Оксана Васякина. Фото: Алиса Никулина
Биография Оксаны Васякиной довольно ярко отражает двойственность современной российской действительности. С одной стороны, это вполне история успеха. Оксана родилась в Усть-Илимске, небольшом городе в Иркутской области, в обычной, хотя и не самой благополучной семье. Затем переехала в Москву, в 22 года окончила поэтическое отделение Литературного института имени Горького и одновременно опубликовала первую книгу стихов «Женская проза». Уже в 2019-м у нее выходит цикл поэтических текстов «Ветер ярости» в крупнейшем российском издательстве АСТ, а еще через два года — первая прозаическая книга, роман «Рана».
С наградами и номинациями у Васякиной тоже все вполне неплохо. Лонг-лист литературной премии «Дебют» в 2013-м. Далее — шорт-лист Премии Андрея Белого и Премии Аркадия Драгомощенко за «Женскую прозу». В 2019 году — победа на премии «Лицей» с поэмой «Когда мы жили в Сибири». В 2021 году роман «Рана» вошел в короткий список главной в стране литературной премии «Большая книга».
UPDATE: За дебютный роман «Рана» Оксана Васякина получила главный приз и приз критиков премии «НОС» («Новая словесность»). Результаты голосования были объявлены вечером 4 февраля 2022 года.
Но параллельно в России идет своя жизнь. В этой жизни, например, власти Тульской области внезапно и навсегда отменяют фестиваль «Хомяков. Home», где Васякина должна была читать лекцию. «Формальная причина — пандемия, реальная — мое присутствие на фестивале», — обозначила Оксана на своей странице в фейсбуке. О том, каково жить и писать в России в 2021 году ЛГБТ-писательнице и феминистке, Васякина рассказала «Отделу культуры».
— Какие последние новости про фестиваль «Хомяков. Home»?
— Фестиваля не будет. Какая-то жизнь вокруг него продолжается, независимые медиа по-прежнему выпускают материалы, например, в «Новой газете» вышел сборный текст. И я видела активность другой стороны, такие гордые посты в соцсетях: «Вперед, православные, можем же, когда хотим».
— Из этих гордых материалов следует, что причиной отмены фестиваля стали вы?
— Да, а как еще можно объяснить [отмену]?
— Вы там были единственной раздражающей фигурой?
— Я — да, была действительно раздражающей, по-другому не назвать. Раздражаю всех. Такая у меня жизнь.
— Но вы от своих планов не отказываетесь, продолжаете писать и выступать?
— Да. Я получила много поддержки, и личной, и в медиа. Понятно, что когда меня поддерживают медиа, они гонят себе трафик, я знаю, как это устроено изнутри. Но это все равно поддержка. Я, безусловно, продолжаю писать. Это моя профессия, я ее люблю. Это единственное, что я умею делать хорошо. На ближайший год у меня есть план написать и издать книгу, «Степь». Она тоже очень важная, про ВИЧ в России. Этого разговора нам не хватает, потому что в стране эпидемия ВИЧ, люди каждый день умирают, не получают терапию. По разным причинам, в том числе потому, что не знают, что могут ее получить. И это опять моя семейная история — мой отец умер от СПИДа. У меня комбо: мама умерла от рака, отец от СПИДа, тетя от туберкулеза. Книга будет и про то, как Россия не справляется со своей историей. Как люди, которые стали участниками и свидетелями исторических событий, продолжают жить в них, погибают от болезней, которыми их заразили в 1990-е и 2000-е. «Рана» была холодная, а «Степь» будет теплая. О том, как дальнобойщик с ВИЧ (отец был дальнобойщиком незадолго до смерти) ездит по России и в конце концов умирает от СПИДа. Такая история многих мужчин, родившихся в конце 1960-х — начале 1970-х, юность которых пришлась на 1980-е и 1990-е.
Про активизм и литературу
— В одном из ваших недавних интервью вас представляли как поэта, прозаика и феминистку. При этом вы часто говорите, что вы не активистка. Как тогда сами себя определяете?
