«Когда экономизм начал захлебываться, возник запрос на политическую философию». Интервью с философом Григорием Юдиным

Серия интервью «Открытый разговор»

Мы предлагаем вашему вниманию серию интервью с российскими философами и ведущими специалистами из разных научных дисциплин, изучающих политическую жизнь. В формате беседы интеллектуалы отвечают на несколько вопросов, как чисто академических, так и общественно значимых. Дальней целью проекта служит интеграция участников и читателей открытых разговоров в общее поле диалога, задача которого – перевести существующие в обществе идеологические и социальные конфликты в плоскость продуктивного спора, значимого для широкого круга соотечественников.

Тимур Атнашев, Михаил Велижев, Олег Никишкин, Андрей Фетисов

Предыдущие материалы серии: интервью с Алексеем Глуховым (часть 1, часть 2).

Герой нового интервью – философ и социолог Григорий Юдин.

Вопросы: Тимур Атнашев.

«У нас у всех есть нормативные предпосылки, которые нам было бы неплохо отрефлексировать»

Первый вопрос общий: в какой мере вы считаете себя политическим философом, а в какой мере – скажем, специалистом-историком?

Желание все время проводить дисциплинарные границы – это большой бич российской академии. В таком виде, по моему опыту, оно больше нигде не присутствует. У меня исходный бэкграунд в социологии, и одна из вещей, которая заставила меня оттуда дрейфовать, состояла в том, что в российской социологии люди имеют обыкновение задавать вопрос, а какое отношение нечто имеет именно к социологии, а не к философии, психологии или чему-то еще. Дело даже не в том, что сейчас модно быть «междисциплинарным». Если честно, это просто тупая борьба за бюрократические ресурсы, желание огородить поле и вытолкнуть всех лишних. Люди, которые называют себя философами, по моему опыту, как-то спокойнее на все это реагируют.

Мне представляется, что самое главное – это проблема, которой ты занимаешься, а социология ли это, философия, история – это малозначительный факт.

Тогда вопрос на уточнение. На мой взгляд, политический философ всегда нормативен, он как бы сам заново решает вопрос о добре и зле. Историк изучает именно то, что было, как оно было, например, представления других людей. Напротив, политический философ от первого лица сам утверждает норму, которая держится на его решении, а не на исследовании.

Нет, это вредная иллюзия. История как «наука о том, как это было на самом деле» – это формула Ранке из середины XIX века. Это вульгарная историография, методология исторической науки давным-давно отошла от этого. Историк способен увидеть в историческом материале только то, что высвечивается с его специфической точки зрения – а это всегда точка зрения человека конкретной культуры, конкретной эпохи и конкретных ценностей. Другой историк через двадцать лет увидит другое.

Эту иллюзию много раз критиковали философы самого разного толка. Может быть, наиболее известная критика такого рода принадлежит Лео Штраусу. Мы все находимся в пространстве утверждения некоторых практических проектов, чем бы мы ни занимались. И если нам кажется, что мы не утверждаем никаких практических проектов, то это просто значит, что мы утверждаем тот самый проект, который сегодня заинтересован в том, чтобы не утверждать никакие практические проекты.

Такая история, например, происходит с политической наукой. Как говорил Штраус, она вбила себе в голову, что существует какая-то объективная конечная область смыслов, сформированная современными либерально-демократическими обществами, и можно просто изучать эту конечную область смыслов, не имея никаких нормативных позиций. Но это не так – ведь каждый раз, когда ты подходишь к ней как к неизменяемой реальности, ты тем самым утверждаешь эту либерально-демократическую позицию. Когда ты говоришь «в деле смены авторитарного режима на либерально-демократический мирные протесты более эффективны, чем насильственные», ты сразу допускаешь, что режимы делятся на авторитарные и либерально-демократические, что все авторитарные режимы более-менее одинаковы, что в целом существует тенденция к трансформации авторитарных режимов в либерально-демократические, что стартовая и конечная точка этого процесса прозрачны и понятны. Все это – предпосылки либерального мировоззрения, и невозможно работать в этой рамке, не утверждая тем самым этого мировоззрения. Позиция «я просто изучаю объективную динамику режимов, а кто там победит, мне все равно» – это наивная позиция. Ты уже выбором своей терминологии показываешь, что тебе не все равно. Если ты не хочешь управлять своим языком, рефлексировать его – то язык будет управлять тобой. Проще всего использовать тех, кто думает, будто находится вне игры.

