Питер Брейгель Старший. Вавилонская башня / Wikimedia Commons
«У всех свои мнения» – такую фразу слышат преподаватели философии, которые пытаются узнать, что их студенты думают о какой-то проблеме. Это «у всех свои мнения» в первую очередь означает: об этом говорить не стоит, не нужно, не интересно. Возможно, эта фраза также означает, что студент или студентка над этим вопросом или об этой проблеме не думали, и понимают, что сам по себе вопрос не таков, чтобы тратить на него силы и время. По крайней мере сидя в университетской аудитории. Будет время и место всерьез задуматься – тогда, может быть… а пока – «у всех свои мнения».
Эта фраза из повседневного языка приходит на ум при чтении первых глав книги Аласдера Макинтайра «После добродетели». Она вышла в 1981 году и сыграла огромную роль в становлении современной этики добродетели (ethics of virtue). Сам Аласдер Макинтайр не эмотивист. Но эмотивизм (ниже мы поговорим о том, что это такое) оказывается его союзником в критике современных этических теорий.
Этический хаос, который мы не замечаем
Давайте представим себе, пишет Макинтайр, что случился причудливый катаклизм и власть захватило некое движение «за незнание». Наука и научное образование оказались вне закона, яростные массы крушат последние лаборатории и вешают оставшихся ученых (примерно так, как это показано в фильме Алексея Германа «Трудно быть богом»). Допустим, через некоторое время «в обществе наступило отрезвление и просвещенные люди попытались возродить науку», хотя ее носителей уже не осталось в живых. Потому что остались воспоминания, что когда-то наука была и она была очень важна.
По случайным фрагментам – по брошенным инструментам, сохранившимся лабораторным инструкциям, обгоревшим книгам – постепенно можно было бы восстановить хотя бы что-то из прежних теорий. То есть восстановить относящиеся «к науке» слова и выражения. И тогда «дети усердно изучали сохранившиеся остатки периодической таблицы и хором повторяли как заклинания некоторые теоремы из Евклида» (Макинтайр А. После добродетели: Исследования природы морали / Пер. с англ. В.В. Целищева. М.: Академический проект; Екатеринбург: Деловая книга 2000. С. 5). Люди использовали бы вычитанные на сохранившихся страницах слова «гравитация», «атомный вес» и прочие, но поскольку ни связывающие их теории, ни те, кто умел их применять, не выжили, никто уже не знал бы, как и зачем эти слова и теоремы употреблять. Поэтому все это уже не было бы наукой, «а случайность и произвол в употреблении этих терминов весьма удивили бы нас. Наверняка появилось бы множество конкурирующих… догадок и гипотез, в поддержку которых нельзя было бы привести никаких аргументов» (там же, с. 6). Люди спорили бы там о науке, но уже не могли бы понять, о чем именно они спорят.
Именно так обстоят дела, писал далее Макинтайр, с современным языком морали. Он лежит в руинах, причем так давно, что кажется – всегда так и было. «Мы имеем лишь фрагменты концептуальной схемы, обрывки, которые в отсутствие контекста лишены значения. На самом деле у нас есть лишь подобие морали, и мы продолжаем использовать многие из ключевых ее выражений» (там же. с. 7), не понимая, что это такое вообще. Это хаос. Правда, мы его не замечаем.