— Важно понимать, что активистки занимаются активизмом. А я писательница и занимаюсь литературой. Бывает так, что активизм и литература встречаются. Например, у Дарьи Серенко скоро выйдет книга «Девочки и институции». И Даша говорит, что для нее важно писать тексты, находящиеся на границе литературы и активизма. Я какое-то время назад занималась активизмом, феминистским, делала акции в поддержку сестер Хачатурян — благотворительный концерт, чтения. Моя книга «Ветер ярости», вышедшая в издательстве АСТ в 2019 году, буквально выросла из одноименного активистского проекта.
— Чтения и концерты все равно более-менее просветительская деятельность. Это не пикеты, не политический активизм в чистом виде.
— Да. Я не занимаюсь активизмом, потому что не понимаю, как им заниматься, если честно. Я вижу, что люди создают координационные чаты, делают плакаты. Я не могу сказать, что в моих глазах что-то важнее, литература или активизм, и то и другое очень важно, но поскольку я в активизме вообще ничего не понимаю, то для меня политические высказывания всегда находились в зоне эстетического — читка, фестиваль. Хотя те концерты в поддержку сестер Хачатурян для меня тоже форма митинга, даже если метафорически — люди собрались по определенному поводу. Хотя не пикетировали, а танцевали. Плюс мы собрали для сестер деньги: идут суды, и нужно на что-то жить.
Заниматься активизмом мне очень тяжело, летом 2019 года я поняла, что больше не могу, сильно выгорела. Я взвесила все за и против, и поняла, что пора мне начать серьезно заниматься литературой.
Но, конечно, я и в литературе поднимаю социальные вопросы, например, о видимости женщин. Сейчас это очень модная тема, об этом все пишут — канон, фемоптика, пересмотр канона через феминистскую оптику. Или стигматизация определенных тем. Например, мне задают вопросы, почему у вас в книге так много тела, про прокладки и трусы.
— Это читатели спрашивают?
— Чаще коллеги. Но и читатели тоже — в «Анне Карениной» ведь трусов не было. И плюс для меня важна видимость лесбиянок в литературе, чего тоже вообще нет, лесбийский опыт не описан, и что с этим делать, непонятно. На слуху Софья Парнок, Марина Цветаева, и потом все, тишина. Но мне кажется, что даже с учетом моего фокуса внимания в литературе меня сложно назвать активисткой, потому что хотя у меня есть своя аудитория, она очень небольшая.
— А тираж какой у «Раны»?
— 3 тысячи. Сначала вышла тысяча, его продали за первый месяц. Вот сейчас 2 тысячи, я надеюсь, продадутся. Смешно, но после истории с фестивалем «Рана» закончилась на «Озоне» и в «Лабиринте», и на этом спасибо. Как история Киры Ярмыш, когда весной отменили ее презентацию на «Нон-фикшн» — и весь тираж скупили в первые два часа ярмарки. Да, количество читателей измеряется не только тиражом, есть еще Bookmate, Amazon, MyBook. Но я понимаю, что со своей литературой я не стану писателем, у которого первый тираж 100 тысяч. У меня достаточно специфичная литература. Не только потому, что она про лесбиянок. Мой роман не совсем похож на роман. Я понимаю, что российский читатель не очень готов к такому.
Про ЛГБТ и феминизм
— На мой взгляд наблюдателя, риторика людей, которые себя позиционируют как сторонники новых практик, в том числе ЛГБТ- и фемактивистов, часто строится на противопоставлении себя и вон тех людей, дремучих и агрессивных. Даже если это и обоснованно, так слона не продашь. Может быть, продвинуть идеи ЛГБТ, феминизма и принятия любых меньшинств было бы проще, если бы диалог строился на подчеркивании того, что все — люди, все живут в России, у всех одни и те же проблемы. Также часто выходит, что в открытом дискурсе смещаются акценты. Например, из выступлений активисток не всегда понятно, что феминизм — это равенство прав, и многие женщины не понимают, почему им продвигают феминизм: «я всю жизнь работала, мама моя работала, не надо нам втюхивать, что мы должны продолжать работать, где бы еще найти такого мужчину, который бы сказал: сиди дома и не работай». Или бесконечные нелепые высказывания про небритые подмышки.