Это каждый раз дает сбой там, где этот проект начинает натыкаться на свои границы. Грубо говоря, пока у него все хорошо, ты можешь делать вид, что у тебя чистые руки и никакой нормативный выбор можно не делать. Но мы сейчас проходим через такой период, когда либерально-демократический проект явно наталкивается на свои пределы – и сразу становится видно, что люди, которые внутри него работают, имеют совершенно очевидную нормативную позицию. Внезапно из узких и нейтральных специалистов начинают выпрыгивать плохо отрефлексированные нормативные суждения, как это происходит в Америке начиная с 2016 года, после избрания Трампа. Все эти люди, которые долгое время говорили, что они объективные ученые и у них нет никаких нормативных позиций, пишут яростные манифесты, рассказывают, что демократия под угрозой.

Чтобы подытожить: мы, разумеется, все живем в нормативном мире, и мы все имеем дело с фактами, поэтому любая наука имеет дело и с тем и с другим, но надо уметь между этими вещами проводить различие. Это касается абсолютно любой науки, у нас у всех есть нормативные предпосылки, которые нам было бы неплохо отрефлексировать. Любая наука занимается тем, что демонстрирует обязательные связи между фактами, но сам по себе наш интеллектуальный интерес, как говорил Риккерт, мотивируется нашей позицией в нормативном мире, и это верно относительно любого научного исследования.

Я согласен с критической частью: нормативность неизбежно встроена в социальное знание. Тем не менее это не отменяет – и вы это немного по-другому артикулируете – разницы в реальной практике. Мне кажется, политический философ явно конструирует норму, начиная с Макиавелли и дальше в Новое время, он создает или переутверждает традицию. Я не просто замечаю, что как историк или социолог нахожусь в традиции (что я, например, либеральный демократ), но я проектирую норму. И это две разные функции – рефлексия над своей позицией гражданина и активное конструирование, которое органично для политического философа, но которое в исторической работе смотрелось бы странно.

Я так не думаю. Откройте среднестатистический отечественный журнал по социальным наукам. Там полно статей, объективно показывающих, что «отсутствие патриотического воспитания в школах повышает вероятность участия в экстремистских несогласованных митингах». Потом кто-то читает это и думает: «А в самом деле, что за ерунда? Давайте-ка вернем политруков в школы». Кто это «спроектировал»? Те, кто статьи писал, – они и спроектировали. Не было какого-то философа-демиурга, который читал эту псевдообъективную чушь, а потом решил сотворить новую реальность.

Если говорить о том, чем философ отличается, то у философа обычно больше развита способность видеть относительность различных культурных проектов. (В то время как людям, которые живут внутри культурного проекта, кажется, что так было всегда и так всегда будет.) Благодаря этому у него появляется больше возможностей моделировать. Он видит конечность конкретных проектов; он видит, что продолжаются некоторые проекты, о которых мы не в курсе, что они продолжаются; он видит элементы существующих культурных проектов, которые кажутся неочевидными, а на самом деле лежат в основании и могут быть более длительными, чем те, которые лежат на поверхности. Грубо говоря, он знает, из каких элементов выстроена духовная жизнь. В этом смысле у философа есть некоторое преимущество.

«Политико-философское сообщество в России складывается очень быстро»

Как бы вы себя позиционировали внутри поля политической философии? Какие позиции вам близки? Кто ближе из больших имен, кто вам интересен сегодня?

Мне интересно то, что происходит с демократией, моя область – это теория демократии. Демократия сегодня в интересном положении: с одной стороны, это вроде как общий знаменатель, все хотят быть демократами, а с другой – есть общее ощущение, что демократии сильно не хватает, и пропало всякое согласие по поводу того, что это такое. Поэтому интерес к теории демократии сильно вырос. Мне интересно мыслить вместе с теми, кто хочет понять, откуда взялась сегодняшняя версия демократии, какие у нее ограничения и как ее можно менять, что конкретно в нынешних условиях можно предложить для того, чтобы у народа было больше власти.

