События последнего полугодия заметно и болезненно деформировали календарь, перетасовали его странички, перемешали даты и перевернули с ног на голову устойчивые, казалось бы, календарные нарративы.
Коллективная и персональная историческая память пошла тревожной рябью. С ее поверхности куда-то попрятались очевидные еще совсем недавно напоминания о судьбоносных событиях, а из более глубинных слоев поднялись, то есть внезапно актуализировались другие.
Если говорить проще, то в эти дни календаря принято вспоминать о событиях августа 1991 года. Я и сам вспоминал и говорил, и писал что-то об этих днях. И, главное, о том, что как бы там ни было, эти дни навсегда останутся для меня днями самоценной радости и неистребимой надежды.
Это, в общем, так и есть. И я, несмотря ни на что, не намерен предавать эти свои драгоценные ощущения тех дней, каким бы сокрушительным испытаниям они ни подвергались в последние времена. Да, да, ощущение именно «последних времен» становится, увы, все отчетливее и все нагляднее.
В общем, сегодня я чувствую, что по поводу августовских дней 91-го года мне сказать уже совсем нечего. По крайней мере пока. И не о них я вспоминаю в эти нынешние дни.
Нет, не 91-й год вспоминается мне сегодня, а другой — 68-й.
Шестьдесят восьмой год — это год рождения… Нет, не так, не рождения. Правильнее сказать — «инициации», инициации целого поколения. Поколения тех, кто родился вскоре после войны, чье школьное детство пришлось на 50-е — 60-е годы. В общем, речь идет о моем поколении.
Мое поколение, — если рассматривать его в общемировом масштабе, — это поколение хунвэйбинов, первых хиппи и молодых западноевропейских и американских бунтарей 68-го года.
Все мои европейские друзья и сверстники — а это в большинстве случаев филологи-слависты — очень любят вспоминать этот год и вспоминают его как год совершенно особенный, во многом повлиявший, пусть даже иногда и не прямо, а лишь косвенно, на становление их картины мира и на их дальнейший путь — и в профессии, и жизни — частной и социальной.
Они, разумеется, были тогда все левыми ребятами, а какими же еще они могли тогда быть.
Хотя нет, не все. Однажды я задал дежурный свой вопрос одному приятелю-слависту из Гамбургского университета. «Вольф, — спросил я его, — ты ведь, конечно, тоже был отчаянным леваком в те времена?»
«Как ни странно, нет, — ответил он. — Конечно, все мои друзья и однокашники были ужасно левыми. И я, скорее всего, стал бы таким же. Но так получилось, что в 68-м году я жил в Праге — стажировался там в Карловом университете. Ну, и стал свидетелем сам знаешь чего. Какая уж тут левизна, сам подумай».
Так 68-й год навсегда стал для него ассоциироваться не с антибуржуазными студенческими манифестациями в Париже, Лондоне и Западном Берлине, а с коммунистическими танками в Праге.
Меня и моих сверстников — в масштабах отдельно взятой страны — тоже можно назвать поколением 68-го года. Потому что именно в этом году, после разгрома Пражской весны, мое поколение, значительная часть которого была склонна обольщаться «социализмом с человеческим лицом», самым драматичным образом раскололось. Идейные, моральные и эстетические последствия этого раскола актуальны, увы, и по сей день.
Таких болезненных расколов было еще несколько. Самый, кажется, роковой из них мы испытываем сегодня.
Но тогда, в 60-е годы на волне конъюнктурной и, в общем-то, весьма робкой хрущевской десталинизации в нас почти директивно внедряли критический взгляд на историю, не подозревая о том, что вслед за «плохим Сталиным» вполне может последовать «плохой Ленин» и совсем не безгрешная, мягко говоря, коммунистическая партия — вдохновитель и организатор всех наших побед.
Еще в школе нас заставляли участвовать в диспутах на разные идиотские темы, даже не подозревая о том, что помимо своей воли развивали в нас вкус к диалогу, а также и недоверие к монологическому типу сознания, без которого не работает никакой тоталитарный режим.
Странная смесь из воспринятого от старших братьев-шестидесятников романтического идеализма и тотального веселого цинизма последующей брежневской эпохи управляла нашими намерениями и поступками.
Какие-то черты, свойственные моему поколению, можно оценивать двояко. Например, в инфантильности, некоторой мечтательности и социальной пассивности вроде бы не слишком много приятного. С другой же стороны, именно эти черты не позволяли многим из нас сознательно и сладострастно участвовать в откровенных пакостях.
Про себя лично я определенно и ответственно могу сказать, что именно с 68-го года я отмеряю начало и становление своей социальной, культурной и гражданской взрослости.
И точно так же, как и для моего гамбургского приятеля, главной, рубежной датой 68-го года для меня и для многих моих сверстников стало 21-е августа.
Многие годы каждое календарное напоминание об этом дне неизменно отзывалось ощутимым сердечным уколом никак не успокаивающейся памяти.
И 21-е число каждого августа всегда означало и продолжает означать прежде всего именно это — танки в Праге, танки в Праге, танки в Праге…
В тот день я не был в Москве, а был я в Таллине. И лишь вернувшись домой несколькими днями спустя, я узнал, что несколько человек, и среди них моя шапочная знакомая Наташа Горбаневская, вышли на Красную площадь и …
Именно в те дни я, как и многие мои товарищи, впервые испытали тот новый, тот неведомый нам прежде тип персонального стыда, который с тех пор упорно и бесцеремонно сопровождал и продолжает сопровождать нас по этой жизни и который с особой свежей силой напоминает о себе в наши дни.
«История моего стыда». Примерно так может озаглавить свою собственную социальную биографию практически каждый из людей моего поколения. По крайней мере каждый из тех, кто этим докучливым и громоздким предметом обладает хотя бы в какой-нибудь мере.
В августе 1968 в Праге и в августе 1991 в Москве были одни и те же танки, люди, их посылавшие практически те же, и причины те же – нет «человеческому» европейскому социализму, народ на улицах столиц тот же. Результат разный – время другое!
Важно, что Пражская весна тоже «верхушечная» революция, против которой не выступила собственная армия, как и в советском случае. В последнем случае это и обеспечило успех.
Почему «социализм с человеческим лицом» превратился в олигархический капитализм, а затем в латиноамериканскую диктатуру – другая история