Можно сказать, что идеи феминизма в другом, но раз люди слышат именно это, может быть, действительно фокус активистов неверный? Может, людям плохо объясняют, что феминизм — это не про то, чтобы женщины обязательно работали, а достижение прав для всех. Ведь в патриархальном обществе в правах могут быть поражены не только женщины и ЛГБТ, а все слабые. И это могут быть женщины, люди с инвалидностью и даже мужчины. Такое же искажение и с ЛГБТ. Как-то сложилось, что само сообщество делает акцент на гей-парадах, ярких проявлениях.
Я понимаю уязвимость своей позиции и не уверена, насколько в реальности возможен диалог, если твой оппонент — «Мужское государство». Но, может, можно попробовать строить риторику не на противопоставлении себя, а по-другому?
— Я готова идти на любой диалог, но когда люди читают теги «феминистка» и «лесбиянка», они не видят меня вообще. И не хотят видеть. Я не пытаюсь надеть белое пальто и сказать, что во всем виноваты другие. Но женщине, которая писала про то, что приглашение меня на «Хомяков» — это ЛГБТ-эксперимент над живыми человеческими душами, и православным активистам, которые устраивают мне травлю, все равно, кто я, как я живу. К сожалению, единственный способ объяснить, что они не правы, — это занять позицию власти. Но я ее не собираюсь занимать, и у меня нет такой возможности.
Вы же читали «Рану», там по тексту видно, что я люблю Россию, я вообще никого не собираюсь попирать. Моя любовь безразмерна, поэтому я остаюсь здесь жить. Я люблю язык, на котором пишу, я гражданка страны, я крещеная. Я россиянка не меньше, чем люди, которые меня травят, чем эта женщина из общества «Хомякова». Мне кажется, что большая проблема — в экранах, которые на меня накладывает пропаганда. И я ничего с этим не могу сделать.
Меня лично мало волнуют парады, меня больше волнует законодательство. Мне бы хотелось жениться на своей жене, чтобы в случае, если я умру или попаду в реанимацию, или что-то случится с моей женой, мы могли получить доступ друг к другу. И чтобы я могла наследовать своей жене или наоборот. Или, если у нас будут дети, чтобы они не жили в страхе.
Да, есть проблема в том, что риторика вокруг ЛГБТ очень сексуализирована. Но гетеросексуальные люди занимаются очень разными видами секса. И всё — от рекламных баннеров до телевизора — только и делает, что вопит о гетеросексуальном сексе. И если говорить о гетеросексуальных семьях, в них чаще всего происходит насилие над женщинами и детьми, в том числе сексуальное.
Я не знаю, как выстраивать диалог, хотя все время пытаюсь. В том числе тем, что не боюсь быть ЛГБТ-писательницей. Я против геттоизации, вообще против того, чтобы ЛГБТ воспринимали как субкультуру. Если посмотреть выборку тысячи лесбиянок, то вы поймете, что у них нет ничего общего, все даже сексом по-разному занимаются.
Фото: Алиса Никулина
— Вы чувствуете себя изгоем? Чувствуете свою инаковость в повседневной жизни?
— Расскажу историю. Я периодически хожу к стоматологу, я тот человек, который начал лечить зубы, и это оказалось очень надолго. И так сложилось, что, когда я лежу в кресле с открытым ртом (само по себе очень уязвимое положение), врач начинает рассказывать о своей жизни. Совершенно ненавязчиво: у меня трое детей, вот начался школьный сезон, вторая пошла в школу, я их как-то забыла в школе на продленке, ой, бедный ребенок. А я лежу с открытым ртом, из-за меня отменили фестиваль (я еще об этом не знаю, но предчувствую) — и это все такая четкая метафора: я лежу и слушаю про жизнь, которая для нее обыденность, а у меня, может быть, никогда такой не будет. И ничего не могу сказать.
Я не знаю, изгой ли я, это тоже неоднозначно. У меня есть медийная поддержка, статья в Википедии. Может быть, кто-то меня читает, любит, уважает. А другие ненавидят, презирают. Но в целом я достаточно одинокий человек. У меня мало друзей. Это нормально, наверное, для взрослого человека. Но когда начинаются разговоры про семью, на самом бытовом уровне, условно говоря, гетеросексуальные друзья тараторят про своих мужей, а ты все время думаешь, как бы так сказать про свою жену.
