Человек, улетевший в космос из своей комнаты. Памяти Ильи Кабакова

27-го, в субботу, поздним вечером я узнал о том, что умер Илья Кабаков — выдающийся художник, один из остроумнейших людей своего поколения, мудрец, работяга, блистательный собеседник.

А с утра пораньше мне стали звонить из каких-то изданий и строгим голосом, не терпящим возражений, спрашивать: «Вам когда удобно, чтобы оператор с камерой к подъехал? И скажите заодно ваш адрес. Или куда ему приехать?»

«Куда приехать? Зачем?» — не успев толком проснуться, спрашиваю я, причем довольно безвольно. «Ну, ведь знаете, конечно, что Илья Кабаков…» — «Знаю, да». — «Вот я и спрашиваю куда и когда…»

Не успев ничего ответить, я стал нажимать на педали полусонной памяти, я стал искать какие-то слова, я стал ловить за хвост эту самую память, а она предательски забивалась в какие-то темные углы.

В общем, я уклонился от визита оператора с камерой со всей той решительностью, на какую оказался способен в эту пору суток.

Я действительно с ужасом понял, что мне совсем, просто совсем нечего сказать о человеке, с которым я был много лет знаком, а в какие-то годы виделся и общался с ним довольно часто и вообще был с ним на ты.

Видимо, тот Кабаков, который умер только что, тот канонизированный и титулованный Кабаков последних десятилетий, хотя и был, разумеется, очень уважаем мною, но он явно не был совсем тем же самым человеком, с которым я познакомился в один из летних (вот, запомнил!) дней 1975-го года.

Кто меня привел к нему, я не помню. Но помню, что Илья в тот раз демонстрировал свои знаменитые альбомы, которые произвели на меня сильнейшее впечатление. Причем не только сами по себе, хотя и это тоже. Я тогда поразился и обрадовался удивительному совпадению. Я в ту пору сочинил как раз свои самые первые картотеки, какими-то чертами, признаками и общим отношением к ритму схожие со структурой кабаковских серий, и я, благодаря им, этим сериям, поверил в правомочность своих собственных опытов.

Я стал захаживать в эту впоследствии прославленную мастерскую в знаменитом доме Акционерного общества «Россия» на Сретенском бульваре. Я стал бывать в этой мастерской, которая, наряду с еще несколькими мастерскими друзей-художников, стала для меня и для многих других бесконечно повторявшимся и всякий раз поразительным и захватывающим путешествием в сторону ускользающего времени.

Мастерская Кабакова, мастерская Эрика Булатова и Олега Васильева на Чистых прудах, мастерская Виктора Пивоварова на Маросейке, мастерская Гриши Брускина на площади Маяковского…

В разных интервью, когда заходит речь о нашем коллективном и персональном быте тех лет, я всякий раз говорю об особенной, бесконечно утешительной практике хождений по мастерским. Они, эти мастерские, были и галереями, и клубами, и литературными салонами, и чем угодно еще. Они казались надежными убежищами от кислой и ржавой атмосферы «развитого социализма». Попадая туда, мы ощущали, что жизнь существует и что она сильнее и, главное, реальнее смерти.

Инсталляция «Человек, улетевший в космос из своей комнаты» на выставке Ильи и Эмилии Кабаковых «В будущее возьмут не всех» в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге, 2018 год

Global Look Press via ZUMA Press

Илья был, повторяю, блистательный собеседник, наделенный литературным даром, ничуть не меньшим, чем даром пластическим. Он был бесконечно изобретателен и постоянно менял манеры и жанры при том, что умудрялся быть всегда узнаваемым.

Он один из первых неофициальных художников, кто сознательно рефлексировал на ублюдочную эстетику советского быта, понимаемую как уникальную и универсальную. Он был с детства крепко травмирован ею и, соответственно, ею же и вдохновлен.

В отличие от друзей, работавших в пространстве соц-арта, он реагировал не на идеологические знаки и символы эпохи, не на гербы, портреты, знамена, лозунги и плакаты, а на экзистенциальные «приметы времени». Из этих примет, он бережнее всего относился к тем, которые возвращали его и, соответственно, его зрителя в тяжелое военно-послевоенно-коммунально-дворовое детство.Этот яркий и незатухающий мотив всего его творчества был мне необычайно дорог и, что главное, необычайно близок, близок до иллюзии физических ощущений.

В те годы, что он жил в Европе и Америке, я виделся с ним довольно редко. Мы бегло встречались в разных городах и странах, где совпадали случайно. Помню, например, как мы встретились в середине 90-х Берлине, где я жил тогда некоторое время.

Он позвонил, потом зашел ко мне домой. Потом мы где-то вместе пообедали. Потом он сказал, что вечером у него открывается выставка в такой-то галерее, и ему там надо кое-чего доделать. Предложил заехать туда вместе. Я согласился, почему нет.

В те годы, в годы проповедуемой им «Тотальной инсталляции», он и занимался в основном инсталляциями. В тот раз инсталляция являла собой пространство некой арт-галереи, подвергшейся накануне погрому, учиненному неизвестными вандалами. Пространство представляло собой перевернутые стулья, кучки битого стекла, сорванные со стен картины, специально написанные Ильей для выставки — такие как бы среднестатистические советские портреты-пейзажи. На полу валялась сорванная с потолка люстра. Ну, и так далее.

Мы пришли. В общем-то, все было более или менее готово. По крайней мере с моей точки зрения. Но Илья на моих глазах передвигал многократно на сантиметр-другой перевернутый стул, каким-то только ему понятным образом организовывал посредством веника кучку битого стекла. Большую часть времени он потратил на то, — я клянусь, что не вру, — чтобы входная дверь, висевшая на одной петле, была полуоткрыта под правильным углом. Он бесконечно долго приоткрывал и закрывал эту злополучную дверь, добиваясь какого-то единственно правильного градуса ее полу-открытости.

Я стал свидетелем того, какой степени перфекционизм требуется от ответственного художника, вознамерившегося соорудить идеальный хаос.

А в последние лет десять или дольше мы и вовсе не виделись.

Я, когда мог, приходил на его выставки, но личных встреч не получалось.Так что я не очень-то знаю, какой именно Илья Кабаков покинул этот свет в прошедшую субботу. Тот ли, из московской андеграундной нашей счастливой и любопытной жизни, или другой, которого я и не очень-то знал.

Кто из них умер? Впрочем, для меня — никто.