В России есть ли актуальные полит-философские работы, которые для вас важны? Современные или в прошлом.

С Россией происходит интересная штука – политико-философское сообщество здесь складывается очень быстро. Легко понять, почему – сначала это знание физически подавляли в советское время, а потом, в 1990-е годы, оно было задавлено гегемонией «теорий переходного периода». «Транзитология» на самом деле основывается на простом наборе экономических теорий. Господствующий экономизм, распространяясь вокруг, тащил с собой модернизационную парадигму и идею транзита. Человек стал рассматриваться в первую очередь как потребитель или предприниматель, как конкурентный агент, блюдущий прежде всего свою выгоду. Политическая жизнь превратилась в «экономику», которую нужно поднимать в погоне за «Западом», место политиков заняли экономисты, и к экономистам же стали обращаться за универсальными объяснениями всего на свете, прежде всего – политических событий.

Это имело еще и сильный парализующий эффект, который мы чувствуем до сих пор, потому что экономика предлагает нам «объективные законы», которые столь же непреложны и непоправимы, как законы природы. А в радикальных версиях – еще и столь же жестоки: человек человеку волк, договориться ни с кем ни о чем невозможно, можно только нагнуть и вырвать свое. Если не вырвешь, вырвут у тебя. Это несправедливо? А что, где-то на земле есть справедливость? Закон джунглей – вот единственная справедливость. В итоге сегодня даже попытка начать разговор о справедливости может сделать из человека идиота – примерно как разговор о том, что это несправедливо, что у нас нет крыльев. Поэтому у нас парализовано воображение, мы не только не можем представить себе, что «может быть иначе», но даже не хотим думать в эту сторону, ведь это слишком грустно.

Но на самом деле ни одно общество не может существовать без политической философии. Просто на протяжении длительного времени нашей политической философией была экономическая теория в ее чикагской версии. Собственно, она и сегодня чувствует себя прекрасно – например, во властных кабинетах. Однако у публики она теряет кредит доверия. Это начало захлебываться уже в середине 1990-х, а к 2000-м честные экономисты стали говорить публике: «Мы бы могли вам сказать, как все будет, если бы у нас была нормальная страна. А так – извините, мы бессильны».

Вот тогда возник запрос на политическую философию. И сразу выяснилось, что есть целый ряд стойких людей, которые никогда не переставали мыслить Россию в рамке современной политической мысли. При этом они лишены комплекса второсортности и никогда не верили, будто есть какой-то правильно устроенный, «нормальный» мир «у них там», а все, происходящее «у нас здесь», нужно рассматривать как проблемы второгодников в ясельной группе. Они никогда не верили, что все ответы ясны и понятны, нужно только слушаться старших. И они никогда не переставали продумывать разные сценарии – не только для страны, но и для более широкой культурной ситуации. Потом у этих людей подросли ученики, и выяснилось, что Россия сегодня – интересное место, из которого можно делать политико-философское высказывание.

Это интересно – вы говорите о своеобразном философском ренессансе в России в силу провала экономоцентричной повестки, претендовавшей на эту роль. Добавлю в контрапункт, что, скажем, сегодня в западных и российских бизнес-школах подспудная философия гораздо более гуманистическая, чем война всех со всеми: win-win, переговоры, кооперация и очень большая повестка КСО.

Это важный комментарий, потому что он указывает на целую область, которая у нас пока спит, – это экономическая философия. Ведь существуют разные способы мыслить хозяйство – они дают разные версии экономической науки и разные линии экономической политики. Сейчас есть явная необходимость в альтернативном видении экономической политики – однако оно может быть сформировано, только если появится альтернативный взгляд на хозяйство. У нас же, к сожалению, слово «экономика» уже много лет практически оккупировано людьми с одними и теми же воззрениями, от Гайдара до Набиуллиной. Никакой осмысленной альтернативы нет. Не считать же за нее Сергея Глазьева – когда-то у него были интересные идеи, но он давно пишет какой-то мрачный бред, который даже студентам нельзя давать читать. В результате получается, что от лица обобщенных «экономистов» говорят примерно одни и те же люди, и «экономисты говорят» произносится примерно так же, как «физики говорят, что E=mc²». Из-за этого в стране почти нет содержательных экономических дискуссий – и они не появятся, пока не будет выработана альтернативная экономическая философия.