С карьерой тоже двойная ситуация. Иногда я задумываюсь: интересно, когда решают, давать мне премию или нет, думают про то, что если дадут лесбиянке, то это манифест и политическое высказывание? И если не дадут, то тоже политическое высказывание. В этом смысле мне повезло, что в том же издательстве НЛО от всех сотрудников, с которыми я пересекаюсь, я получила много поддержки [в связи с тульским кейсом]. У издательства либеральная политика, позиция просвещения, и мы абсолютно совпадаем. Потому что у меня были ситуации, когда мой текст не взяли, открыто сказав, что «текст очень классный, но мы его не возьмем, потому что мы знаем, что главред не одобрит».
— А с родственниками насколько свободно вы эту тему обсуждаете?
— Я, конечно, очень далека от них. Во-первых, мало молодых, с кем можно было бы поговорить. Во-вторых, я очень далеко живу. Я живу своей жизнью, отдельно. Я с детства была отдельным ребенком. У нас достаточно большая семья с обеих сторон, но я как-то себя не чувствовала частью семьи. Как появилась возможность, я сразу уехала. Мне всегда было понятно, что единственное хорошее для меня, что можно было сделать в Усть-Илимске, — это уехать.
— Но все знают про вас? Просто никто ни с кем не говорит об этом?
— Мне кажется, несложно было догадаться. Я думаю, что это политика «не спрашивай и не говори». Все всё понимают, никто ничего не обсуждает, я всегда была странненькой, и все нормально.
— Как вы думаете, нынешняя агрессия — это следствие глубинного предубеждения против ЛГБТ или все же насаженная идея всем ненавидеть всех? Есть мнения, что по натуре наши люди гораздо более терпимы, чем кажется. Например, принимают же нашу эстраду, хотя многие выглядят и ведут себя очень экстравагантно.
— Хороший вопрос, мне кажется, тут тоже два ответа. До Крещения Руси славяне практиковали разные вещи. В НЛО вышла книга «Сметая все запреты» про историю русской сексуальности, и там есть прекрасная статья Натальи Пушкаревой, исследовательницы сексуальности. Она анализировала церковные документы, в которых священники фиксировали «грехи» новокрещенных славян. Среди них была масса сексуальных «грехов», в числе которых гомосексуальные контакты и групповой секс, которые были исконными ритуальными практиками славян.
Не знаю насчет глубинности, но градус бытовой гомофобии очень высокий. У меня, например, был разговор с родственницей: мы обсуждали политику региона, она жаловалась, а потом сказала, что вообще ходят слухи, что они там все геи. То есть геи — это высшая степень падения человека у власти. На что я ответила, что странно ставить чиновникам в укор то, что они гомосексуальны. Ведь геи никого не убивают. Она задумалась и согласилась.
Я думаю, что нас всех учат ненавидеть всех. Недавно ко мне приезжала приятельница из Исландии, мы с ней проговорили часов пять. Я потом отрефлексировала этот разговор и поняла, что пять часов я говорила о ненависти: со стороны государства, со стороны людей, о том, как я что-то ненавижу.
— В продолжение темы диалога хочу спросить о «Вкусвилле» (в июне розничная сеть выпустила рекламную кампанию с фотографией ЛГБТ-семьи, а затем под давлением прогосударственных и ультраправых комментаторов в соцсетях удалила это фото, извинившись перед хейтерами. — Republic). Да, объяснение компании было позорным, а обвинять сотрудников — последнее дело, но меня поразило, насколько многие «фи» моих знакомых были полны ненависти: «никогда больше», «вы для меня не существуете», ««Вкусвилл» — уроды». Вы тоже написали в фейсбуке, что не хотите туда больше ходить. Почему? Ведь они хотя бы попытались. Не нужно ли ценить даже попытки, пусть провалившиеся? Особенно коль скоро ландшафт наш настолько голый, что других желающих выступить даже так неуклюже, как выступил «Вкусвилл», особо нет?
— На самом деле, очень много разных инициатив, многие выступают нормально. Понятно, что это всегда независимый и довольно локальный бизнес, например, маленькие бренды одежды. Но это нормально.
