М. Авилов. Прорыв Буденным польского фронта.
«Трагедия дореволюционной России вновь разыгрывалась на эмигрантском микроуровне: здесь тоже существовали только крайности, между которыми зияла пустота».
Ричард Пайпс
«Польский вопрос — самый важный вопрос, по которому среди русских нет единодушия и в нем будет нужна отчетливая, а не виляющая политика», — писал в апреле 1920 года Василий Маклаков, последний посол Временного правительства в Париже. Что ж, политика скоро определилась — отчетливая, не виляющая. Проблема была в том, что этих политик было сразу две.
«Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей! — писал великий князь Александр Михайлович, сумевший выбраться в Париж из Ялты. — Я всей душою желал Красной Армии победы».
Вскоре его желание исполнилось: ненадолго взяв Киев, поляки в начале июня были опрокинуты контрударом Первой конной армии Буденного, и фронт покатился обратно. В эти дни не один великий князь адресовал, по его словам, «комплименты русским кавалеристам». С удовольствием отмечал, что «военные операции характеризуются мастерским применением со стороны русских сильных кавалерийских отрядов», и издававшийся в Берлине «Голос России», аттестовавший себя «органом русской демократической мысли».
Но и великий князь, и журналисты «Голоса» восторгались из более-менее безопасного далека, а вот что вспоминает служивший в армии Врангеля подпоручик Гвоздев: «Среди наших офицеров встречались и такие, кто откровенно радовался успехам поляков, злорадствовал в адрес большевиков и их незадачливой армии. Иные молчали, не рискуя отдать симпатии ни той, ни другой стороне. У большинства же офицеров заговорили национальные чувства. Они болезненно восприняли поражение России, радовались, когда Советам удалось остановить наступление, а Первой конной армии — обратить поляков в бегство».
И ведь, будучи военными профессионалами, эти офицеры прекрасно понимали, что и судьба их армии, и их собственное будущее в конечном счете напрямую связаны с успехами поляков. Но вот, поди ж ты, большинство радовалось их поражениям…
А в это время из Варшавы жег глаголом Дмитрий Мережковский: «Нож в руках сумасшедшего страшен… Красная армия в руках Ленина-Троцкого — нож в руках сумасшедшего. Спор о том, сильна ли Красная армия, остер ли нож — глупый спор. Тупой перочинный ножик в руках помешанного, когда он крадется ночью к спящему, опаснее самых острых ножей…. Чего вы так боитесь? Красной Армии?.. Красной Армии нет, а есть только стадо обезумевших людей, которых Красный Дьявол гонит, как скот на убой, пулеметами в спину… Проснитесь же, скажите Красному Дьяволу: «Аминь, рассыпься!» И он рассыплется».
Итак, большая часть эмиграции на очередном витке «извечного спора славян» оказалась на стороне большевиков, меньшая — «варшавская фракция» — на стороне поляков.
Вместе с Польшей — на Москву!
«Варшавская фракция» группировалась вокруг Бориса Савинкова, самого известного российского эсера-террориста.
