Кадр из фильма "Карнавальная ночь" (1956 год).
Про язык, про что же еще можно говорить и писать во дни тягостных раздумий и ни на минуту не отпускающего чувства тревожности, связанной прежде всего с высочайшей степенью неопределенности.
Только он нам надежда и опора, и опора, прямо скажем, все более шаткая. А другой все равно нет. Ну, не надежду же мы будем звать на помощь! Не здравый же смысл! Где они, а где мы!
Моя французская подруга и блистательная переводчица разных русских авторов и, соответственно, их текстов в прозе и в поэзии, — в том числе и моих, — сказала мне однажды:
«Рифменное богатство русской поэзии, в отличие, например, от поэзии французской, где писать стихи в рифму прекратили уже очень давно, — ну, разве что детские стишки или тексты песен, — обеспечивается тем, что в русском языке есть такая важная вещь, как падежи».
И правда, они есть. И это, разумеется, прекрасно. Но иногда, во дни все тех же тягостных раздумий, кажется, что, может быть, лучше бы их не было, и бог с ней с рифмованной поэзией, обойдемся. А с падежами столько хлопот!
Над особенностями канцелярского языка кто только не издевался. Но они напоминают о себе с похвальным упорством и восхищающей нас неутомимостью, с неоскудевающей щедростью одаривая нас драгоценностями, которые мы, признаться, вряд ли заслуживаем.
Недавно вот одна добрая душа прислала мне такое:
«Уважаемый Такой-то! Уведомляю вас, что Министерством по физической культуре и спорту Такой-то области принято решение о неучастии футбольного клуба такого-то в участии в Первенстве России среди команд клубов 2 лиги сезона такого-то года».
Первое, что я подумал, любовно и вместе с тем придирчиво разглядев этот сувенир: «Решение о неучастии в участии» — это вообще универсальная формула стратегии и тактики социального поведения среднестатистического российского человека.
Но из всех падежей для нас важнейшим является падеж родительный. Поистине велика и неоспорима не столько созидательная, сколько разрушительная сила этого могучего падежа.
Великий, могучий, беспредельно властный и, главное, агрессивный и задиристый родительный падеж демонстрирует стремление к безбрежной экспансии, пользуясь любой возможностью, чтобы подчинить своей воле, подмять под себя все имена существительные в иных прочих падежах, которые, как говорится, плохо лежат.
Напористое и слегка хамоватое «Благодаря чего» то и дело звучит в устной и письменной речи вместо, казалось бы, законного, но робко прячущего в утесах свое неубедительное тело «Благодаря чему». Это самое «Благодаря чему», несмотря на свою грамматическую легитимность, выглядит в пространстве русской речевой практики как худосочный ботаник в очках на носу и со скрипичным футляром в руке среди широкоплечих и громогласных пацанов «с раёна», целиком заполнивших вагон метро в час пик.
Когда-то я выписывал наиболее лакомые образцы словесных конструкций, демонстрирующих полную и окончательную победу родительного падежа над всеми прочими.
Попался несколько лет назад такой, например, монстр:
«Умаление значения подвига народа при защите Отечества…»
Контекст этой упоительной конструкции, — а там было что-то об ответственности за это самое «умаление», — в данном случае совершенно не важен.
Хотя — как сказать. Важен, конечно!
Синтаксис способен нагружать смыслом самые, казалось бы, семантически безнадежные слова или, наоборот, начисто обессмысливать те слова, которые сами по себе претендуют на высокий семантический статус.
Впрочем, это давно уже, можно сказать, общее место.
Общим местом давно уже стали также и маниакальные попытки коллективного разума наших «законодательных органов» насильственно и, разумеется, донельзя коряво привить уголовно-процессуальную практику к таким тонким материям, как, например, чувства — в том числе чувства стиля и меры, в том числе и чувства религиозные.
Иногда кажется, что подобного рода формулировки специально и сознательно наделяются столь вопиюще зияющей размытостью, возможно, уместной для юбилейных или траурных речей, но совершенно непригодной с точки зрения сколько-нибудь внятного правоприменения. И все это для того лишь, чтобы под рукой постоянно была легкая возможность каждого и любого в любой момент и за любые слова и жесты крепко ухватить за любые выступающие места.
И, конечно же, все эти и подобные им стилистически убогие и юридически нелепые формулировки никак не могут вызвать у привыкших худо-бедно думать и рассуждать граждан немедленной готовности руководствоваться ими в своей повседневной коммуникативной практике. А множество различных вопросов они не вызвать не могут. И вызывают.
Вот что такое, например, «умаление значения подвига»? Что это конкретно означает? И каково значение этого «умаления»?
И, тем более, что значит «подвиг народа»? Не на плакате, а, так сказать, в жизни.
Понятие «народ» еще кое-как годится для текстов преамбул к различным конституциям и прочим торжественным документам, где обычно говорится, что «народ является субъектом прямой и непосредственной демократии».
И в этом горделивом утверждении больше праздничной риторики, чем реального содержания. И субъектность «народа» на этом более или менее заканчивается, так толком и не начавшись.
Подвиги, как и преступления, совершают люди или в крайнем случае группы людей. Но никак не народы. А народ, любой народ, состоит из огромного числа совершенно разных людей — и склонных к подвигу, и склонных к трусости, и склонных к самопожертвованию, и склонных к предательству, и склонных к полету творческой мысли, и склонных к тупому механическому повторению чужих действий и имен существительных в различных и не всегда правильно соблюдаемых падежах.
В падежах нашего родного и любимого, несмотря ни на что, языка. В падежах, умаление значения которых чревато самым досадным и драматическим неучастием в участии в мировой истории и в бурных процессах современной жизни.