«Университет может и должен быть площадкой для публичных дискуссий»

Я хотел бы перейти к актуальным спорам внутри российского контекста. Ваш спор с Виктором Вахштайном (обсуждался здесь. – Republic) в этом смысле был интересным.

Если речь о видеоролике, который был опубликован на портале «ПостНаука», то со мной там никто не спорил – там даже не было названо мое имя. Если хочешь с кем-то публично дискутировать, то надо хотя бы иметь мужество обратиться к оппоненту. Я не Алексей Навальный, чтобы так бояться произносить мое имя. Публичный спор так никогда не состоится. Как замечал Шмитт, не надо путать личную вражду с публичной полемикой.

Тем более тогда важный вопрос: а есть ли, с вашей точки зрения, в российском поле сегодня дебаты, когда есть позиции, содержательные разногласия?

Конечно – достаточно посмотреть на то, как быстро расцветает институт дебатов. Даже в условиях явного сопротивления бюрократии. По всей стране за последние несколько лет появилось множество клубов дебатов. Возник запрос на знание, приобретаемое в полемике между равными, а не вертикальным образом, от начальника, эксперта или учителя.

А про что идет сейчас главный разговор?

Темы? Их множество. Самые важные связаны с теми институтами, которые сегодня оказались под ударом и вынуждены переизобретать себя. Это профессиональные институты – наука, образование, медицина. Отсюда, к примеру, споры о моральной оправданности обязательной вакцинации и ограничений гражданских прав для невакцинированных – я сейчас получаю регулярно бюллетени из международных биоэтических организаций на эту тему, и в России дискуссии тоже начались. Или споры о том, какие политические жертвы допустимы для спасения жизни, – с философской точки зрения это спор между «достойной жизнью» и «голой жизнью». Или споры о том, где находится предел педагогической власти и где начинается насилие. Это мощная трансформация привычных моделей авторитета и сексуальности, и недавний взвешенный текст Артемия Магуна хорошо показывает, что это политико-философская по существу проблема. Или споры о том, где находятся границы науки, как она соотносится с религией или с политикой – наступление агрессивного обскурантизма с одной стороны и агрессивного сциентизма с другой обострило интерес к нормальной политической философии науки, которая способна давать ответы на вопрос о том, какое место наука должна занимать в обществе и на чем держится ее легитимность.

Политический режим, с одной стороны, давно считает своим врагом образованный класс, а с другой стороны, настроил против себя молодые группы. В результате возросло давление на университеты. Неслучайно, например, что горячие дебаты возникают вокруг Высшей школы экономики. Ее руководство объективно находится в сложном положении – между молотом геронтократической элиты и наковальней студенческого свободолюбия и гнева. Сейчас многие, если не все университеты будут попадать под этот перекрестный огонь, и потому разгорается дискуссия об адекватном месте университета в политике.

Позиция администрации ВШЭ мне кажется довольно слабой – это скорее позиция страуса, отказ от того, чтобы думать. И университет платит за это цену. Их взгляды сводятся к тому, что «университет вне политики», но мы при этом не определяем, что значит быть «вне политики», и манипулируем этим как хотим. Мы видим, что как систематическая позиция это не работает и приводит к деструктивным последствиям для самого университета. Потому что границы политики сами по себе являются политическим вопросом – это как раз то, что хорошо знают в политической философии. А раз так, то мы не можем просто сказать: «мы вне политики, отстаньте от нас». Ровно в этот момент к вам начнут приставать: ведь всем интересно, где сейчас находятся границы политики. И Высшая школа экономики который год мучается с этой проблемой. Как только она заявляет, что она вне политики, немедленно прибегают люди, которые начинают оспаривать, что политика находится здесь, а не там. Поэтому это гарантия того, что университет будет торчать в политике по уши.

