А он считал, что это просто синонимы. И это было очень сильным разочарованием.
Я думаю, то состояние отчаяния, которое у него было после проигрыша процесса, было связано не с тем, что он каких-то денег не получил с Абрамовича, а с разочарованием в том, чем он совершенно искренне много лет восхищался. Вот с этим разочарованием ему было очень трудно обходиться. Всякие там склоки с Путиным, потери — всё было мелочью. Потому что человек увидел идеал, а потом оказалось, что этот идеал не идеален. Он же всегда был максималистом: маленькое пятнышко на поверхности — уже не годится.
— Его письмо Путину о том, что он хотел бы вернуться в Россию — это тоже было, очевидно, признанием жизненного проигрыша?
— Знаете, у меня к этому письму довольно странное отношение, потому что я его не видел. И есть только один человек, который мне говорил, что видел это письмо. Он сказал мне, что получил его из рук Путина. А у меня есть определённое сомнение в том, что это одно и то же — то, что входит в руки Путину и выходит из его рук. У меня есть основания подозревать и Путина, и его окружение в нечистоплотности.
— А сам Березовский вам не рассказывал об этом письме и о том, что хотел вернуться в Россию?
— Я от него ни слова про это не слышал. Что, вообще говоря, удивительно.
Борис Березовский, 2010 год
UPPA / ZUMAPRESS.cоm
— Вот меня всегда было поражала такая вещь. Почему российский бизнес не сопротивлялся всему тому, что с ним делал Путин? Почему все проглотили дело ЮКОСа и, по сути, соглашались со всем остальным, что происходило дальше? Почему никто открыто не спорил с тем, что происходило 24 февраля прошлого года? Максимум, на что хватило несогласных, это уехать, да и то… Высшей точкой бунта в этой системе является тихо уехать. Почему всё так?
— Ну, я не совсем согласен с тем, что никто не сопротивлялся. Березовский же сопротивлялся. И Ходорковский.
— Да, разумеется — вынося их за скобки. А вот Гусинский, допустим, посопротивлялся, а потом вышел из Бутырки, подписав протокол №6 — и сидел тихо всё это время, да и сидит по-прежнему. Когда арестовали Ходорковского, единственный, кто вышел на публику с какими-то вопросами, был Чубайс. И то сказать: история Чубайса — это такая огромная история компромиссов! Вы же многих из этих людей знаете. Почему все остальные испугались?
— Ну, начнем с того, что все люди разные.
— Но большинство ведёт себя в этой ситуации одинаково, так получается?
— Просто количество смелых людей в человеческой популяции, вообще говоря, не очень велико. Количество людей, готовых жертвовать то, что у них есть, за свои принципы, тоже очень невелико. И в этом смысле люди, которые оказались в большом российском бизнесе в конце восьмидесятых и в девяностые годы, мало чем от этой случайной выборки отличаются. Поэтому количество людей, которые готовы были идти до конца, отстаивая то, что они считали правильным, — оно, наверное, совпадает с тем, что мы видели в реальности. Трудно было бы ожидать от них какой-то единой позиции.
Понимаете, в чём всё дело. Для того чтобы сплотиться перед выборами 96-го года и занять единую позицию, нужна была одна-единственная вещь: они должны были понимать, что им за это ничего не будет.
Поэтому и стало возможным объединение всех тогдашних олигархов, Чубайса и кого угодно — тех, кто стоял на одной платформе и, в общем, в принципе делал одно и то же дело. Но как только люди начинают понимать, что им за это что-то будет, они ведут себя по-разному. Людей, которые встают во весь рост, никогда особо много-то и не было. Так что тут я не думаю, что здесь этому следует удивляться.
— А как вы смотрите на всё, что происходит с бизнес-элитой начиная с 24 февраля прошлого года?
— Непростой вопрос. За пределами Российской Федерации эту самую российскую бизнес-элиту прижали очень существенно. По-видимому, предполагалось, что это поможет ей каким-то образом занять определённую политическую позицию.
— Ну вот она и заняла: сплотилась вокруг флага.
