Красная кавалерия на Перекопе, картина Н.С. Самокиша, 1920-е годы
Изображение: Wikipedia
Особенность сегодняшнего внутрироссийского дискурса — неуклонное повышение градуса. То, что ещё пару лет назад выглядело попыткой пощекотать себе нервы, спустя полгода-год казалось смелым прогнозом, весной 2023 года становится будничной темой для обсуждений. Так уже случилось и с окончательным установлением диктатуры, и с ростом вооружённой преступности, и с массовой эмиграцией, и с мобилизацией на полномасштабную войну против Украины. Так что сама собой подошла очередь для чего-то ещё более пугающего.
Пресловутое предчувствие гражданской войны охватывает всё больше людей. И подтверждают это не колонки колумнистов с либеральных ресурсов. Достаточно набрать в Google «возможна ли в России…», как первой подсказкой выскочит как раз она. Вперёд двойного гражданства, всеобщей мобилизации, дефолта и, прости Господи, демократии.
Новости, как с фронта, так из тыла, усиливают общее тревожное ощущение: с государством что-то явно не то. Свирепея и гоняясь за каждым актом инакомыслия, оно будто распадается на элементы. Частные формирования выясняют отношения с регулярной армией и депутатами Госдумы, а их товарищи после «СВО» «спецоперируют» у себя дома. «Рассерженные патриоты» делятся, что своя ЧВК припасена едва ли ни у каждого крупного политика. Фоном загадочно горят газопроводы и таинственно сходят с путей поезда. Драконовские сроки за содеянное, очевидно, уже не слишком пугают злоумышленников — ведь комментарий в соцсетях может «стоить» примерно так же.
Но одно дело ощущения, а другое дело — наука. Что говорит на этот счёт современная политология?
Где кончаются трудности и начинается война
Что такое вообще гражданская война? Вопрос только кажется праздным, поскольку социально-политическая нестабильность внутри отдельной страны может принимать разные формы. И не всякая из них, даже сопряжённая с насилием, является полноценной bellum civile.
В западной науке за основу принято определение профессора Стэнфордского университета Джеймса Фирона. Он определял такой вид войн как сопряжённый с насилием конфликт внутри страны. В нём участвуют не погромщики и мародёры, а хорошо организованные группы. Мотивирует участников не столько корысть, сколько присвоение власти в государстве. Возможны варианты: например, захват не центрального руководства, а конкретного региона. Или не оформленное de jure влияние на властные институты.
Гражданская война в Испании: ополченцы Второй республики защищают от мятежников приграничный с Францией городок Ирун, 1936 год
Фото: Wikipedia
К определению Фирона часто добавляют два важных уточнения от других авторитетных исследователей. Энн Хиронака добавляла, что одной из сторон гражданской войны всегда выступает государство, а Статис Каливас — что большинство участников конфликтов такого типа должны являться согражданами, изначально подчинявшимися одной и той же власти.
Во второй половине ХХ века западные учёные сломали немало копий насчёт того, как отличить гражданскую войну от «просто» беспорядков или политического противостояния. Как ни странно, большинство спорщиков примирил простой метод, предложенный Фироном и его коллегами.
Число жертв «подлинной» гражданской войны превышает 1000 человек в год. Притом с каждой из сторон должно погибать не менее 100 участников.
Читателю эти маркеры сперва могут показаться условными и взятыми с потолка. Однако они явили свою жизнеспособность на практике, при оценке конкретных противостояний на рубеже ХХ и ХXI веков.
Так, западные политологи, вопреки призывам левой общественности, не признали гражданскими войнами североирландские «Трудности» 1970-х годов и шедшую в те же годы в ЮАР борьбу против апартеида. При этом именно «правило 1000/100» сыграло в 2000-х годах против администрации Джорджа Буша-младшего в контексте Иракской войны. Официальный Вашингтон тогда безуспешно представлял события в «освобождённой» арабской стране как просто единичные вспышки насилия. Но наука однозначно констатировала, что иностранная интервенция спровоцировала в Ираке именно междоусобную войну.
Иракская война: солдат на службе нового правительства раздаёт агитационные листовки гражданам, 2005 год
Фото: Wikipedia / Cpl. Trevor Gift
В теории гражданских конфликтов до сих пор остаются дискуссионные вопросы. Нет единства, можно ли считать bellum civile такой конфликт, где соперники вроде и носят в карманах паспорта с одним гербом, но чётко отделены друг от друга этническими барьерами, как было в 1990-х годах на руинах СССР и Югославии. Национальные меньшинства при таком сценарии обычно не стремятся к захвату центральной власти, а хотят от неё отделиться.
Бывают и исключения. Например, в те же 1990-е в Руанде меньшинство тутси по итогам гражданской войны де-факто подчинило себе большинство хуту, несмотря на пережитый геноцид.