В моем случае сработал накопительный эффект, «Вкусвилл» много раз меня разочаровывал просто в плане качества продуктов. И я помню ряд этих разочарований, но при этом создатель сети говорит, что вы стабильно, каждый день, приходите и, не выбирая, получаете одно и то же качество. И потом вот этот провал. Для меня, конечно, это предательство. То, что они сняли пост, — это одно. Но задело то, как они это сделали. Они же написали, что снимают материал, потому что оскорбили какое-то количество своих покупателей. Как мне это понимать? Мое существование и существование этой семьи оскорбляет кого-то? Это настолько унизительно, и это дискриминирующий жест. Можно было выйти из этой ситуации по-разному, в том числе и красиво, но они вышли из нее настолько погано, что я была ошарашена.
— И это не тот случай, чтобы простить за попытку?
— Это была попытка не компании, а одного отдела, насколько я знаю, ответственного за этот проект человека уволили. Им я говорю спасибо. Компании говорю «нет».
— Расскажите, как в целом дела с фем- и ЛГБТ-повесткой, есть ли изменения и в какую сторону? В лучшую или худшую? По аналогии с семейным насилием: создается впечатление, что становится только хуже, но я смотрела статистику и задавала этот вопрос Алене Поповой, она говорит (и статистика подтверждает), что ситуация улучшается. Даже то, что жестокие случаи становятся публичными, вызывают шок, означает, что отношение общества меняется. Декриминализация — это шаг назад, но если удастся принять закон, то вполне возможен качественный скачок, потому что нетолерантность общества к насилию выросла очень сильно.
— Я вижу молодое поколение, среди них много осознанных людей и намного больше нетерпимости к насилию и любой дискриминации. Это во многом заслуга активисток, в том числе интернет-активисток — того, что часто ругательно называют диванным активизмом. Но мы столько времени проводим в интернете, что ценность интернет-активисток (покойной Тани Никоновой, Ники Водвуд, Лели Нордик) сложно переоценить. Ситуация очень сильно меняется. Но, возможно, я живу в толстом пузыре с толстыми стенками. Потому что как только я выезжаю за пределы своего сообщества, понимаю, что в целом там все так же, как 10–15 лет назад. Те же пьяные мужчины ходят по улицам, потом они, скорее всего, пойдут домой, начнут бить жен, и никто не вызовет полицию. Это, конечно, не статистика, а мое видение.
Про диалог с аудиторией
— Вы называете себя нишевым автором, но часто говорите, что пишете не ради собственной психотерапии, а для читателей. С этой точки зрения логично предположить, что было бы здорово аудиторию расширить. Это важно и для вашей литературы, и для общественной позиции. Что вы об этом думаете? Чего не хватает для расширения аудитории?
— Это комплексный вопрос. Есть и проблема книжной индустрии, хотя с «Раной» мы с издательством очень хорошо сработали над продвижением книги, огромное число медиа написало про нее. Я думаю об аудитории. Я не знаю, зачем профессионально заниматься литературой и не пытаться выйти за пределы сначала сообщества, а потом своей аудитории. Но я не очень верю в идею быстрого завоевания популярности по типу тиктока. Я произвожу продукт, который требует очень серьезного эмоционального и интеллектуального включения. Мне часто пишут, что прочитали «Рану» в самолете, в очереди в больнице. Кто-то, наоборот, пишет, что читает по странице в день, потому что не выдерживает градуса напряжения. Для меня главное — чтобы книгу читали, потому что она — пространство моего диалога с читающими.
У меня закрытый инстаграм, я подписываю только реальных людей, потому что понимаю, что однажды тебя может не хватить на всех. Но пока у меня есть ресурсы, мне бы хотелось смотреть в глаза людям, с которыми я говорю.
Конечно, все хотят стадион, «привет, Олимпийский, нам 40 лет». Но когда я писала «Рану», мне было очень плохо, я писала ее очень тяжело, мне все время казалось, что это бессмысленно. У меня была бессонница, и я думала, как писать, а главное, зачем и для чего. И я решила, что если хотя бы мне это нужно, то нужно продолжать то, что я делаю. Сейчас, когда люди меня благодарят за «Рану» и вообще за то, что я делаю, я понимаю, что когда даже один человек тебя благодарит, это уже достаточно для того, чтобы продолжать. Я понимаю, что это подход очень кастомный, но я не знаю, во что это выльется. Тем более, что литературой я точно на жизнь не заработаю.
