«Режим Башара Асада — это прообраз будущего России». Коррупционные итоги года с Ильей Шумановым* («Трансперенси Интернешнл Россия»*)

Каких-то 10 лет назад эксперты «Трансперенси Интереншнл Россия» входили в общественные советы федеральных ведомств, а правительство внедряло меры по борьбе с коррупцией на основании их рекомендаций. Но в апреле 2015 года организация стала одной из первых, кого российский Минюст внес в список иноагентов. После начала «СВО» оказался в этом списке и гендиректор организации Илья Шуманов. Поговорили с ним о том, почему российский политический режим так нетерпим к антикоррупционным практикам и при чем тут «традиционные ценности».

— Обычно, когда речь идет об итогах года в области коррупции и борьбы с ней, мы разговариваем про российских олигархов и чиновников. Но в 2024 году, на мой взгляд, явно не до конца отрефлексированная тема — это подозрения в коррупции вокруг Фонда борьбы с коррупцией после расследования о его сотрудничестве с проворовавшимися руководителями Пробизнесбанка. Как такое вообще стало возможным? И какие перспективы, по твоему мнению, могут быть после этого у организации, которая поставила борьбу с коррупцией своей целью?

— Мне сложно отвечать прежде всего потому, что на ценностном уровне мы с ФБК находимся на одном базисе. Не знаю, считают ли они меня своим коллегой, на мой взгляд, мы занимаемся одними и теми же вещами. Но это особый разговор еще и потому, что ФБК — не просто НКО, которая борется с коррупцией, а еще и политическая организация в оппозиции к текущему режиму, признанная им экстремистской и работающая в изгнании. Организация, лидер которой был убит, при этом других членов организации преследуют и тоже пытаются убить. Поэтому моя риторика неизбежно будет каким-то образом подстроена под этот контекст.

Я бы не сказал, что здесь можно говорить о злоупотреблениях в Фонде борьбы с коррупцией. На мой взгляд, проблема заключается в отсутствии правильно выстроенной этической инфраструктуры внутри организации, что привело к недопустимому появлению внутри этой организации людей с лихим прошлым. Как мне кажется, любой человек, отвечающий внутри НКО за комплаенс, должен был поднять вопрос относительно бэкграунда появившихся в организации людей. Насколько я понимаю, когда ФБК ввели в совет директоров Алексея Железняка, это был 2022 год — когда фонд только признали экстремистской организацией в России, когда началась война, появились уголовные дела в отношении соратников Алексея Навального, ограничения с финансированием и т.п. Возможно, их ресурсов не хватило на то, чтобы эту этическую инфраструктуру правильно выстраивать, я имею в виду для проверки потенциальных партнеров.

Едва ли было осознанным решением приглашать для рабочей коммуникации людей с высокими рисками в плане отмывания денег, у которых есть коррупционные связи с Генеральной прокуратурой.

Вот такое у меня восприятие этой ситуации, и я отделяю роль Железняка в ФБК от роли Железняка и Леонтьева в истории Пробизнесбанка. Потому что действия их как банкиров были не только неэтичными, но и нарушающими закон. Следов их политического преследования в России я не вижу. И очевидно, что недавний отзыв кипрского паспорта у Железняка — яркое свидетельство того, что европейские власти воспринимают его как человека с подмоченной репутацией. Это произошло не благодаря расследованию Максима Каца, а потому что Железняк и Леонтьев разыскивались в России за экономические преступления задолго до того, как политические репрессии в России были развернуты.

— Тут сразу возникает пара вопросов на будущее. С одной стороны, все российские организации третьего сектора сейчас по умолчанию находятся в зоне риска и вынуждены максимально скрывать информацию, которая критична для них. С другой стороны, эта вынужденная закрытость создает непрозрачность и почву для злоупотреблений, как мы увидели на примере того же ФБК. А с третьей стороны, в случае с организациями, которые финансирует Михаил Ходорковский и которые наиболее активно критиковали ФБК, вообще ни о какой прозрачности говорить не приходится — там вообще какой-то черный ящик. Настало ли, по-твоему, время для того, чтобы решить эту проблему системно? Или сейчас всем просто не до того и пускай люди сделают хоть что-то полезное, неважно на каких условиях?