Большинство учёных сходятся на компромиссе: такие конфликты, хоть и отличаются деталями от обычных гражданских войн, в целом подчиняются похожим закономерностям.
Разумные португальцы, безумные ирландцы
У историков и особенно журналистов есть устоявшееся клише. Когда речь заходит о переломном для государства моменте, принято для эффектности подчёркивать — страна стояла на пороге гражданской войны. Фраза настолько укоренилась, что уже мало кто пытается воспринимать её буквально, хотя это представляется не лишним.
Раз стояла, то почему не сделала шаг вперёд? Оступилась или кто-то не пустил? Да и как вообще понять, где простирается этот самый порог?
Взять, например, Португалию в 1974–1975 годах. После Революции гвоздик — падения диктатуры «Нового государства», наследников Антониу ди Салазара — страна, казалось, однозначно подошла к пресловутой черте. Обстановка почти точь-в-точь соответствовала той, что была 40 лет назад у испанских соседей в канун их трёхлетней междоусобицы.
В постсалазаровской Португалии также действовало с дюжину военизированных организаций, как ультраконсервативных, так и прокоммунистических. Одновременно с обычными правительством и парламентом функционировали их «революционные» аналоги. Армейские генералы открыто поддерживали правых или левых политиков. Отчётливо сепарировались друг от друга «белый» север республики и её «красный» юг. Но войны почему-то не случилось. Череда неудачных заговоров и правительственных кризисов привела к власти скучнейших либералов и социал-демократов, нашедших между собой общий язык. Они аккуратно подвинули экстремистов разного толка и запустили механизмы евроинтеграции.
«Надо сберечь Апрель» — один из многих муралов в Португалии памяти Революции гвоздик
Фото: Henrique Matos, CC BY-SA 1.0
Контрпример португальским событиям — Ирландия в 1922 году. Страна тогда пережила тяжёлую трёхлетнюю войну за независимость от Великобритании. Тяжёлую, но успешную — Лондон в итоге признал Зелёный остров доминионом со статусом, аналогичным Канаде или Австралии. Казалось, жить бы ирландцам в мире да радоваться обретённой самостоятельности. Только бывшие повстанцы зачем-то начали воевать уже друг с другом.
Противники договора обвиняли его сторонников в предательстве, а те упрекали визави в безответственном нетерпении. Умеренные политики указывали, что компромиссный договор от 6 декабря 1921 года — лишь первый шаг к окончательно суверенной республике. Надо чуть подождать и дожмём англичан окончательно (что в итоге и вышло спустя всего 15 лет, пусть и без северной части острова). Оппоненты терпеть не хотели, ждали весь остров независимым сразу, а итогом стал ещё год войны — уже гражданской. Причём сражались там друг с другом люди без особых идейных противоречий. Просто одни выступали за осторожность, а другие призывали сразу гнать всё британское с родного острова.
Ирландский и португальский примеры не исключительны. Даже если брать мировую историю одного ХХ века, то можно найти немало похожих случаев. В одних странах внутренний конфликт вспыхивал внезапно для стороннего наблюдателя. А в других всё вроде бы и шло к кровопролитной смуте, но в последний момент побеждала идея национального мира.
Так что каждая гражданская война — это чёрный лебедь, который нельзя свести к чек-листу легко измеряемых показателей вроде безработицы, социального расслоения или этнорелигиозного многообразия.
Опыт истории показывает, что многое здесь зависит от ситуативных и субъективных факторов. В той же Португалии 1970-х годов большинство правых и левых политиков пошли на взаимные компромиссы. Генералам и полковникам в нужный момент надоели бесконечные путчи, военные сохранили верность новой демократической конституции. Так что экстремисты из обоих лагерей в итоге обнаружили себя капитанами без кораблей.
Демонстрация в городе Порту в девятую годовщину революции. 25 апреля остается в Португалии государственным праздником — Днем свободы
Фото: Henrique Matos, CC BY 2.5
А вот в Ирландии 1920-х бывшие товарищи по борьбе с англичанами публично обвиняли друг друга во всех смертных грехах и слушать друг друга не хотели категорически. Что хуже, подписанты договора с Лондоном и противники соглашения открыто мобилизовывали вооружённых сторонников в надежде запугать визави игрой мускулов. Эффект вышел ровно обратным.
Российское общество образца 2023 года, включая его эмигрантскую часть, не поддаётся здесь однозначной оценке. С одной стороны, поляризации и взаимной нетерпимости хватает с избытком. С другой, расколов объективно стало слишком много, притом поперёк друг друга. Пока трудно представить, как лагерь условных либералов пойдёт единым фронтом против существующего режима. Даже имея гипотетическую основу в виде легиона «Свобода России» и «Русского добровольческого корпуса». Куда вероятнее, что на это решатся всё больше разочаровывающиеся в текущем правительстве турбопатриоты. Вопрос лишь в едином вожде и институциональном оформлении.
