«Потому что все Твои заветы нарушает Путин чаще нас». Налегке в новую жизнь

На переговоры к украинцам Путин отправил Мединского, возглавляющего, как известно, Российское военно-историческое общество — может быть, он и «ту самую» речь для Путина писал или помогал писать, в конце концов, кому еще это делать. Есть повод отрефлексировать российскую государственную политику памяти последних лет, точнее, главный ее конфликт, о котором в эти годы старались не говорить прямо, но и не скрывали его, он бросался в глаза — уничтожали «Мемориал»*, снимали таблички «Последнего адреса», язвили о «миллионах, расстрелянных лично Сталиным» с тех трибун, на которых всегда понятно, о чем можно, о чем нельзя, задвигали Солженицына в нишевые авторы. Исключительное значение 1945 года в официальной российской системе ценностей, превращенное в какой-то момент в полноценную государственную религию (и как раз Мединский один из главных ее жрецов), во-первых, не допускало конкуренции с какими-то другими масштабными национальными трагедиями, а во-вторых — когда работаешь в жанре массового мифа, буквально лубка, очень трудно соединить святость Победы и мрак тридцать седьмого года, когда и там, и там один и тот же Сталин, да и не один Сталин, все одно и то же, и чтобы Победа сияла ярче, тридцать седьмого года должно быть меньше — логика циничная, но понятная, а если ее недостаточно, то любой специалист из того же РВИО объяснит вам, что со всеми перегибами террор и лагеря внесли свой вклад в Победу, а если и не внесли, то Победа как более важная, абсолютная ценность, перевешивает то, что было до нее. Литературный чиновник Ставский, отправивший Мандельштама в лагерь, погиб в бою за Великие Луки, и табличку с «Последним адресом» лучше не вешать на улице Ставского — официальный нарратив подразумевает, что подвиг перечеркивает прежнюю подлость, и позволяет о ней не думать.

Очевидно, так или примерно так конфликт 1937 и 1941 года решают для себя и Путин, и Мединский и много еще кто вплоть до жильцов тех подъездов, которые сами требуют избавить их от табличек. Что ж, наверное, именно на этом примере и стоит описать случившееся в эти дни с Украиной. Их тридцать седьмой — тот, в котором скакали на майдане против москаляки, стреляли по Горловке и не только по ней в рамках АТО, фашиствовали в «Азове»*, сжигали одесский Дом профсоюзов, но нынешнее «где вы были восемь лет» звучит так же жалобно, как голос российского либерала, борющегося с «Бессмертным полком» с помощью «Бессмертного барака». Либерал кое в чем, конечно, прав, но «Бессмертного полка» ему не одолеть, и отведенная ему роль у обочины бесконечной колонны с портретами — разве что символизировать врага, который бессильно злобствует. Логика, конечно, очень советская, но у нас все советское, и Украина тоже, как верно отметил Владимир Путин. И у Украины теперь сорок первый год, отменяющий тридцать седьмой — как сказал бы классик, «потому что все Твои заветы нарушает Путин чаще нас». Дом профсоюзов — преступление и трагедия, но нет такого уголовного кодекса или нравственного закона, который позволял бы делать Дом профсоюзов из всей Украины. Путин-2022 оказался хуже «Азова»*, и это не то что как-то оправдывает «Азов»*, но совершенно точно сводит на нет наше право проклинать украинских нацистов — оно осталось там, в прошлой жизни, закончившейся 24 февраля 2022 года.

Наше право проклинать — чье? Судя по тому, что говорится и пишется в эти дни, проблемы с этим правом ни у кого нет. В России, в общем, двухпартийная система, и маленькая партия, переживающая сейчас объективно заслуженную моральную победу, в праве проклинать «Азов»* не нуждалась и в 2014-м — собственно, заезженное «где вы были восемь лет?» в эти дни обращено к ним, западникам-либералам, которые действительно не имели никаких претензий к украинской стороне в эти годы и встают теперь на ее сторону с чистым сердцем, не отягощенным вообще никакими негативными эмоциями по отношению к Украине ни сейчас, ни восемь лет назад. Те же, в чье сердце стучал пепел Одессы, и кто все эти годы проклинал «Азов»* (последний раз — прошлой весной, в истории с Протасевичем; фальшиво, вымученно, совсем по случаю, но проклинал же), одобрительно смотрят сейчас на происходящее, убеждая или убедив себя, что это и есть торжество справедливости — исторической, геополитической, да даже уголовной, если относиться к украинцам как к преступникам с 2014 года, не замечая, что начавшаяся война поглощает и уничтожает все, что имело значение прежде.