— Давай сейчас попытаемся уйти от еще одного заблуждения. Фонд борьбы с коррупцией — это не то чтобы третий сектор. Это политическая организация, которая своей целью ставит борьбу за власть и активно участвует в борьбе за власть. У нее есть сторонники, которые донатят ей денежные средства. И эта организация должна быть подотчетна и прозрачна как минимум для своих сторонников. Раскрытие политической группой, участвующей в борьбе за власть внутри России, информации о том, кто ее финансирует — мне кажется, это нормальная практика. Даже в текущих условиях какой-то набор информации сторонники должны получать. Но мы уже с тобой упоминали, что организация находится в изгнании и в России за ее финансирование можно получить уголовное дело. И мне кажется, что подобных примеров не так много вообще в истории. В современной российской истории уж точно нельзя ничего подобного вспомнить.

Поэтому это набор особых условий, с которым приходится либо соглашаться, либо нет.

Что касается Михаила Борисовича Ходорковского, то да, действительно, у него есть целый пул проектов — и некоммерческие организации, и общественно-политические медиа, и расследовательские медиа. Но они позиционируют себя именно как медиа и некоммерческие организации. Никаких политических амбиций у них нет. При этом они не скрывают свою связь с Ходорковским. Здесь, как мне кажется, больше элементов доверия к подобной деятельности. Да, есть человек с деньгами, который финансирует свои проекты. Это первый момент.

Второй момент. Является ли Ходорковский политиком, заявляет ли он о своей претензии на власть? Да, на мой взгляд, он говорит о политической борьбе. Но то, что деньги политика тратятся на некоммерческие проекты и на медиа — это обратная история. В первом случае Фонд борьбы с коррупцией собирает с людей деньги, чтобы бороться с коррупцией и делать свое медиа, во втором случае человек уже имеет деньги и тратит их на собственные проекты, занимается политикой. Все-таки разные условия.

На антивоенном форуме в Берлине Ходорковский выступил с заявлением о необходимости прозрачного финансирования некоммерческих организаций. Как бы мы его не критиковали, в том числе в связи со скандалом с Невзлиным — это хорошая, стоящая инициатива, она заслуживает внимания.

По моим ощущениям, таких внутрицеховых инициатив в третьем секторе и в политических организациях в изгнании не хватает. И если их не будет, это будет приводить к многочисленным скандалам, которые будут разрушать репутацию и третьего сектора, и оппозиционных организаций, и в целом демократических сил.

— Тогда перейдем к обычным подозреваемым. И прежде всего к истории с бегством Башара Асада из Сирии, потому что сейчас очевидно: российское государство участвовало в финансировании режима, еще более, наверное, преступного, чем путинский. Ты этот вопрос тоже изучал, что можешь сказать по этому поводу?

— Вообще, клуб диктаторов — это тема, очень интересная со всех сторон: мир, вывернутый наизнанку, пример того, как не должна работать государственная система. По сути, ресурсы конкретного государства используются для выгоды одного человека или небольшой группы. И коалиции между диктаторами гораздо устойчивее, нежели демократические альянсы, будь то Сирия — Россия, Сирия — Иран или Россия — Северная Корея. То есть существует этот небольшой клуб диктаторов, участники которого обмениваются информацией и ресурсами, помогают друг другу обходить санкции, прятаться в случае революции внутри страны и т.д.

И в этом смысле Башар аль-Асад для Кремля был очень верным соратником, потому что напрямую зависел от Кремля, а Кремль использовал ресурсы Сирии как независимого государства в ООН, в том числе для голосования в поддержку собственных инициатив. Я столкнулся с тем, что несколько лет назад, когда «Transparency International Россия» пыталась стать наблюдателем по исполнению Конвенции ООН против транснациональной организованной преступности, несколько стран — членов ООН выступили против этого. Среди этих стран, наряду с Азербайджаном, Беларусью и Россией, была и Сирия. Понятно, что я и моя организация никакого отношения к Сирии не имеют — сирийцы просто выступили единым фронтом, потому что Российская Федерация попросила поучаствовать в голосовании на своей стороне.