— Так, собственно, поскольку это те же самые люди, которые заняли известную нам позицию в двухтысячном году, ровно её же они заняли и сейчас. Если за границей их бьют, значит, они будут там, где их пока не бьют. Поэтому они там, вокруг флага. Самые умные пытаются держать нейтралитет.
— Понятно. Еще интересен кейс Авена и Фридмана, которые пытаются всеми силами добиться снятия санкций. Следите ли вы за ними и какое ваше мнение по поводу происходящего?
— С Фридманом я практически не знаком. Мы несколько раз встречались, и в основном наше общение ограничивалось приветствием при встрече. Авена я знаю намного лучше. Я его помню ещё по Академии наук. У меня с ним всегда были не то чтобы дружеские, но хорошие, товарищеские, уважительные отношения. Я ему за многие вещи очень признателен. В частности, за книгу «Время Березовского». Хотя её многие ругают, говорят, что это плохая книга. Она, может быть, и плохая, но это была единственная попытка за все годы вернуть Бориса в поле общественной дискуссии. И за это, конечно, я ему благодарен.
Поэтому к попыткам Авена выбраться из-под санкций я отношусь с интересом и сочувствием. В его близости к Путину не сомневаюсь нисколько. И если только за это надо уже наказывать, значит, он наказан правильно. Но если надо наказывать за какие-то слова, поступки, действия, за политическую позицию, то мне неизвестна политическая позиция Авена, за которую его надо было бы подставлять под санкции.
Петр Авен / kremlin.ru
— Вы в Лондоне сколько уже лет живёте?
— Двадцать один год скоро будет.
— Насколько плотно вы общаетесь с местными элитами? Можно ли сказать, что их отношение к российскому капиталу за это время как-то менялось? Допустим, российских миллиардеров долго терпели за их денежные возможности — а теперь просто можно наконец-то высказать им всё в лицо?
— С местными элитами я не общаюсь. У меня там знакомых нет. Есть довольно много знакомых из числа обычных лондонцев. Обычные лондонцы к российской бизнес-элите сейчас относятся примерно так же, как они к ней относились двадцать три года назад — как и к своей бизнес-элите, без особого пиетета. Но если своих они ещё более или менее терпят… Здесь не принято выпячивать свои деньги, выкладывать их на стол. Это могут делать деятели шоу-бизнеса, но представители большого бизнеса, как правило, здесь деньгами не размахивают. В отличие от тех русских, на которых они насмотрелись за последние тридцать лет.
Поэтому к тем, кто из России с деньгами, отношение здесь всегда было равномерно не очень хорошее. И я не могу сказать, что оно существенно изменилось за последние годы. А вот отношение к Путину поменялось радикально.
Когда я здесь только оказался, у меня было очень много контактов с таким практически безошибочным термометром общественного мнения, как лондонские таксисты. Они только что не молились на него: «Какой же Путин молодец! Как же он у вас там прибрал всех олигархов! Как же он там всем указал на своё место! Всё ждём, когда он их сажать начнёт. Начнёт сажать — вообще будет просто солнышко».
Так вот, этого нет уже давно. Этого нет с 14-го года. А сейчас, я бы сказал, такая серьёзная озлобленность. Они увидели угрозу. А к угрозам в этой стране относятся плохо.
— А вот интересно, сам Березовский, на ваш взгляд, внёс свой вклад в такое отношение к россиянам с большими деньгами? Доводилось слышать в разные годы, что именно он в своё время привил вкус к красивой жизни тому же Абрамовичу и многим другим нынешним российским миллиардерам, просто показав им, как вообще в принципе можно тратить деньги — вот, дескать, есть Кап-Ферра и прочая дольчевита. Это так и было на самом деле?
— Соседом Бориса во Франции был Хайнекен. Тот самый, который пиво. Они около забора как-то разговорились, и он спросил у Бориса: «Ну ладно, я понимаю, что вы всё-таки доктор и член-корреспондент Академии наук, про вас всё понятно — а вот другие люди, у которых, может быть, и высшего образования никогда не было, как смогли заработать большие деньги?» И Борис ему ответил:
«Вы знаете, заработать большие деньги может человек даже без всякого образования. Образование нужно не для того, чтобы заработать деньги, а чтобы знать, как их потратить».