Фото: Алиса Никулина
— Расскажите, как устроен литературный рынок. Как все выглядит как процесс: у вас появляется идея и вы идете к издателям? Или нужно прийти с готовым текстом? Можно ли выжить, производя буквы, и каким будет качество этой жизни?
— В моем случае — никаким. Сейчас я живу исключительно преподаванием. Хотя преподавание в моем случае связано с публикациями — ты пишешь книгу, она нравится, и люди к тебе приходят.
Финансовые отношения с издательством в моем случае складываются так. Мне платят аванс, он закрывается (уходит в ноль) продажей 2 тысяч экземпляров, после этого я начинаю получать процент с продаж. Также издательство перечисляет мне половину от сделок от покупки прав зарубежными агентами. Но все очень сильно зависит от разных факторов.
Издательство АСТ в принципе не заинтересовано в том, чтобы продвигать молодых авторов, они вообще ничего сделали для того, чтобы моя книга продавалась. Даже умудрились не привезти книгу на фестиваль, на котором я эту книгу презентовала. Тут вопрос не в том, что они не отследили мероприятие, а в том, что они не удосужились привезти новинку на ярмарку в регион. Хотя казалось бы, я работаю с трендовыми темами. Но они ничего не делают, а потом еще обвиняют в том, что книга не продалась. Мне пришлось самой оплачивать работу фотографа для обложки книги и потом выбивать деньги из издательства больше года. Та же ситуация была когда я внештатно редактировала книгу, гонорар пришлось выбивать год. Чтобы вы понимали, речь идёт о десяти тысячах, но в моем случае это было дело принципа. Так же я была свидетельницей того, как идею обложки книги Дарьи Серенко использовали для оформления другой книги этой же серии. По бумагам не придерёшься — дизайн принадлежит АСТ, но на деле с ней даже не согласовали использование ее рисунка. И это сейчас не обвинение в сторону менеджеров, а про общую политику.
Поработав с АСТ, я поняла, что больше не хочу работать с гигантом. Когда я дописывала «Рану», у меня было два варианта. Молодое издательство No Kidding Press, которое на тот момент издавало только переводные книги, и НЛО. Я себя отношу к определенной эстетической и интеллектуальной традиции, и НЛО — мое любимое издательство, я покупала их книги с первого курса. Я была знакома с редактором прозы Денисом Ларионовым, отправила ему рукопись и сказала: посмотри, может, тебе пригодится? И он буквально сразу ответил, что нужно обсудить с Ириной Дмитриевной [Прохоровой, основателем и главным редактором НЛО], но очень хотел бы опубликовать книгу. Сейчас я дописываю второй роман, и он тоже выйдет в НЛО, договор уже подписан.
— А институт литературных премий помогает писателю? В нем есть смысл?
— Я в 2019-м году получила «Лицей» первой степени, всех это ужасно удивило, некоторых ужасно расстроило: какая-то феминистка, какая-то Сибирь. Но глобально это ничего не поменяло. В том числе это связано с тем, что поэзия — самый сложный для продвижения продукт. В 2020 году началась пандемия, и я не смогла поехать в Корею — премия «Лицей» возит лауреатов в Корею. В целом премий очень мало, «Лицей» — единственная премия для молодых поэтов с хорошим денежным призом. Хотя в Москве миллион, сами понимаете, схлопывается очень быстро. Сейчас «Рана» в коротком списке «Большой книги», посмотрим, что это даст.
Попадание в шорт-лист делает книги более известными, люди на эти списки ориентируются. При этом задачу представить книгу выполняют несколько институтов. В том числе институт блогерства, например. Даже микроблогеры делают большую важную работу, тут число подписчиков принципиальной роли не играет.
Лично мне не хватает других институтов поддержки авторов — грантов и стипендий. Премия — это то, что происходит раз в год. Но человек пишет вне зависимости от премий. И пишущим нужна поддержка. Сейчас появились гранты музея «Гараж» и резиденция «Переделкино», я очень рассчитываю на то, что эта тенденция закрепится и даст плоды. Чем больше институциональной поддержки получают писатели, тем больше времени они уделяют работе над книгой, а не работе ради денег.
— Вы чувствуете себя частью литературного сообщества?