Во время голосования в ООН по вопросам войны в Украине Сирия так же активно поддерживала Россию и взамен получала политическую поддержку, а также военную помощь, как частную, так и со стороны государства.

Еще она получала возможность использовать российский финансовый сектор для транзита денег, их отмывания и реинвестирования этих денег и в глобальную систему, и в Россию. Попутно Асад создавал себе в России безопасную гавань. Многие диктаторы использовали Россию и СССР как место дожития себя и своей семьи.

В этом смысле Башар Асад не является каким-то исключением — свое последнее политическое пристанище он нашел в России, попутно выведя туда деньги и бросив активы, что у него были в Сирии. Надо понимать, что в России у него тоже достаточно большое количество активов, разумеется, не на свое имя, а на имена родственников. Сирийский режим отличался от других диктаторских режимов тем, что он был семейным. Ключевые лица, которые участвовали в делении сирийского пирога — это двоюродный брат Асада Реми Маклюф и его же родной брат Махер Асад, который отвечал за военную часть. А Реми Маклюф контролировал сирийскую телекоммуникационную компанию, банковский сектор и обеспечивал Асаду нелегальный канал вывода денежных средств с использованием России.

— А что известно про активы Асадов и про вывод этих активов в Россию?

— Из самого банального — это скупка недвижимости. С 2013 по 2019 год на членов семьи Башара аль-Асада в Москва-Сити куплено недвижимости на $40 миллионов.

Понятно, что любой их бизнес не мог быть легальным, потому что Сирия находится под европейскими и американскими санкциями. Несколько раз его родственники пытались строить бизнес и отмывать деньги в Европе, но их деньги блокировали, и они перестали использовать этот канал.

Сирия — не бензоколонка, хотя рассказывают про то, что там ЧВК «Вагнер» добывала нефть, но на самом деле объем добычи по сравнению с другими странами Ближнего Востока (Ирак, Саудовская Аравия) у Сирии очень маленький. В этом смысле сколь-нибудь большую экономику создать на ресурсной базе им было достаточно сложно. Но Сирия воспринималась на рынке глобальной безопасности как одна из точек риска в силу находившегося ранее там ИГИЛ (запрещенная в России организация) и части территории страны, которая не контролировалась правительственными войсками. В этом смысле к Сирии было приковано особое внимание, потому что, разрастись ИГИЛ дальше, у террористического государства появились бы дополнительные ресурсы и с ним сложнее было бы справиться на Ближнем Востоке. Плюс близость к Ирану, который тоже находится под санкциями и активно включен в партнерство с Россией. По сути, создавался альянс Сирия — Иран — Россия. Такой диктаторский клуб мог быть достаточно сильным устойчивым ядром. Соответственно, падение сирийского лидера обескровило эту коалицию.

Мой любимый олигарх Кирсан Илюмжинов, бывший президент ФИДЕ, попал под санкции за то, что помогал Башару Асаду и Реми Маклюфу вводить денежные средства из Сирии через связанные с ним российские компании. В дальнейшем часть этих компаний подключились к транзиту сирийских денег через Северную Корею. Они тоже попали под американские санкции, но уже за сотрудничество с Северной Кореей. А Илюмжинов за партнерство с Асадом был вынужден покинуть статусную позицию президентами международной шахматной федерации ФИДЕ.

Были еще истории, связанные с сирийскими деньгами, которые проходили транзитом через Ливан и Иорданию. В начале десятых, до 2014 года, до введения первых санкций, этот транзитный канал включал в том числе Танзанию, Кипр и, собственно, Россию. Поэтому денег они выводили много. По оценкам экспертов, минимум миллиард долларов выведен из сирийской экономики и находится где-то в России. Если они начали вывод денежных средств в 2013 году, то к 2025, за 12 лет, в России могли скопиться сотни миллионов в их кубышке. И если говорить о конвертируемом устойчивом бизнесе семьи Асадов в России, то я его пока не вижу. Пока можно говорить о старой доброй скупке недвижимости внутри России.

— А сопоставима эта сумма, выведенная семьей Асада из Сирии, с тем, что Россия туда вбухала?