Он думал, что знает, как их тратить. В общем, это было немножко самонадеянно с его стороны. Тем не менее, я не могу сказать, что он как-то размахивал деньгами. То, что он пытался других учить тратить деньги — да, это правда. Но от того, что мы расскажем с вами друг другу, как надо тратить деньги, мало что поменяется, потому что, во-первых, у нас их нет. А во-вторых, надо ещё не просто их определенным образом потратить, а ещё и какое-то удовольствие от этого получить.
— Но за последние лет двадцать благодаря российским предпринимателям появилось столько рекордов по денежным тратам! И в области океанического яхтостроения, и в области покупки престижной недвижимости, и в области современного и классического искусства… А теперь им всем этим, получается, нельзя пользоваться. И вот ради чего всё это было?
— Ну что делать, никто же не знал, что так получится. Хотя Борис знал. Борис ещё в начале двухтысячных предсказывал, что кончится вся эта история с Путиным очень плохо.
— Очевидно, без подробностей, что будет война с Украиной.
— Этого маразма не ожидал никто. Но то, что будет построено наполовину фашистское государство, Борис предсказывал.
— И у вас в «Меньшем зле», кстати, тоже про это есть. А что вы предскажете теперь?
— Сейчас очень трудно предсказывать, потому что сейчас есть один неопределённый фактор, который может поломать любые предсказания. При его наличии предсказывать что бы то ни было вряд ли имеет какой-либо смысл. Этот фактор называется «атомная бомба». То, что история человечества может закончиться в один день — это вполне возможный факт, который не позволяет делать никаких прогнозов. Если бы не это, я бы мог сказать, что Путин повторит судьбу своего предшественника.
— Какого предшественника? Ельцина, вы имеете в виду?
— Да что вы, помилуй Бог. Гитлера.
— Есть случаи, когда крупные российские капиталисты смогли избежать санкций. Например, история Владимира Лисина, которому в Бельгии принадлежит металлургическое производство — и когда дело дошло до санкций, местные бизнес-лоббисты и партнёры Лисина донесли до руководителей Евросоюза: у нас тут производство, на нём работает 1200 бельгийцев — не надо, пожалуйста, вводить санкции против владельца этого производства. Но таких примеров крайне мало. Почему большому российскому бизнесу не удалась международная экспансия?
— Экспансия всегда была, просто вопрос же в том, насколько она была успешна. Например, есть такой Владимир Сальдо [глава оккупированной части Херсонской области]. Он тут в Англии создал компанию с уставным капиталом в миллион фунтов, и не когда-то там, а в сентябре 2022 года. До сих пор все задают вопрос, как это ему удалось. Может быть, когда-нибудь в ближайшем будущем на этот вопрос будет получен ответ. А покупка футбольного клуба «Челси» — это не международная экспансия? Экспансия, да ещё какая.
— По-моему, все эти крупные покупки наших олигархов находятся в области престижного потребления. Это как, не знаю, хороший крепостной театр или винокурня в поместье. «У меня есть «Челси»!» , «а у меня винодельня в Тоскане!» — это ведь всё больше про похвастаться, а не про то, чтобы что-то создать и изменить мир.
— Вам никогда не приходило в голову сравнить норму прибыли на вложенный капитал, скажем, в Англии и в России?
— Это очевидно. Но риски-то при этом какие? В Англии — и в России.
— За выигрыш в 300% капитал пойдёт на какие угодно риски. Это ещё Маркс писал.
— Вложения в «Челси» не приносили 300% годовых.
— Нет, «Челси» — это, как вы правильно сказали, был крепостной театр. Но «Челси» — это ещё и попытка ворваться в истеблишмент. Что не менее важно, чем купить здесь парочку заводов. Потому что от того, что ты купишь парочку заводов, ты так и останешься лавочником, а если ты купишь футбольный клуб «Челси», то это уже не лавочник — это уже серьёзное дело.
