Лубок. Баба Яга едет с крокодилом драться. Первая половина XVIII века. Надпись над изображением: «Баба-Яга едет с Крокодилом драться на свинье с пестом да у них же под кустом скляница с вином».
Когда в космос отправился первый космонавт, а за ним второй, а за вторым — третий-четвертый (или четвертая)-пятый- шестой, то их имена и фамилии знали буквально все — еще бы не знать. Потом космонавтов стало много, и граждане стали путаться в их именах и в их очередности — кто там за кем и перед кем. Потом их стало совсем много, а сама космонавтика стала скучноватой рутиной, и неблагодарные сограждане уже не реагировали на очередные сообщения о выходах на околоземную орбиту.
Нечто похожее, судя по всему, скоро произойдет и со свеженазначенными «иностранными агентами».
Их становится уже так много, а их популяция настолько стремительно пополняется, что создается такое впечатление, — разумеется, обманчивое, — что рано или поздно все население Российской Федерации, кроме, разумеется, самого высокого начальства, а также так называемых силовиков, а также теле-творцов великодержавных галлюцинаций, а также преданных потребителей этих галлюцинаций, покидающих насиженное место перед телевизором только лишь по естественной нужде или для того, чтобы сбегать на кухню перевернуть котлеты на сковородке или помешать борщ в кастрюле, пополнит ряды «агентов». До этого, повторяю, еще довольно далеко, но и носорожье упорство и настойчивость Минюста и прочих карательно-запретительно-следственно-надзорных учреждений не стоит недооценивать.
А что в этой ситуации остается завороженному наблюдателю отечественных нравов?
Особенно тому, кто, еще учась на первом курсе, мечтал стать фольклористом и даже успел разок, после первого курса, съездить в соответствующую экспедицию, где ничего особенно интересного для науки он, увы, так и не добыл, зато навсегда зарекся употреблять даже в самых незначительных количествах водку калужского разлива.
Впрочем, фольклористика все равно продолжала и, надо сказать, продолжает по сей день занимать его поначалу нежный, а потом и зрелый ум. А более или менее удачные стилизации различных фольклорных жанров стали на какое-то время одним из любимых его развлечений.
Потом это увлечение куда-то незаметно подевалось, и тетрадки с квази-фольклорными текстами куда-то запропастились. Жаль. Ведь были там и протяжные лирические, и плясовые песни, и пословицы с поговорками, и «Календарные обряды племен среднего левобережья» и даже «любовные присушки».
А вот совсем недавно под влиянием различных, причудливых, мягко говоря, событий вдохновение прямо перед его носом слабо взмахнуло крылом, и наш несносный наблюдатель и неравнодушный свидетель завел в своем компьютере специальную папочку под условным названием «Устное народное творчество постояльцев Кремлевского холма. Хрестоматия».
Канцлер Германии Олаф Шольц на встрече с Владимиром Путиным в Москве
Фото: Kremlin.ru
Первым и пока единственным образцом этого самого «творчества» стал там «Заговор на Иностранного агента (отрывок)»
На всякий случай считаю необходимым отметить, что в данном случае в слове «заговор» ударение приходится на последний слог, а не на первый, как это было бы, если бы речь шла о каком-нибудь тайном заговоре. Это другое, это фольклорный жанр.
И этот заговор звучит примерно так:
«Три раза поворотися, четыре раза перекрестися, пять раз присядь, шесть раз приляг, семь раз повтори за мной:
«За синим ли морем, за Атлантицким ли акияном, в Белом ли доме-госдепе, старый президент сидит, думу думает, на нас с тобой порчу замышляет, агента-злыдня насылает, золота ему в мешок отсыпает.
«Иди, — говорит, — злыдень-агент, за сине море, за Атлантицкий окиян, прямо во Кремль в твердокаменный. В Кремле же в том в твердокаменном, в бункере, — говорит, — подземном стоит-сидит-лежит, от дурного глаза хоронится добро доброе, за весь свет радеющее, все народы, какие есть, от горя-злосчастья спасающее, себя и живота своего не жалеющее. Изведи-ка ты его, злыдень-агент, речами сладкими, правозащитными, делами черными, благотворительными, языком своим поганым блогерным, рэпом своим сатанинским матерным…»
И так далее — до слов:
«А ты, агент-злыдень, на четыре стороны света поклонися, семь раз молви: «Данное сообщение (материал) создано…» Нет, не так. А так: «Агент я иностранный, подлый да неразумный, госдепом нанятой. Простите меня, люди добрые!». И говори это всякий раз, как только задумаешь рот свой поганый раскрыть да какое-нибудь слово молвить.
А после челом своим неразумным оземь осемь раз ударь, девять кун в казну заплати, на десять аршин сквозь сыру землю провалися.
Аминь».
Словом «аминь», конечно, хорошо заканчивать текст. Во всяком случае это выглядит, во-первых, довольно эффектно и даже в каком-то смысле респектабельно. И в любом случае — надежно.
Однако закончу я все же по-другому.
Заседание Госдумы РФ. Фото: duma.gov.ru
В наше совсем, мягко говоря, не смешное время некоторые жанры словесности или повседневной речи кому-то, — и даже многим, — кажутся в лучшем случае неуместно легкомысленными, а в худшем — даже и кощунственными.
Я с этим решительно не согласен. Но даже и не в этом, то есть не только в этом, дело.
В наши дни шуток, построенных на диких преувеличениях, а также на стилизациях и пародировании — устойчивых жанров и не сразу замечаемых клише практически не бывает. Да и такие понятия, как гротеск или сарказм, уже ничего толком не означают.
Да, великая, уходящая корнями в века смеховая культура в наши дни стремительно теряет свои инструментальные возможности. Она фатально лишается своей традиционной способности влиять на ход событий и на состояние умов.
Но и что с того!
Вопрос о том, можно шутить или нельзя, надо или не надо, уместно или неуместно — вопрос праздный, вопрос риторический. Столь же праздный и риторический, как вопрос о том, можно ли и нужно ли волевым усилием отключить одну из важнейших функций организма.
Способность к смеховой реакции на события, на поступки и высказывания — это едва ли не последнее, что мы имеем право терять.
Потому что это не только проверенная жизнью защитная реакция на мощный напор зловещего абсурда происходящего и нарастающего вокруг нас, не только надежный измеритель худо-бедно сохранившихся в нас нравственных и эстетических критериев, но и универсальный способ переговариваться между собой или хотя бы посылать друг другу сигналы посреди мутных и ядовитых болотных испарений так называемого информационного пространства.
Способность к смеху — это утвердительный ответ каждого из нас на чей-то отчаянный возглас среди кромешной темноты: «Эй! Есть тут кто живой?» Потому что смех — это жизнь и есть.