Мне уже некоторое время кажется, что в администрации университета есть люди, которым выгодны эти постоянные скандалы. Однако сам я считаю, что это было бы нежелательно. То есть я поддерживаю идею эвакуировать университет из горячей политической дискуссии. Университет – достаточно консервативная институция, и это правильно. Совершенно ни к чему, чтобы он постоянно был на первых полосах медиа из-за того, что ему со всех сторон рассказывают, что он на неправильной стороне баррикад. Это мешает работать, создает лишнее давление на студентов и профессуру, запускает совсем нехорошие вещи вроде политических чисток – а за этим уже неизбежно следует прямое перенесение политики в аудиторию, это беда. Так что по логике, если тебе не хочется всего этого, то разумно остановиться и перестать делать то, что это провоцирует.

Университет может делать важные вещи, которые он делает во многих странах: он может быть площадкой для публичных дискуссий, поскольку в университете есть уникальная возможность ставить рамки для таких дискуссий, цивилизовать их и рационализировать, то есть требовать перевода политических слоганов в какие-то аргументы. Они могут быть не только строго рациональными, ведь полемика никогда не сводится только к аргументам. И все же стены университета создают некоторые рамки, заставляют искать доводы, искать общий язык. Он может и должен так работать, на мой взгляд. И это продуктивный подход к тому, чтобы отделять университет от политики.

Однако для этого нужно не закрывать в ужасе глаза, когда кто-то говорит о политике, а делать ровно то, чего требовал Макс Вебер, а именно – рефлексировать собственное положение в политическом пространстве. Не притворяться, что если ты в университете, то ты никакой политикой никогда не занимаешься, а четко осознавать свою научную позицию и свою политическую позицию, понимать, какая между ними связь. Дальше ты можешь заниматься активной политикой, как это делал тот же Вебер, или не заниматься ей – это уже твой личный выбор. Но делать вид, что у тебя нет политической позиции и ты «за все хорошее», – и это возвращает нас к началу нашего разговора – точно ущербная позиция, которая будет работать против самой себя.

«У нас в России не левые и правые, у нас в России Путин»

Вы упоминали демократию как сюжет и большую тему. Это понятие многозначное. В этой большой перспективе вы делали доклад на семинаре А.Л. Зорина с явной критикой плебисцитарной версии демократии. Cлово много использовалось и отчасти девальвировано. Что в нем для вас ценного?

Ценно указание на возможность коллективного самоуправления. Демократия – это свобода плюс равенство. Это значит – коллективное самоуправление. Мы признаем, что подлинная свобода возможна только совместно и только если мы сами определяем свою жизнь. И эти две вещи надо друг с другом совместить. Я исследую, как из современной констелляции политических событий может зародиться какой-то более демократический проект.

Плебисцитарная демократия важна потому, что она сегодня оккупировала наше мышление о демократии. Мы думаем о том, как вернуть власть народу, и говорим: «А давайте просто по всем вопросам будем голосовать». Это не просто не демократическая, но антидемократическая по своим истокам идея, и чтобы разблокировать политическое воображение, нужно исследовать эту плебисцитарную демократию, выяснять, откуда она взялась, как она устроена на уровне технологий и идеологии, во что она может превращаться.

Как я понимаю, левая мысль вам хорошо близка и знакома. Есть ли сегодня в демократическом проекте прямая аффилиация с марксизмом или с постмарксизмом? Или это уже самостоятельная традиция, скажем, республиканская? В другом изводе это может быть анархизм как сверхзадача.

У демократической традиции интересная судьба – начиная с Афин она существовала скорее в практике, чем в ясно сформулированной теории. То, что мы знаем об афинской демократии, мы в основном знаем со слов ее противников. Потому что демократия – это исходно власть бедных или, в другой трактовке, власть каждого. А каждый не пишет книг, и бедный – тем более не пишет. Книги пишут богатые и образованные. Поэтому на протяжении многих веков «демократия» была ругательным словом для 90% политической мысли, включая и республиканцев. Ситуация изменилась только в XIX веке – однако при этом поменялось и значение слова «демократия». Так что когда стало модным называть себя «демократом», слово уже обозначало скорее социальное равенство, чем народное правление. Впрочем, параллельно появились и новые возможности для демократической мысли.