— Да, соглашусь. Правда, пришлось всё равно в итоге продать принудительно фактически. То есть тоже всё как-то было зря?
— Тут делать нечего, каждый свой крёстный путь из-под санкций выбирает сам.
Роман Абрамович машет болельщикам с трибун после матча Премьер-лиги на «Стэмфорд Бридж» в Лондоне, 21 мая 2017 года
Nick Potts / imago sportfotodienst / Global Look Press
— Вот нету примеров, когда российские предприниматели создали за пределами России что-то большое и работающее само по себе. Есть истории, когда дети российских эмигрантов сделали Google, например. Есть история с Revolut. Но, чёрт возьми, сказать то же самое про людей, которые заканчивали советскую школу и служили в советской армии, — как-то вот нет, не получается.
— А Чичваркин вас не вдохновляет?
— Чичваркин — опять же, один из немногих случаев. Но сравните его бизнес в России с тем, что у него сейчас в Лондоне. В Лондоне у него бутиковая история, очень успешная, классная и красивая, но это крафт. В России у него была федеральная розничная сеть.
— Я здесь с вами не соглашусь по одной простой причине. Проблема не в Чичваркине, а в норме прибыли. То, что можно было сделать в России, невозможно сделать здесь. Просто вот здесь такого не бывает. Если бы здесь это было возможно, он бы сделал бы то же самое, что в России. Но здесь, при всех его способностях, ему удалось только вот это. И это, между прочим, немало. Потому что большое количество людей, которые пытались здесь сделать хотя бы что-то подобное… ну, мы про них больше ничего не слышим.
— А может быть, это ещё и особенность Старого Света, который всем так нравится в смысле традиций, консерватизма, двухсотлетней манеры стрижки газона? Ну вот сложно в Европе развернуться российскому человеку с его привычками к нормам прибыли и широтой души. Америка, может быть, с её культурой стартапов больше возможностей предоставляет? Так ведь и там как-то особо не видно больших успехов наших соотечественников.
— В этом смысле между Старым и Новым Светом большой разницы нет. Есть разница, скажем, между Северной Америкой и Южной.
Где-нибудь в Венесуэле или в Бразилии нашему человеку было бы более уютно и вполне раздольно. Но его тянет всё-таки на Север, его тянет туда, где газоны.
Потому что, если гнаться только за нормой прибыли, зачем из России-то выезжать? Сиди там и стриги не газоны, а купоны.
— Да и капусту вполне удобно стричь на родине. Что сейчас и происходит, кстати говоря. Те самые лидеры российского бизнеса, сплотившиеся вокруг флага и публично поддерживающие всё происходящее — они ведь очень довольны своими нынешними прибылями. Вот Мельниченко в этом году стал лидером списка Forbes. Он очень рад тому, как подорожали удобрения в мире, и тому, как он сам благодаря этого преуспел. Правда, из-под санкций всё равно хочет выйти.
— Это да.
— Есть такое мнение, которое вполне себе подтверждается эмпирически — о том, что надо просто подождать сорок лет с момента распада Советского Союза, и вот тогда-то мы и заживём. Сорока лет ещё не прошло, только тридцать два года. То есть рановато, надо подождать ещё восемь лет. Вы согласны с такой постановкой вопроса?
— Я считаю её излишне оптимистичной. Я бы сказал, неоправданно оптимистичной.
— Почему?
— Во-первых, эти восемь лет ещё надо прожить.
— Ах да! Не забываем про атомную бомбу.
— А во-вторых, стараниями нашего солнцеликого лидера мы оказались в положении, из которого в ближайшие сорок лет, я подозреваю, нам не выйти.
— Это правда.
— И мы все эти годы не пытались выйти из рабства. Мы все эти тридцать два года думали, как бы нам вернуться обратно.
— Да ладно! Неужели вы, например, с вашими партнёрами по «ЛогоВАЗ» думали о том, как вам вернуться в рабство?!
— Мы не показательны. Нас даже в микроскоп не видно.