Обе позиции, как можно заметить, вполне гармоничны внутри себя и не подразумевают никакого внутреннего конфликта. Если вы следуете набору классических демшизовых ценностей вплоть до ненашего Крыма, если вы давно поняли, что от Путина не избавиться иначе чем через большой и болезненный катаклизм — вам сейчас хорошо, даже если вы (зачем-то) пишете и говорите, что вам плохо и стыдно. Вот уж боль, вот уж стыд — немного подождать, и на обломках начинать прекрасную Россию будущего и смотреть, как раскаивающиеся путинисты, толкаясь, занимают очередь в будущее за вами, бывшими аутсайдерами путинской двадцатилетки. Не менее гармонично все и у тех, для кого Кадыров с Лукашенко красавчики, а слово «катастрофа» не ругательство — если вы любите полковника Кусюка, а в разговоре о фсиновских швабрах вспоминаете Гуантанамо, любая катастрофа для вас — только шаг к идеальному порядку, а руины — приемлемый пейзаж, тем более что вы знаете, кого заставить их потом разгребать в порядке принудительного труда. Такое, в общем, новое издание общественного раскола, а в пропасть, разделяющую две существующие партии, летим, стоит повторить это местоимение, мы — те, кто любит Булгакова с «Белой гвардией» и Бродского с сами понимаете чем; кто, по крайней мере, в главном согласен с балабановским киногероем, и даже кто хотел бы перезахоронить Лимонова в Харькове — но не превратив для этого Харьков в Гернику; кто видел разницу между бескровным и, как на него ни смотри, абсолютно естественным присоединением Крыма, и даже котлами первого военного лета, ставшими первым приветом из нынешнего ада.

Нас — любящих Россию, не любящих Украину, но при этом не желавших этой войны, — очевидно, меньше, чем остальных, и, если повезет, в новой реальности мы оформимся как духовная оппозиция, будем друг другу читать своего Георгия Иванова, наблюдая, как торжествуют победители, но имея в виду, что правда за нами, и что между «Азовом»* и Кадыровым выбирать не надо никого. Нет ничего русофобского в том, чтобы восхититься сегодня мужеством и силой Владимира Зеленского, про которого до последней предзалповой минуты нам было непонятно, играет он, или по настоящему — но и нет ничего людоедского в том, чтобы желать своему даже самосжегшемуся Отечеству возрождения в каком-то более славном виде, чем чаемое многими «платить и каяться».

Про самосожжение России, наверное, нельзя впроброс — да, оно случилось. Уже случилось. И, собственно, поэтому уже сошла на нет невыносимость первых суток — это как с пулей; знающие люди рассказывают, что если она просвистела, то это уже все, пролетела мимо, можно выдохнуть. Вот и у нас все уже случилось, и значит, бояться уже нечего. Странно, что не все понимают, кому в прошлый четверг Путин объявил войну, а объявил он ее Российской Федерации и, как видим, вполне успешно уничтожает ее на наших глазах (этот текст пишется в ночь на 28 февраля, и нужную иллюстрацию читатель сам подберет утром). Украина на наших глазах завершает свой нацбилдинг, а про другую сторону конфликта с каждой минутой все менее понятно, кто и что воюет с Украиной.

На всякий пацифистский вздох с давних времен есть «есть вещи поважнее (нужное вписать)» — но тут устанешь вписывать. В новую жизнь мы заходим налегке — без самолетов «Аэрофлота», без вакцины «Спутник», без микропроцессора «Эльбрус», без похорошевшей Москвы, без олимпийских побед и без футболистов в еврокубках, без денег, в конце концов; разными могут быть представления об общественном договоре, существовавшем до сих пор, но, каким бы он ни был в деталях, Путин нарушил его во всем. Чечня, с которой у него все началось, стала вдруг единственным его публичным союзником — какой-нибудь армейский офицер за сорок, который помнит, как был «федералом» — понятно ведь, какими глазами он смотрит на тех, кого так и не перестал называть «чехами», а какими — на харьковчан, которых он видит в прицел. Может, это уже третья чеченская? Нет, серьезно — посмотрите на происходящее так, как будто это уже она.

Довоенные политологи листают теперь через VPN сайты с пролетарскими вакансиями — всех их уделал один профессор Соловей, и тот, кто хотел бы понять, что происходит, учится теперь у профессора, разглядывая мимику Путина и движения его рук — не парализован ли, что со зрачками, как держит голову. Уже не маргинальное, уже всеобщее, особенно после приказа про силы сдерживания — ну понятно, сошел с ума. Но, если вдуматься, возможное клиническое безумие — самая оптимистичная разгадка, решающая проблему простейшей госпитализацией и последующим возвращением если не в прошлую неделю, то поближе к ней. Собственно, поэтому повторяемое многими «сошел с ума» кажется выдачей желаемого за действительное, потому что — а если нет? В пользу его рациональности и приверженности здравому расчету, даже несмотря на все чудачества — двадцать лет стабильного удержания власти. Может, и теперь все по-прежнему, и он знает, чего хочет — вот именно этого, осажденного концлагеря, поддерживаемого Китаем, и разрушенную Украину как внутренний санитарный кордон, отделяющий от Европы надежнее, чем любой железный занавес?

Но это нам уже тот же Соловей объяснит, он теперь заслуживает доверия, он лучше всех понимает российскую власть, а нам — подождем худшего, то есть того, что назовут победой те или эти.

* Российские власти требуют, чтобы мы называли эту организацию экстремистской, нежелательной и/или «иностранным агентом»