Маркс обычно не считается ключевым для теории демократии мыслителем, хотя в ранних работах, особенно в одной из версий «Критики гегелевской “Философии права”», у него есть радикально демократическая идея о том, что демократия – это «разрешенная загадка всех режимов», то есть что в основе любого режима на самом деле находится демократия. Это сильнейшая мысль для своего времени, она обосновывает возможность в любой момент вернуться к демократии и утверждает право народа на снос любого режима. Впоследствии многие марксисты и постмарксисты обращались к проблемам демократии – но слово стало настолько популярным, что кто только к ним ни обращался.

Само по себе различение на «левое» и «правое» сегодня на 90% бесполезно, а чаще всего и вредно, особенно здесь и сейчас. У нас в России не левые и правые, у нас в России Путин. На этом фоне собираются люди и начинают вести догматические споры о том, что лучше – коммунизм или либертарианство и нужно ли национализировать всю собственность или проводить люстрации. Алло, вас никто не спрашивает.

Но и за пределами России бессмысленность этого различения все более очевидна. Сложно не видеть, что реальную повестку задают кросс-спектральные политики, которые бьют по технократическому консенсусу с помощью ситуативных лево-правых альянсов. Конечно, при изучении политической мысли эти оппозиции надо держать в голове. Однако если в последние десятилетия условно «левая» мысль и была в чем-то интереснее, то лишь потому, что она быстрее преодолела интеллектуальный паралич 1990-х с «концом истории», «концом идеологии» и так далее. Во многом, впрочем, опираясь при этом на «правую» мысль предшествующих эпох. Ведущие «левые» мыслители вроде Агамбена и Лаклау очень многим обязаны Шмитту, а сегодняшние «новые правые» внимательно штудируют Грамши, чтобы создать собственный 68-й. Политфилософ обязан знать все ключевые аргументы.

«Искусство политмыслителя в том, чтобы уметь перемещаться между разными уровнями разговора»

Получается, что это ситуация, в которой, с одной стороны, есть какие-то старые схемы и оппозиции, а с другой, возможно, происходит какая-то трансформация, но нет новых схем для ее описания; а, возможно, это новая ситуация долгосрочной многомерности.

Есть два уровня. Один уровень связан с актуальной политикой – она всегда требует понятных оппозиций, вокруг которых люди могли бы структурироваться. К примеру, пропаганда нам предлагает оппозицию «патриоты против либералов». Никто не понимает, кто такие патриоты, кто такие либералы. Либерал – слово, которое в России вообще не имеет никакого смысла. Но, разумеется, оппозиция нужна, без нее не будет политического противостояния. Но реальная политическая борьба – это не борьба между «патриотами» и «либералами», это борьба оппозиций. Если ты «либерал» в сегодняшней парадигме, то ты никогда не выиграешь у «патриотов», потому что парадигма так сконструирована, чтобы ты не мог выиграть. Выиграет тот, кто изменит условия игры, кто сумеет навязать новую оппозицию. И тут мы выходим на второй уровень, на котором работает политфилософия. Она из множества разных традиций составляет то, что может сработать сегодня, в том числе и новые оппозиции. Если угодно, искусство политического мыслителя в том, чтобы уметь между этими уровнями перемещаться.

Вы упоминали Штрауса. Я бы тут такую сконструировал оппозицию между политическими философами. Одни говорили бы о некоторой эзотеричности, неполной прозрачности философии для большинства людей. Другие акцентировали необходимость открытой аргументации, рационального обмена со всеми гражданами. Условно – Лео Штраус, Маркс, Шмитт и так далее говорят, что по некоторым причинам мы не можем до конца убедить другого. С другой стороны – Арендт, Хабермас, Ролз и Петтит говорят, что мы должны полемизировать. И если я вас правильно понял, важна именно связь уровней, коммуникация и между мыслителями, и с общественным мнением и так далее. И тогда важно общее рациональное поле аргументов?

