«Чтобы Украина не проиграла, Запад найдет деньги. Но ни о каком поражении путинского режима речи не идет». Большой разговор с политиком Дмитрием Гудковым*

Сегодня начинается ежегодная Мюнхенская конференция по безопасности, где главная тема — российско-украинский конфликт. О том, как изменился Запад за три года военных действий, какие стратегии в борьбе с российским авторитаризмом могут предложить российские политэмигранты, к чему могут привести телефонные разговоры Трампа и Путина, мы поговорили с экс-депутатом Госдумы, а ныне соучредителем Center for Analysis and Strategies in Europe Дмитрием Гудковым* (Минюст РФ считает его иноагентом).

— В это воскресенье будет год со дня трагической смерти Алексея Навального. С вашей точки зрения, что изменилось за этот год для российской оппозиции?

— Навальный был политиком, который многим давал надежду. Год назад оппозиция осталась без яркого и талантливого лидера. Но все же его смерть — это не главный фактор, который повлиял на движения внутри оппозиции. Война и эмиграция — вот что повлияло в большей степени и продолжает влиять на всех нас.

Это привело к тому, что инструментов влиять на ситуацию в России становится меньше. Может быть, для кого-то это не слишком очевидно. Но мне здесь все ясно. И я к этому был всегда готов, никаких иллюзий не строил: никакого военного поражения Путина, на которое многие рассчитывали, не произошло. А это значит, что, увы, власть пока и в экономическом, и в политическом плане стабильна. Это не значит, что такая ситуация будет вечной, но пока все выглядит вот таким образом.

Что касается ФБК**, детища Алексея, то, на мой взгляд, сегодня он больше позиционируется не как политическая организация, а как группа расследователей и журналистов. Я к ним хорошо отношусь, но, думаю, трудно поспорить с тем, что Алексея там так никто и не смог заменить. Впрочем, это было ожидаемо.

— Вы упомянули инструменты влияния. С вашей точки зрения, какие стратегии российской оппозиции уже явно исчерпали себя, а какие еще имеют перспективы?

— Я не готов говорить за всю оппозицию. И я вообще к этому слову отношусь крайне аккуратно. Оппозиция — это политическая сила, которая имеет возможность бороться за власть. Но у противников путинского режима сегодня нет никаких инструментов, чтобы бороться за власть. Поэтому мы — диссиденты и эмигранты. Что у нас есть? У нас есть какая-то трибуна, у нас есть какая-то узнаваемость и даже небольшое медийное влияние, но называться оппозицией крайне сложно. Бороться за власть в России нет никакой возможности ни у тех, кто уехал, ни у тех, кто остался.

Поэтому стратегии у всех разные. Кто-то делает расследования. Я ни в коем случае не говорю, что не нужно этим заниматься. Но кому-то нравятся расследования, кому-то — экспертиза, кому-то — дипломатия, кому-то — защита прав, кому-то — помощь россиянам в легализации за рубежом. Так что здесь нет какой-то единой стратегии и не может быть.

— Что вы думаете по поводу уже второго антивоенного марша в Берлине? В среде российской политэмиграции касательно него можно услышать много критики, дескать, опять эти «хорошие русские» бесполезным хайпом занимаются, да еще и под «кровавым флагом» и абсурдными лозунгами.

— Я ничего против этого мероприятия не имею. Но и какой-то эффективности от него тоже не жду в силу того, что, как я уже сказал, инструментов влияния на что-либо у российской политэмиграции сейчас мало.

Это не значит, что не надо собираться. Если кому-то нравится собираться, чтобы почувствовать, что ты не один, наверное, это неплохо. Но относиться к этому как к методу борьбы я не могу. Ровно как и критиковать тоже не хочу, потому что кто-то считает это правильным — ну и пусть.

Я сконцентрировался на своих вопросах. У меня в основном это дипломатия, помощь релокантам, лоббирование разных инициатив, касающихся вопросов с визами, паспортами, банковскими счетами. Мы занимаемся тем, чтобы найти возможность помочь уехавшим из России людям. Плюс для меня отдельное направление — это CASE. У нас лучшие эксперты — Сергей Алексашенко, Владислав Иноземцев, Дмитрий Некрасов, Андрей Мовчан и другие. Мы готовим качественную экспертизу для западных политиков, объясняем им, где санкции работают, где не работают, что происходит в российской экономике, в диаспорах, что можно было бы улучшить, исправить и так далее. Например, мы подготовили доклад к Мюнхенской конференции о том, какая могла бы быть стратегия Запада в отношении России и Китая.

При этом я не отношусь к тому, чем я занимаюсь, как к какой-то суперстратегии, которая приведет к немедленным результатам. Но я полагаю, что это полезно, также как кто-то уверен, что полезно организовывать митинги и участвовать в них. Это все важно, но это, подчеркиваю, увы, не политика.

Что касается «кровавого флага», который вы упомянули, то тут я считаю, что если ты появляешься с российским триколором на европейских площадках, то автоматически попадаешь под огонь критики. Потому что, к сожалению, этот флаг в Европе так воспринимается. Этого можно не учитывать, но тогда надо спокойно относиться и к реакции на демонстрирование такого флага.

Я понимаю тех, кому этот флаг дорог, имеет большое значение, поскольку многие люди когда-то в России выходили под ним, борясь за свои идеалы и ценности. Но при этом я понимаю и эмоции тех, чьи друзья, родственники и знакомые погибли от российских бомб, от российских военных, которые под этим флагом сегодня совершают военные преступления.

Но поскольку я не организатор и не участник этой акции, то пусть они там сами и решают, под какими флагами им ходить. А также я не считаю нужным спорить до умопомрачения и доказывать, кто прав, а кто не прав. И вообще в этих конфликтах не вижу никакого смысла.

Дмитрий Гудков. Фото из личного архива

— Мы разговаривали более полугода назад об исследовании вашей организации CASE касательно российских релокантов. Повлияло ли оно с тех пор как-то на европейскую бюрократию, стало ли оно инструментом интеграции для россиян, убегающих от путинизма?