Кадр из фильма «Жмурки»
В Екатеринбурге на этой неделе открывается Ельцин-центр; само это сообщение звучит сегодня как фантастика. Где-то на белом свете, там, где всегда зима, есть теперь музей и Центр первого президента России. Журналисты, уже побывавшие там, делятся фотографиями в фейсбуке: стол первого президента России, кроссовки для тенниса, а также обездвиженный троллейбус на стилизованной улице – яркая деталь времен ГКЧП, 19–21 августа 1991 года. Покажи этот троллейбус просто так, без комментариев – никто и не поймет, почему он оказался экспонатом музея Ельцина; решат, что в соседнем зале выставка ретроавтомобилей. Никаких ассоциаций и зацепок в массовой памяти не осталось. На взгляд современного 16-летнего москвича или екатеринбуржца все это выглядит как сюжет в жанре альтернативной истории.
Между тем на открытии ожидаются Путин и Медведев, и это неизбежно станет главным информационным событием дня. Зритель государственного телевидения, вероятно, испытает шок. Весь комплекс знаний о 1990-х годах, точнее, все, что зритель сегодня должен знать про девяностые годы, ограничено коротким эпитетом «лихие». Это намеренно деперсонифицированные, лишенные содержания «времена»; без героя, без побед, где из-за слабого электрического освещения вообще трудно кого-то разглядеть. Но самое главное – это время, лишенное самой жизни; из него с помощью разных художественных и психологических приемов словно выкачан воздух. Пропаганда добилась того, что девяностые в массовом представлении не просто какие-то там «лихие» или «смутные» – мало ли было лихого в истории России. Они теперь – глухие и немые; 1990-х в коллективной памяти теперь попросту нет.
Современный телезритель обладает обширным набором знаний об эпохах бесконечно более далеких. Например, 1930-е благодаря сериалам для него теперь роднее, чем современность. И никакого ужаса он не испытывает, хотя на экранах постоянно приезжают за кем-то «черные воронки» и кого-то допрашивают в углу. «Подпишешь? Подпишешь?» – под эти крики экранных энкавэдэшников домашние хозяйки нарезают винегрет к празднику и напоминают старшему ребенку: «Хлеба и яиц купи!» Эти крики теперь вместо колыбельной; эти экранные пытки давно уже стали домашними, уютными, полюбились, как говорится, телезрителю. Сейчас героя будут пытать, но потом, в последний момент, следователю позвонит Сталин; следователь вытянется по струнке и побелеет, героя отпустят, и отпустит чувствительное сердце домохозяйки.