— Тут все интереснее. Партнерство России с Сирией подразумевало использование частных военных компаний, которые сейчас уже являются частью Министерства обороны (и тогда уже были, несмотря на то, что назывались пригожинскими, но очевидно, что за ними стояло Минобороны как главный бенефициар), для восстановления контроля клана Асадов над природными ресурсами. Грубо говоря, российские ЧВК должны были отбивать нефтяные месторождения у ИГИЛ или у повстанцев за долю 25 или 50% от этих активов. Пытались российские власти направить туда и российский бизнес, чтобы поучаствовать в развитии поставок агропродукции из Сирии. Была забавная история, когда аффилированный с Минобороны российский производитель сухпайков пришел в Сирию (не без помощи Минобороны, естественно), и директор этой компании рассказывал: каждому из министров нужно было дать подарки, причем имелись в виду серьезные подношения, логистика затруднена, потому что Сирия под санкциями и найти международного провайдера логистических услуг невозможно, а сельскохозяйственная продукция в основном скоропортящаяся… Отсутствие четких правил игры, коррупция — в общем, это все что угодно, только не бизнес. Ни в телекоме, ни в других отраслях сирийской экономики Россия сколько-нибудь заметно не продвинулась.

Последняя точка в этой истории — российские военные базы на территории Сирии. Если бы Россия потеряла еще и их, это был бы полный провал. Сейчас мы понимаем, что уход российский баз из страны тоже обсуждается на полном серьезе.

— С начала войны в Украине Россия с точки зрения бизнеса превратилась в дикое поле, где можно сказочно обогатиться, но только если договоришься с кем надо и уцелеешь, в том числе физически. В таком контексте, мне кажется, нужно рассматривать и кейс Wildberries. На твой взгляд, эта история — особый случай или все слияния и поглощения скоро будут выглядеть так же?

— Это нетипичная история, и в ней несколько уровней. Прежде всего, это внутрисемейный конфликт. Затем, это противостояние бизнес-групп, которые поддерживают конфликтующих супругов: за основательницей Wildberries Татьяной Бакальчук стоит Левон Мирзоян, один из контролирующих собственников компании «Русс» и аффилированный с Сулейманом Керимовым. С другой стороны Владислав Бакальчук, за которым появились люди Рамзана Кадырова. Третий уровень — межэтнический: депутат Госдумы от Ингушетии Бекхан Барахоев, Керимов как серый кардинал Дагестана и Кадыров как глава Чечни. Три северокавказские республики, две из которых, Дагестан и Ингушетия, находятся в противостоянии с третьей — Чечней.

Ещё один уровень касается бизнеса самого маркетплейса. Керимов известен тем, что занимается скупкой проблемных активов, переупаковкой и продажей этих активов, за это его нередко называют рейдером. И для себя, скорее всего, он сохранять «Вайлдбериз» не будет. Думаю, что если кому «Вайлдбериз» и может быть реально интересен, так это ВТБ. До недавнего времени доля компании «Стим», которая поучаствовала в процессе слияния в «Вайлдбериз», находилась в залоге у ВТБ. При этом у маркетплейса и ВТБ уже была единая карта скидок, то есть такое устойчивое партнерство между ними уже существовало. Такой сценарий реален, но он только один из возможных.

— В минувшем году вышло несколько публикаций про появление чеченских кланов на оккупированных украинских территориях. Общая жалоба российских бизнесменов, которые рискуют туда заходить — «все подмяли чеченские кланы». Возможно ли, что роль чеченских кланов в российском бизнесе будет возрастать и дальше?

— Пространство для чеченского «силового арбитража», конечно же, очень большое. Уже и до начала войны были примеры, когда крупные бизнесмены не могли договориться даже через британский суд и были вынуждены обратиться к правой руке Кадырова — так поступил, в частности, один из собственников мурманской рыбопромысловой компании «Норебо».

По сути, чеченцы заполнили нишу, освободившуюся после ухода воров в законе.

Только сейчас у этих арбитров есть удостоверения депутатов Государственной думы, статус сотрудников Росгвардии, они имеют право на ношение оружия. И еще у них есть Рамзан Кадыров со своей гигантской пиар-машиной. Исходя из всего этого, я вижу, что потенциал у них большой.

