Михаил Мишустин, Владимир Путин и Сергей Собянин
Kremlin Pool/Global Look Press
«Я готова умереть за то, чтобы называть черное черным», — написала в своем телеграм-канале правозащитница и политик Марина Литвинович в первые дни войны, когда из-за законов о военной цензуре СМИ и блогеры массово ограничивали себя в освещении военной повестки. Марина не стала удалять публикации, которые могли бы подвести ее под статью о дискредитации Вооруженных Сил РФ, и не уехала из России, как сделали многие оппозиционеры. «Если вы можете, пожалуйста, не уезжайте, оставайтесь тут, — призвала она свою аудиторию. — Тут будет много работы. Ее надо будет делать. А кто будет делать, если вы все свалите? Не так долго осталось». Главный редактор Republic Дмитрий Колезев во время YouTube-стрима поговорил с Мариной Литвинович о ее выборе, угрозе гражданской войны и фашизме в России.
«Сейчас не надо делать того, что ведет тебя прямо в тюрьму»
— Ты заявила, что будешь называть черное черным и при этом остаешься в России. Тебе приходится сегодня в чем-то ограничивать, фильтровать себя?
— Конечно. Потому что сейчас понятно, что лезть на рожон совершенно не имеет смысла. То есть это ничего не дает. Люди, которые выходят, например, с плакатами и получают за это уже не административки, а уголовку — это перебор. То есть такое действие теперь вообще ничего не дает. Это даже уже как информационный повод не проходит.
Скажем, я раньше помнила почти всех политзаключенных, кто сидит в СИЗО. А в последнее время понимаю, что уже не помню. Потому что мне называют фамилию, а я уже не знаю этого человека. Выясняется, что, оказывается, в Питере сидит огромное количество молодых девушек и юношей, и в Москве, и в других городах. То есть в общем люди выходят, выходили. Но мне кажется, что сейчас это не является способом борьбы, это скорее способ сесть в тюрьму. Если человек решил сесть в тюрьму, то это понятно, такая стратегия возможна. Пример Навального многих вдохновляет. Я не раз слышала от молодых людей, которые тоже хотят себе какую-то героическую биографию в силу своей молодости, в силу своей такой — ох! — оппозиционности.
Приходится быть немного осторожнее, чем я привыкла. Последний раз моя активность заключалась в том, что я в день начала войны призвала всех выходить, назвала время и место, и это было то малое, что нужно было, чтобы люди действительно вышли. С тех пор акций почти не было. Те, которые были — я на них выходила, но была аккуратна, меня не задержали. Но сейчас не надо делать того, что ведет тебя прямо в тюрьму. Хотя в целом я, конечно, готова туда пойти, но лучше попытаться оставаться на свободе.
— То есть выходить — бесполезно, ты считаешь?
— Сейчас это прямой путь в тюрьму, и это не имеет никакого смысла. Ни информационного, ни пропагандистского, никакого иного. Это добавляет просто еще одного политзэка. Смысла не вижу, честно говоря.
— Может ли быть, что политзэков станет так много, что система просто перегрузится ими? «Всех не пересажаете»? Или у системы еще большая емкость, чтобы сажать политзаключенных?
— Насколько я понимаю, сейчас политзэков меньше, чем даже в брежневские времена. То есть это нам кажется, что их много, а в общем-то немного. Я даже не говорю про сталинское время. У системы нет предела. Она пережует всех, и она не разбирается — кто, чего. Она слепа в этом отношении. Поэтому просто увеличивать количество политзэков — не вижу в этом смысла. Будет их 150 или 1500 — это важно только с точки зрения судьбы конкретных людей. Но для того, чтобы изменилась ситуация в России, это вряд ли поможет.
Марина Литвинович
Фото предоставлено Мариной Литвинович
— А что тогда кажется тебе эффективным? Что бы ты посоветовала делать людям?
— Я пару недель назад от сердца сказала: «Друзья, если вы можете, не уезжайте». Потому что если все уедут, то непонятно, как страна будет вылезать из катастрофы, в которой мы все оказались. Если уедут лучшие учителя, то в школах останутся худшие. Если уедут лучшие врачи, останутся худшие врачи. И так далее. А страна ведь не исчезнет. Многим людям кажется, что они уезжают из страны — и все, страна исчезает, перестает быть. Но это не так. Она продолжает быть, жить, и жизнь продолжается.
— Тем, кто находится за границей, сейчас бывает довольно трудно понять, какая атмосфера в России, в Москве.
— В Москве сейчас нет никаких намеков на то, что идет война, что гибнут люди. Это, конечно, очень странно воспринимать. Вчера всю ночь кричали болельщики «Спартака» на улицах, даже были задержания. Полны рестораны и кафе, полны парки, люди ходят, фоткаются в инстаграм. Жизнь продолжается. Нет никаких признаков, что что-то не так. И нет никаких признаков, что надо бежать, надо спасаться.
Это вообще очень-очень серьезная проблема. Она всегда меня занимала. Я однажды, много лет назад, увидела фотографию под названием «Париж во время оккупации». Стоит уличное кафе, столики, за ними сидят прекрасные молодые девушки в шляпках и платьицах и мило о чем-то щебечут. И это в моей голове никак не складывалось с понятием оккупации. Так и здесь. Сейчас выйди в город, в Москву, посмотри и скажи, что идет война, что мы воюем — невозможно в это поверить.