— Вы думаете, что большинство из тех, кто остаётся в России, всё-таки хотели вернуться в рабство? Может быть, это такое когнитивное искажение из-за эмигрантской оптики?
— Ну, может быть, мне трудно сказать. Но мне кажется, что если рабу сказать, что у него будет четыре перемены костюма и хорошее пятиразовое питание каждый день, рабочий день не более чем столько-то часов и при этом он будет жить в хороших условиях, то он скажет: «Да обалдеть. Это же совершенно замечательно. Вот туда мне и надо. Что вы там про свободу говорили?».
— Вообще, последние двадцать лет Россия в плане потребления была, наверное, на самом высоком уровне за всю свою историю, и многомиллионный средний класс в стране сформировался и был вполне себе состоятелен тоже впервые. Только вот теперь перспектив на сохранение пятиразового питания и четырех смен костюма как-то всё меньше. И дальше будет ещё меньше.
— Ну вот когда будет совсем плохо, тогда они вспомнят про свободу. А пока то, что я знаю про жизнь в Москве, как-то не вселяет в меня никакой уверенности в том, что тоска по свободе в обозримом будущем проснётся. Как-то живут люди…
Москва
Konstantin Kokoshkin/Global Look Press
И потом, вот я недавно перечитал «Попытку к бегству» Стругацких. Когда пришельцы из коммунистического будущего пытаются освободить толпу рабов, которые тащат на себе охранника в шубе — и с охранником-то у них всё получается, только на них толпа рабов набрасывается и начинает бить. Мне кажется, очень поучительная картинка.
— У вас в «Большой пайке» есть история протагониста Серёжи Терьяна и его второй жены, закрутившей против него аферу со своим бывшим мужем-эмигрантом. Этот персонаж самокритично говорит в какой-то момент: никогда не веди дела с русскими эмигрантами — сюда приезжают только те, кто ничего не смог добиться на Западе в нормальной жизни. Для восьмидесятых годов это, наверное, так и было, но потом у России было несколько периодов, когда в страну заходили вполне себе серьёзные капиталы. Как раз из-за той самой 300-процентной нормы прибыли. Изменилось ли ваше восприятие этой коллизии с годами?
— Во-первых, эти слова были точной цитатой [из речи реального прототипа]. А во-вторых… Понимаете, серьёзные капиталы в Россию начали приходить тогда, когда люди, владевшие этими серьёзными капиталам, сообразили, что, пожалуй, 300% прибыли — это неплохо. А сперва, когда всё только начиналось, действительно, большое количество совершенно нищих спекулянтов со всего света, в основном, конечно, наши соотечественники, рванулись в Россию, потому что у них было ощущение, что эти 300% или 3000% можно состричь, ничего не вкладывая, а просто показав издали один доллар. Серьёзные капиталы стали заходить тогда, когда стало понятно, что, показав один доллар, ты ничего не получишь. Заходить они стали, потому что это был очень, очень бурно развивающийся, спекулятивный рынок капиталов. Поэтому рванулись все, даже осторожный Mercedes Benz.
— Теперь всё это в прошлом. Но есть обратный процесс. Когда началась война, из России побежали сотни тысяч людей — из того же бизнеса, из того же среднего класса, с умом и талантом. Как вы думаете, будет ли эффект от этого бегства для экономики за пределами России? Станет ли новая русская эмиграция конкурентоспособной на глобальном уровне?
— Это трудно сказать, потому что человек, который был успешным в России, совершенно не обязательно будет успешным на Западе. Для этого есть несколько условий. Прежде всего он должен забыть, что он был в России. Многое зависит от того, насколько человеку удастся вписаться здесь в окружающую его среду.
Но то, что уезжают не худшие, а лучшие — это правда. И если тогда, в тридцатые годы, ещё удавалось многих уехавших заманить обратно, потому что была какая-то позитивная программа, какой-то вектор в будущее, то чем заманить вот этот миллион уехавших? Иконами? Лаптями? Скрепами? Да они от этого уехали. Чем вы их обратно заманите? Имперским величием? Да шли бы вы с вашим имперским величием подальше. Эти уже не вернутся, я так думаю.