Александр Петриков специально для «Кашина»

⤢

Когда в понедельник Владимир Путин в своей исторической лекции воспроизвел практически все базовые положения «Спутника и погрома» за десять лет, некоторые шутили, что в Путина вселился Егор Просвирнин. События четверга делают эту шутку более мрачной — Просвирнин в Путина вселился, но не времен «Спутника и погрома», а тот, в последний день жизни, в момент рокового шага.

Людей, которые до последней минуты не верили в реальное наступление, можно утешить тем, что это неверие было не столько наивностью, сколько естественной неспособностью воспринять суицидальную или людоедскую, но в любом случае ненормальную и нечеловеческую логику, которая привела Россию туда, где она находится теперь. Новым взглядом можно посмотреть и на понедельничный путинский совбез — те его участники, которые казались самыми невменяемыми, выглядят теперь реалистами, для которых единственным доступным протестом оказалась публичная имитация дебильности. До первых ударов по Украине можно было даже говорить о некотором моральном преимуществе российской стороны — обвинение в намерении всегда неубедительно и малодоказуемо, а тревожная обстановка, если уж на то пошло, располагает к любым переговорам, на которых Россия, по крайней мере, настаивала вслух. Признание республик, голосование в Совете Федерации об использовании войск за рубежом, даже просьбы глав ДНР и ЛНР о военной помощи — ничто из этого не выходило за пределы виртуального взвинчивания ставок, и в альтернативной реальности все бы закончилось, как в Карибском кризисе — созвонились и выдохнули. Но, оказывается, на нынешнем фоне и Хрущев может выглядеть верхом благоразумия и ответственности.

Слова, которые произносились в эти дни по поводу желательного для Москвы будущего Украины — «демилитаризация», «внеблоковый статус», даже «денацификация» и «декоммунизация», — иногда в качестве их синонима используют романтическое «финляндизация», подразумевающее опыт послевоенной Финляндии, единственной капстраны, союзной, а во многом и подконтрольной СССР. Теперь стоит вспомнить, что советско-финский опыт включает и болезненную для советских Зимнюю войну, по отношению к которой российское «можем повторить» звучит немного зловеще. Происходящее вообще наполнено самыми невероятными символами — уж взятие российскими войсками Чернобыльской АЭС даже сценаристы категории Б забраковали бы за избыточность. А если играть в закон Годвина, то с поправкой на чередование гласных и согласных, слово «Донецк» выглядит анаграммой от «Данциг».

Но из людей, которые объяснят, чем плоха война, и так можно составить город. Голос, которого сегодня критически не хватает в России — тот, который, осуждая войну, не желал бы при этом поражения страны. Даже в первой чеченской войне, которую тогдашнее общество (по крайней мере, до Буденновска) воспринимало как грязную и несправедливую, и тогдашним медиа и интеллигенции нынешние патриоты до сих пор припоминают их лояльность Дудаеву, а то и Басаеву — даже тогда был Шевчук, который пел в Ханкале, был Бодров, который еще до первого «Брата» интервьюировал во «Взгляде» российских солдат совсем не как врагов, и был, в общем, консенсус, что наши, свои в этой войне — совсем не бойцы Ичкерии, а на Рохлине или на Майкопской бригаде нет ответственности за преступные решения Ельцина и Грачева. Сегодня пацифистское «не стреляй» готовы произнести все, но совсем некому сказать «не стреляй в спину своим», и это, как бы ни ужасала война, все-таки ненормально. Своим в спину стрелять нельзя. Желая удачи военному противнику, ты желаешь смерти своему какому-нибудь знакомому, про которого в горячке событий даже не вспомнишь, что он военный (а их же очень много вокруг на самом деле) — но именно в этих людей упирается любая умозрительная конструкция «про войну», и, разумно противопоставляя власть и общество, стоит помнить, что сосед-контрактник или одноклассник-танкист однозначно принадлежит к обществу, а не к номенклатуре.

Шок первого дня путинской операции чуть отодвинул на второй план главную риторическую фигуру последних недель, когда в ответ на разговоры о возможной войне самые последовательные наши голуби, говорящие на том же языке, что и их ястребы, возражали, что об угрозе войны говорить нельзя, потому что на самом деле война идет восемь лет, с 2014 года. Сейчас, когда Путин развязал войну, куда делась та, восьмилетняя — она закончилась, отменилась? Океания не воевала с Остазией? А если воевала, что началось сейчас? Именно сейчас очевидна несостоятельность этой мифологии про восемь лет войны — но кому до этого есть дело? Лозунги, какими бы справедливыми они ни были, позволяют прятаться за ними от более неудобных вопросов, которых за восемь лет скопилось гораздо больше, чем с той же Чечней в 1994 году, и декларируемое антипутинским мейнстримом «стыдно за Россию» часто оказывается не более чем новым названием зоны комфорта, когда заявленный стыд — такой же партийный аксессуар, как когда-то белая лента на митинге, и упрощенная система взглядов позволяет не думать о том, какой Россия выйдет из этой войны. Любые надежды на позитивные перемены, которые были бы сопряжены с поражением в войне — сделка с дьяволом.