— Я знаю, что люди знают, как я выгляжу. Критики знают меня, я знаю критиков. У меня есть работа в нескольких литературных школах, они тоже часть литературного процесса. Но я не отношу себя к большой литературе, а положение малой литературы у нас какое-то непонятное.
Про женское письмо
— В интервью вы часто определяете свою литературу как «женское письмо». Расскажите подробнее, что это. Чем отличаются женское и мужское письмо?
— Женское письмо — это термин, который предложили западные феминистки второй волны в 1970-е. Мы его, естественно, подхватываем, потому что это определение очень удобно. Женское письмо это текст, написанный женщиной, о женском опыте и с использованием определенной оптики. Не дамский роман, где они встретились, судьба мешает им быть вместе, но на 300-й странице они обрели друг друга. Хотя важен не сюжет (в женском письме тоже может быть любовный сюжет), а именно оптика. То, как в тексте описана телесность, снятие всех табу со специфических женских тем. Если смотреть еще глубже, то моя коллега Галина Рымбу выделяет еще темы тела, быта и аффекта. Я добавляю травму и память. Это те пять слонов, на которых стоит женское письмо. Вы скажете, что Пруст писал о том же.
— Не только Пруст, вообще очень многие авторы-мужчины.
— Пруст был гомосексуалом, что в XIX веке очень тяжелый крест. Не то, что мне сейчас сидеть в кафе и спокойно говорить, кто я есть. Очевидно, что невозможно было за всю более чем двухтысячелетнюю историю литературы не достать эти темы и не поработать с ними. Но женское письмо — вопрос женского голоса и того, что женский опыт воспринимается как маргинальный опыт, гетто среди большой мужской культуры, при том что женщин численно больше, чем мужчин. И для меня назвать женское письмо женским — способ вывода женщин из темноты, из маргинальной позиции.
— Женское письмо рассчитано только на женщин или на мужчин тоже? Я имею в виду, как на читателей? Я приведу самый элементарный пример — Пушкин, раз уж он наше все. Он описывает эмоции очень разных людей, причем довольно откровенно, особенно для мужчины и автора XIX века. Но его тексты ведь не рассчитаны только на мужчин или только на женщин. Тексты Пушкина универсальны, их могут на себя примерить (плюс-минус) и мужчина, и женщина. Почему же вы сами как будто исключили мужчин из аудитории?
— Мне кажется, вы очень интересно задаете вопрос, потому что в культуре закреплено представление, что смотрят только мужчины. Даже женщины часто смотрят на себя глазами мужчин. Я никого не исключаю [из круга читателей], но, во-первых, статистически женщины больше читают. Это всегда было так, и если вы зайдете в метро, то увидите, что у женщин чаще книга в руке. Фигура Татьяны вообще очень эмансипаторная: она сказала «нет» Онегину, она же ему первая написала письмо. Такое для XIX века невозможно практически представить. В целом надо понимать, что Пушкин писал под влиянием романтической традиции. Он пишет Онегина как романтического героя, а Татьяна нужна просто для того, чтобы отсветить этого героя. И, конечно, пушкинская универсальность — это выученная универсальность. Нам почему-то сказали, что «Евгений Онегин» — это энциклопедия русской жизни. Но Евгений Онегин был дворянином, то есть представителем 3% процентов населения. На момент революции 95% российского населения не умело читать. У них была своя культура, и «Евгения Онегина» они не знали. Что такое приходить вечером на концерт, идти по ногам, потому что ты такой пижон, — они этого не знали, потому что пока Онегин ходил в театр, они ремонтировали молотилку для льна. Когда революция полностью уничтожила крестьянскую культуру, стали искусственно собирать канон для нового советского человека, человека будущего. И вытаскивают Пушкина. Потому что у него было стихотворение, что оковы тяжкие падут. И нас научили чувствовать по Пушкину. А Пушкин чувствовал только мифом романтического поэта, мифом дворянина, пижона, который просто живет на наследство и от скуки читает, подчеркивая, что нравится, что не нравится. А Татьяна потом приходит и прочитывает строки, отмеченные его лощеным ногтем. Произведения Пушкина гениальны, но я не уверена, что они универсальны. Хотя бы в силу их классовости.
