Неизвестный художник фламандской школы. "Урок"
Доклад «Кто? Есть ли в России группы, которые могли бы быть драйверами спасения?» политолог, научный сотрудник Центра российских исследований Бориса Немцова Карлова университета в Праге Александр Морозов прочитал на декабрьской конференции «Российские реалии-2022», организованной тг-каналом «О стране и мире» и «Мемориалом». Текст публикуется с разрешения организаторов с незначительными сокращениями.
В название доклада я вынес вопрос, есть ли в России какие-то драйверы спасения? Хочу подчеркнуть слово «спасение», потому что ни в коем случае речь уже не идет о переменах, сценариях демократического транзита — все эти сценарии отодвинуты в сторону сейчас, потому что война, разумеется, радикально меняет все векторы политики и общественного развития и меняет саму постановку задач.
Прежде чем я перейду к ответу на сам вопрос, я хотел бы обозначить три важных пункта. Во-первых, (сейчас) это радикально другой режим — прямо обратный тому режиму, который существовал как минимум в 2000–2008 годах, а возможно, и дольше, с некоторыми поправками, и неважно, будем ли мы считать это третьей или пятой итерацией путинизма. Фундаментальная разница в том, что тот режим целиком был ориентирован на глобализацию — экономики, образования, развития разных современных индустрий, которое предполагало политическую поддержку укоренения России на глобальных рынках. Сейчас мы наблюдаем процесс прямо обратный: режим опирается на выход из глобальных процессов — из глобального образования, глобального научного и технологического обмена, с бирж и т.д.
Во-вторых — здесь я согласен с политологом Владимиром Пастуховым — война делает этот режим по своим характеристикам аналогом национал-большевизма. То есть, конечно, он остается персоналистской диктатурой, но по своей экстремальности он близок к национал-большевизму. И
все задаются теперь вопросом — а не является ли его целью самоубийство?
Это фундаментальный вопрос, потому что градус конфликта с Западом и миром, в который вступает этот режим с его декларируемой идеологией, настолько высок, что не предполагает никакого примирения, никакой формы взаимодействия с этим «Западом», как его представляет себе режим в рамках этого мифа. И все развитие событий показывает, что оно движется только в сторону повышения градуса конфликта.
И в-третьих, эта характеристика режима находится в глубоком противоречии с состоянием общества, точнее, населения. Почему? Мы видим и по социологии, и по тому, как население себя манифестирует в разных социальных практиках, что
этот высокий градус конфликта вызывает состояние, которое описывается как сочетание тревожности, страха и практик самоизоляции, попыток отодвинуться от «всего этого».
Российское население предчувствует и постоянно обсуждает возможные тревожные последствия войны для жизни в стране и низовых социальных практик. Многие опасаются, что когда воюющие вернутся домой, возрастет уровень бытового насилия, будут грабить на улицах, девочкам нельзя будет выходить вечером и тд. Это один из модусов восприятия происходящего. Другой — что называется, «адаптация с выгодой»: какая-то часть населения втянута в обслуживание этой войны и, условно говоря, там, где поставщики иномарок теряют деньги, потому что их бизнес накрылся, там ремонтники наваривают на замене запчастей на подержанных иномарках — зарабатывают на последствиях войны, не говоря уже непосредственно об индустрии войны, в которой кормится очень много людей. И третий модус — это собственно активная провоенная позиция. Она, конечно, имеется, но не она является главным в восприятии того, что делает политический режим.
Теперь, собственно, вопрос. Выступая недавно в Вильнюсе, я сказал, что будущее России, на мой взгляд, в руках у юристов, священников и учителей. Почему? У войны есть два выхода: первый — поражение, второй — рутинизация и затем нормализация. И надо сказать, что при любом сценарии, как бы война ни закончилась, самой высокой ценой будут облагаться те, кто «на земле», кто не мог изменить своего поведения в значительной степени. Ясно, что священнику некуда деться, здесь его приход; ясно, что учитель может в совсем уж экстремальной ситуации, как в девяностые, перейти в челноки, но скорее всего в массе своей он останется сейчас учителем, и так далее — хотя, конечно, этими группами все не исчерпывается. К сильно пострадавшим группам относятся все те, кто в первой фазе режима участвовал в работе глобального сектора, все те, кто заинтересован в том, чтобы ситуация просто нормализовалась, я уж ни о какой демократизации не говорю. Скажем, российская киноиндустрия не может полноценно в долгосрочной перспективе работать без этой нормализации, или современный айти-сектор, или высшее образование, или финансовая сфера… При этом все эти заинтересованные в нормализации люди не имеют возможности повлиять на верхушку политического режима, которая движется если не к самоубийству, то к такому варианту развития конфликта, который не предполагает никаких выходов из него.
И даже если Кремль пойдет на еще более радикальные шаги в войне — а я согласен с Кириллом Роговым, что мы их не знаем, потому что еще даже до середины войны не дошли — то
значительная часть населения будет самостоятельно пытаться нащупывать какую-то форму нормализации.
И мировоззренческий спрос на язык нормализации будет, конечно, очень высок.
Я сейчас вижу, что война вызывает быстрое формирование политических языков, связанных с социальным воображаемым — например, с распадом России как желательным сценарием, вокруг него клубятся различного рода описания; или с переходом к парламентской республике, призыв поддержать которую содержится в колонке, которую опубликовал Алексей Навальный; или вот Михаил Ходорковский написал визионерскую книгу о демократическом транзите. Такого рода социальные фантазмы — это довольно ценные вещи, как и любая работа социального воображаемого, особенно большое значение которому придается в левой традиции мысли — это очень важно, чтобы общество адаптировалось к будущему. Но все эти элементы социального воображаемого сейчас, хотя и плодотворны, на мой взгляд, скрывают очень важную для многих социальных групп перспективу обсуждения того, как это может все нормализоваться. <…>
Мне могут сказать — как вы можете говорить о нормализации, когда война в разгаре, когда идут ракетные обстрелы Украины, которые уносят жизни украинцев и наносят чудовищный ущерб украинской экономике — когда надо делать акцент только на поражении и, возможно, даже на чудовищном поражении Российской Федерации? Да, действительно, это, возможно, был бы идеальный сценарий, открытый и очень важный исторический опыт. Но даже если все так и закончится, политический язык, который опознавался бы населением как язык нормализации, все равно чрезвычайно важен. А этот язык обычно рождается и обслуживается средой, в которую входят учителя, священники, юристы, многие работники медиа, представители определенной части гражданской бюрократии, о которой говорила Екатерина Шульман — обладающие компетенциями, которые нельзя заменить и которые востребованы при любой власти.
Заканчивая, я хотел бы сказать — хотелось бы сделать какой-то шаг в направлении языка нормализации, который может быть предложен каким-то группам населения. Не потому, что кто-то из нас хотел бы вывернуться из-под последствий войны — ни в коем случае, а только потому, что, на мой взгляд, такой язык вел бы нас к окончанию войны и к такому окончанию, которое было бы благополучным и для Украины, и для всех стран региона в результате.
Что еще почитать
Пока не придет новый Путин. Как будет выглядеть закат России и сколько он продлится