Это две разные стороны одной работы. Шмитт был блистательным полемистом, а Хабермас пишет книги, которые можно прочитать только при очень основательной подготовке. Так что здесь нет нужды делать выбор. Я точно не согласен со Штраусом, что обязательно нужно говорить на каком-то птичьем языке. Хотя, конечно, бывают трудные времена, когда это приходится делать.

С одной стороны, у политической мысли есть публичное измерение. Не всякий мыслитель выходит на Агору, но даже у тех, кто пытался и пытается действовать через воздействие на правителей, возникает сложная риторическая задача убеждения: как говорил Цицерон, «одного лишь разума едва ли будет достаточно». С другой стороны, есть задача концептуализации, выработки понятий для структурирования мира. И если ты занимаешься концептуализацией, то у тебя возникает жесткий концептуальный язык – как его можно понимать со стороны? Тут надо сложные книжки читать. Это не эзотерическое письмо в полном смысле слова: не то чтобы ты должен был войти в какую-то секту, чтобы его понять. Но получить образование, научиться мышлению, включиться в язык – без этого никак.

Но этот язык заведомо адресован ограниченному кругу.

Да, но в этом нет большой проблемы. Обыденные политические языки подключены к нему – ведь именно он создает и переизобретает словарь для них. Здесь нет непреодолимой преграды. Если она возникает, то политическая философия становится стерильной.

«У любого политика в голове всегда кто-то сидит»

При каких условиях политическая философия становится частью общественного и политического процесса, а при каких она остается чисто академической дисциплиной? Когда Владимир Ленин пишет трактат по политической философии – это один тип. Или отцы-основатели американской республики что-то обсуждают. Когда кто-то пишет историю политической философии Юма в Советском Союзе, он может что-то иметь в виду и у него могут быть свои политические соображения, но никакого реального веса и общественного резонанса это здесь и сейчас не имеет.

Никогда политическая философия не была чисто академической дисциплиной. Эмпирически второй случай возможен, но эти люди сами не понимают, чем занимаются. Если кто-то действительно пишет историю политической философии Юма просто потому, что ему интересно что-то написать про Юма, то это юмофилия, а не философия.

Советские исследователи, занимаясь «критикой буржуазной мысли», создавали философские проекты, часть из которых сработала и продолжает работать до сих пор. Люди сидели в спецхранилищах и конспектировали какого-нибудь Парсонса – а потом как-то вышло так, что сегодня все учебники обществоведения прошиты Парсонсом, и в итоге все кричат, что Парсонс умер, а у нас (не у ученых даже, а в обыденном сознании) в голове настолько плотно засели его структуры, что мы заплачем, когда узнаем, кто и зачем их создавал. Вся российская верхушка ходит и с важным видом рассказывает, что у нас «свои, особые ценности». Им невдомек, что через них в этот момент говорит американский либерал эпохи маккартизма, который совершает над ними акт колониального насилия и посмеивается. А все благодаря людям, которые молча и упорно писали рефераты.

Если смотреть на большую рамку, то есть ситуации, когда политическая философия как деятельность становится востребованной или сами политические философы «лучше работают», так что их слова начинают больше весить, а есть ситуации, в которых в целом это значение минимально. И, конечно, кто-то советует и пишет доклады для членов политбюро, а кто-то не советует.

Актуальный вопрос. Базовый принцип хорошо сформулировал Кейнс: у любого политика в голове всегда кто-то сидит. Всегда, не бывает по-другому. Всегда есть какой-то теоретик, какой-то академик, никому не известный писака, который что-то накропал несколько веков назад.

Но даже если так, то все равно надо признать, что времена бывают разными. Бывают моменты, когда, грубо говоря, Ленин приходит к власти, а бывают моменты, когда люди пишут условные бумаги и ничего не происходит, вообще ничего: есть какой-нибудь Лукашенко, и все, и непонятно, что по этому поводу делать. Здесь действительно возникает интересный вопрос, и на него есть разные ответы. Один ответ такой: ребята, вы плохо работаете, кто-то работает лучше. Это неплохой ответ. Но я не уверен, что он полностью правильный. Другой ответ состоит в том, что все-таки политфилософ – это не демиург, который щелкнул пальцами, провел хорошую работу, и дальше все начинает работать как механизм. Все-таки мы только улавливаем тенденции и даем им имена – называем то, что зреет и пока немо. Тем самым мы можем ускорять и усиливать их, но они все равно требуют времени.