Моя претензия к литературе и в том, что когда я росла и наблюдала за бабушкой и мамой, то не понимала, где в литературе место таким женщинам. При том, что мне повезло, и я в школе читала, например, «Один день Ивана Денисовича», «Архипелаг ГУЛАГ». Но ведь литература — это мир, в котором должно быть место всем. Но таких, как моя мама и бабушка, в литературе не было. Хотя за ними огромная история, одновременно очень тяжелая и очень красивая. Но они, как и все, вздыхали над томиком Пушкина. В этом для меня всегда был большой конфликт.
— То есть вы не за универсальность, а за расширение круга представленных героев.
— Конечно. Но я считаю, что феминистскую литературу часто незаслуженно маргинализируют. Хотя я уверена, что она очень обогащает литературу вообще, привносит столько нового и потрясающего. Феминистская литература и, в частности, поэзия подарила словесности обновление, которое может сравниться только с тем, что сделали футуристы и модернистский прорыв в начале XX века. Я думаю, что феминистская литература — это та литература, про которую потом будут говорить, как про Серебряный век.
Оксана Васякина. Фото: Алиса Никулина
— Вы много говорите о своей нишевости. Я не совсем с вами согласна. Мне как раз кажется, что «Рана» вполне может привлечь многих. Неслучайно же, что такого плана текстов сейчас достаточно много — Алла Горбунова, Микита Франко. У вас всех, во-первых, автофикшн, а личные переживания сейчас интересны людям во всем мире. Плюс более легкая форма произведения, динамичная и цепляющая, а не великий роман на миллион страниц. И сама тема (даже с учетом сексуальной откровенности и ЛГБТ у вас и Франко) — это переживание осознавания своих чувств, сексуальности, отказов. Это не такая уж нишевая история.
— Я с вами соглашусь, хотя все-таки мы с вами представляем определенный читательский срез. Возможно, вы готовы к такому тексту больше, чем очень многие. Например, я сегодня видела рекламу писательского курса, где учат, как выписать семь героев, на которых строится любой роман.
— Концепция, что в мировой культуре 20 сюжетов и несколько архетипов героев.
— Да. И в этом смысле у «Раны» классический конфликт — противостояние дочки и матери, а сквозной сюжет — дорога. Примерно вся классическая русская литература о дороге. В этом смысле «Рана» — традиционное произведение.
Но если идти глубже, то нужно приложить некоторое читательское усилие, к которому часто читатель не готов. Он чаще готов к классическому фикшну, ему нужно, чтобы герой менялся, чтобы было понятно, в чем конфликт, как герой его преодолевает.
В «Ране» есть фабула: у женщины умирает мать, она едет из одного города в другой, с ней случается цепочка инсайтов, в которых она понимает, почему до этого так жила. Но при этом повествование построено как фрагментарное автобиографическое эссе, и все равно нужно приложить читательские усилие и опыт, чтобы свести разрозненные куски в одну историю. Я преподаю, поэтому знаю, что большинство людей к такому не готовы. И не всех устраивает степень, как это пишут, искренности, хотя искренность это тоже сконструированная вещь. Евгения Гинзбург, Александр Солженицын и Варлам Шаламов проживают и описывают опыт ГУЛАГа, но по-разному. Не существует исключительно автодокументального, существует только фикция. Это, кстати, тоже частый конфликт, ведь люди думают, что ты пишешь про себя, и многие читатели пишут мне, на самом деле находясь в диалоге с моей героиней. Я просто живу своей жизнью, хожу на работу, пью кофе, а у них выстраиваются очень серьезные, глубокие, психотерапевтические отношения с этой героиней. Это, конечно, классно, но я понимаю, что они путают меня реальную с моей героиней.
— Финал сложился сразу или воссоединение с матерью и прощение было неожиданно для вас?
— Я очень долго про это думала, последняя часть была написана уже в процессе редактуры. И я подумала, что будет хорошо, в том числе для читателей, чтобы произошло освобождение. Иначе зачем мы вообще присоединяемся к литературе и еще к чему-то? Чтобы получить определенное облегчение. Это как раз тоже подтверждает, что текст — это конструируемый мир, и этот я сконструировала так, что героиня проживает конфликт с матерью и в конце концов ее прощает. Если вы спросите, простила ли я мать или нет. Я закончила книгу, но моя жизнь и мои отношения с матерью не закончились. И они будут длиться, пока я не умру.
