Диктанты и диктаторы. Есть ли связь между правописанием и патриотизмом?

В последнее время под влиянием всем известных разнообразных и, в общем-то, неправдоподобных событий и обстоятельств в информационном и дискуссионном пространстве необычайно участились употребления таких слов, как «диктатура» и «диктатор».

Чаще всего диктаторами называют тех, кто диктатором и является, хотя, как правило, официально называется или когда-то назывался как-нибудь по-другому. Рейхсканцлером, например, или Генсеком, или Президентом, или Председателем Народного собрания, или еще как-нибудь.

А также словом «диктатор» полушутливо называют иногда того, кого приглашают или кому поручают подиктовать тот или иной диктант.

«Диктаторы» и, соответственно, «диктанты» чувствительно зашевелились в моем ко всему уже готовом сознании, когда я прочитал о том, что «15 ноября свыше 100 тыс. человек в 87 регионах России написали проводящийся впервые военно-патриотический диктант».

«Цель диктанта, — прочитал я чуть дальше, — не дать переписать историю и воспитать патриотов».

Разные бывают жанры диктантов. Разными бывают и названия этих жанров. Скажу честно, что про «военно-патриотические диктанты» мне прежде слышать не приходилось. Но жизнь, как известно, не стоит на месте и вносит, как тоже известно, свои разнообразные и не всегда заведомо аппетитные коррективы.

И цели диктантов бывают, в общем-то, разными. Но на моем веку все эти цели так или иначе сводились к навыкам грамотного правописания и связной не слишком косноязычной речи. А вот такого, чтобы целью диктанта ставилась задача «не дать переписать» — хоть историю, хоть географию, хоть что, — такого не припомню. Но жизнь, опять-таки… (См. чуть выше).

А до наступления эры «военно-патриотических диктантов» была эпоха так называемых «тотальных диктантов». Это были, в отличие от тех, что «не дают переписать», совершенно нормальные диктанты, а «тотальность» их означала лишь то, что по всей стране в один и тот же день и час в различных культурных заведениях собирались люди разного возраста, чтобы проверить состояние собственной грамотности. Желание похвальное, хотя и рискованное.

Однажды на роль «диктатора» был приглашен и я.

К этой своей культурной миссии я отнесся со всей ответственностью. А поэтому, предвкушая свое «диктаторство», я не поленился и посмотрел, что пишут об этом, так сказать, мероприятии.

Писали много и разное. Удивило меня то, что даже по такому, казалось бы, мирному, безвредному и в обычных обстоятельствах сплачивающему разных людей поводу временами разгорались нешуточные страсти. Кто-то был недоволен личными, то есть анкетными данными авторов, кто-то — «вредоносностью» или недостаточной патриотичностью предназначенных для диктовки текстов. Кстати, мотив «переписывания истории», сам по себе предполагающий, что историю в принципе может не только переписать, но просто написать кто-нибудь, кроме самой истории, звучал уже и тогда, хотя и не так оглушительно, как нынче.

В одной из такого рода инвектив мне запала в душу словесная конструкция «сочинять диктант». Над этой конструкцией мне бы посмеяться вместе со всеми, а я вместо этого задумался, точнее погрузился в нелегкие и не слишком комфортабельные воспоминания, двусмысленные и противоречивые по своей эмоциональной окраске, какими обычно и бывают воспоминания о школьном детстве, где в чувственной памяти в один причудливый букет сливаются запахи хлорки, масляной краски и, — из буфета на первом этаже, — пленительный дух жареных пирожков с повидлом по пять копеек за штуку.

В классе примерно пятом я уже в общих чертах знал, что существуют разные литературные жанры, хотя само слово «жанр» я не уверен, что уже знал. Но понимал все же, что бывают всякие там стихи, рассказы, повести и прочая хрень. Или даже бывают романы, например, «Три мушкетера» или «Таинственный остров». Или еще более таинственный, чем какой-то там «остров», упоминаемый возбужденным шепотом «взрослый» роман с завлекательным заграничным и слегка кондитерским названием «Мопассан».

Короче говоря, хотя бы и смутные, и схематические, но какие-то представления о жанрах у меня все же были.

И в соответствии с этими своими представлениями я был в те годы не то чтобы уверен, а скорее сильно подозревал, что существовали и существуют на свете писатели, сочиняющие исключительно ДИКТАНТЫ. Такой вот литературный жанр. А что, чем не жанр, чем он хуже других?

И я, — скажу честно, — не испытывал чрезмерной симпатии по отношению к авторам этих «диктантов». Хотя странно! Я был довольно грамотным мальчиком, во всяком случае грамотнее многих и уж точно грамотнее одного своего одноклассника, написавшего однажды в диктанте невиннейшее «из избы» как «из-из бы». Это, как говорится, надо было как-то особенно постараться. Вот он и постарался.

В качестве главных классиков и непревзойденных мастеров этого почтенного жанра мне запомнились Пришвин и Паустовский. Позже стали вспоминаться и другие — Тургенев, например, или совсем уже таинственный Мусатов.

Пушкин диктантов, кажется, не сочинял. Лев Толстой — тоже. Но зато он насочинял множество упражнений для грамматического разбора предложений — сложносочиненных с подчинениями.

Но мы тут не об этом. Мы — о диктанте.

Старательно, с паузами и повторами, диктуя чужой текст незнакомым взрослым людям, невольно подражая интонациям учителей своего школьного детства, я все ярче и все отчетливее, с чувственной достоверностью ощущал себя самого двенадцатилетним, сидящим за школьной партой рядом с отличницей Таней Чвилёвой.

Все ярче и отчетливей я ощущал, как под усыпляющую монотонную диктовку Александры Федоровны я пишу, скрипя стальным пером № 86, что-то про «неброскую красоту нашей средней полосы», что-то вроде того, что «нет, пожалуй, ничего прекраснее осеннего леса в ясную сухую погоду», а чуть позже: «как же приятна на ощупь бархатистая шляпка подберезовика».

Я прямо так и вижу, как, задумавшись над коварным «на ощупь/наощупь», я окунаю свое перо в чернильницу, как я резко вынимаю его и как обидная жирная клякса с размаху отправляется прямо в тетрадь. Ох, если бы еще в мою! Это ладно бы! Но нет же! В тетрадь Тани Чвилёвой, отличницы и аккуратистки.

А она мне, между прочим, ужасно нравилась, эта Таня, которой за пару недель перед этим я оказал доступный мне знак внимания, засунув за кружевной воротничок ее форменного платья живого майского жука. Ее незабываемый визг был свидетельством того, что мое ухаживание было замечено и по достоинству оценено.

А теперь вот — клякса в тетрадь во время контрольного диктанта за четвертую четверть. Такая вот история, которую, конечно, никто не даст мне переписать. Да я и сам не хочу.