Если мыслить в этой перспективе, что так или иначе «в голове кто-то сидит», то, я думаю, важно, чтобы был готовый канон и какое-то общее поле текстов, которые «надо прочитать». Прагматически это оказывается очень важным: если у тебя в стране есть некоторый набор текстов, которые все, кто может попасть во власть, прочитают, у них в голове будет сидеть одно и то же каким-то образом. И наоборот, отсутствие этого канона… В России, мне кажется, на сегодня мы вообще не знаем, что прочитал Владимир Путин или тот, кто придет следующим. Точнее, это результат непредвиденных обстоятельств, общество этим вопросом не озаботилось.

Нет, ну кое-что мы знаем о круге чтения президента. Было бы хорошо прочитать прицельное исследование на эту тему, но в целом мы знаем, какие идеи ему заходят в голову, мы знаем основные формирующие тексты. Что же касается канона, то тут всегда есть мечта о гегемонии, связанная с тем, что давайте мы сделаем канон и пусть люди будут читать только канон, пускай даже он будет какой-нибудь плюралистичный, но давайте лишних идей туда не пускать. Сомневаюсь, что это сработает.

У меня все-таки нормативный тезис другой: не то чтобы не пускать, а давайте прочитаем что-то общее. Чтобы было что-то общее, что мы все прочитали. Как мне кажется, в России мы мало прочитали общего на уровне политфилософии. (Может, сейчас это меняется.) Это чисто технически ослабляет и осложняет коммуникацию. Снижает нашу способность договариваться и просто понимать друг друга.

Наверняка это во многом так. Я понимаю, откуда берется идея: смотришь на условные США, где все еще в школе читали избранные места из отцов-основателей, и понимаешь, как люди умеют хранить общую традицию. Но всегда ли это будет давать желаемый эффект? Близкий исторический пример такого гуманного, казалось бы, навязывания канона – это послевоенное время в странах типа Америки и Германии. Но смотрите, чем это все заканчивается. Появляются люди, которые говорят: зачем вы нам весь этот шлак скармливаете? Значит, не совсем сработало.

Но это же не решение на все времена, это нечто, что на 30–40 лет позволило иметь какие-то ориентиры. Я учился во Франции, мне много чего не нравилось чисто идеологически – во Франции я перестал быть левым, глядя на французских левых, удивившись степени лицемерия этого дискурса. Но хотя я в этом смысле, видимо, застал не самую яркую фазу расцвета, понятно, что есть корпус людей, которые находятся в крупных компаниях, в общественных организациях, в государстве, они прочитали реально большое количество общих текстов. Есть, конечно, подрывные авторы, которые бросают вызов, но которые затем тоже становятся частью канона. Бурдьё стал частью канона, на которого в конце 1990-х уже нужно было ссылаться, хотя сам этот фактически гегемонический дискурс все еще представлял себя подрывным. То есть либо кто-то «нашептывает», либо у вас функция random, и черт его знает, кто кому что «нашептал».

Я понял идею и отчасти поддерживаю ее. То, что в принципе общий бэкграунд как-то упрощает коммуникацию, – очевидно. Но у меня есть сомнения, что это как-то линейно работает. Если нас сейчас всех заставят Ивана Ильина читать – что, это начнет работать? Не начнет.

Дело в том, что это не задача для методического совета, который соберет экспертов и сформирует список книг, которые все будут читать в школе или университете в обязательном порядке. Сначала должна быть восстановлена какая-то стержневая традиция, на которой это будет держаться. В начале 1990-х огромными тиражами начали издавать «Открытое общество и его враги» Карла Поппера – как раз с тем, чтобы все прочитали. Итог мы знаем. Дело не только в том, что это просто слабая книга, но в том, что она не указывала ни на какую отечественную линию мысли, вокруг которой можно было бы выстроить политический проект. Чтобы синтезировать этот канон, нужно сначала осмыслить и утвердить Россию как политический проект с собственной повесткой – чего пока нет и в помине. Это как раз задача для политической философии.