Что касается оккупированных территорий: по сути, это сумеречная зона, которая до сих пор не является общим правовым полем с Россией в силу ряда объективных причин. Финансовая система не функционирует как надо, бюджетные средства тратятся не так, как на общепризнанной российской территории, не действует часть правил государственных закупок, распределения субсидий и так далее. Разумеется, этот особый статус позволяет там цвести коррупции и государственному мародерству, когда российское государство приходит и забирает какие-то ценные активы. Министерство культуры забирает, например, предметы исторического наследия, так же, как чеченские силовые кланы забирают металлургические предприятия, а [бывший министр сельского хозяйства Александр] Ткачев забирает земельный банк. Строительные компании занимаются строительством домов, которые уже выкуплены заранее по какой-то нерыночной стоимости за счет государственного бюджета.

Навсегда ли чеченцы эти активы на оккупированных территориях забирают? Думаю, до момента нахождения выгодного покупателя. Кто знает, произойдет ли замораживание конфликта, будет ли дальше эта территория контролироваться Россией или нет. Но поскольку стоимость, по которой приобретены эти активы, близка к нулю, отчего бы такой актив не взять. Мы сейчас видим, что после 2022 года с началом полномасштабного вторжения мы перешли в такие квази-девяностые, когда идет новый передел собственности. Как за счет оккупированных территорий, так и внутри страны.

— Вот ты говоришь, что чеченцы заняли нишу воров в законе. Но мне кажется, на эту нишу есть еще претенденты с оружием — это ветераны СВО, как «афганцы» в те же 1990-е.

— Пока не вижу самоорганизации в этом плане у тех, кто прошел войну в Украине. Я думаю, что пока всех пассионариев пытаются утилизировать в военных котлах Украины — всех, у кого есть заряд, всех, кто готов держать в руках оружие за большие гонорары. В этом смысле государство представляет конкурентные альтернативы грабежу на территории России с оружием в руках — это война, на которой можно сложить голову, а можно заработать денег. И пока выгоднее воевать.

Но бумеранг насилия, который запущен российскими властями, имеет свойство возвращаться. Благодаря «СВО» в России появился гигантский теневой рынок оружия. Есть хорошо обученные люди, не боящиеся убивать, знающие, как стрелять и взрывать. Эти люди имеют запрос на монетизацию своего вклада, на социальную справедливость и на свое участие в распределении государственных ресурсов. Думаю, пока идет война, такой запрос будет не очень выражен. Но как только война закончится, он обязательно возникнет в публичном поле.

Добавим еще к этому, что люди придут с войны с ПТСР, с психическими травмами. Такие люди не будут сильно ориентироваться на нормы этики и морали. Тогда очевидно, что как после любой войны, нашу страну захлестнет волна насилия. Нам от нее никуда не спрятаться.

— В 2000-х эксперты «Трансперенси Интернешнл» писали рекомендации для российского правительства, вас приглашали на заседание правительства в Госдуму. А потом, в апреле 2015, «Трансперенси Интернешнл» была одной из первых, кого признали иноагентами. Не будем уж повторяться про политические преследования, но как насчет любимой мантры российских реформаторов про демократические институты? Они же просто отменены. Можно ли вообще рассчитывать на то, что из этой пропасти Россия когда-то выйдет?

— Философский вопрос. Да, еще до 2014 года Transparency International участвовала в общественных советах при федеральных органах исполнительной власти в России. И значимый откат в участии гражданского общества в помощи по выработке качественных и взвешенных государственных решений произошел повсеместный. В первую очередь я вижу деградацию на международном уровне — отказ от международных обязательств по борьбе с коррупцией и отмыванию денежных средств со стороны российских властей. Восстановление этих сожженных мостов, выстраивание доверия с международными партнерами заново потребует кропотливой работы сотен, если не тысяч профессионалов на длительном временном отрезке.

Про деградацию институтов. Строительство институтов — это долгий процесс, который подразумевает запрос на их наличие в обществе. И в том или ином виде институты все равно присутствуют в России. Пусть часто в виде совершенно декоративных и фасадных конструкций.

При этом, если говорить про деградацию институтов, она тоже определенным образом выхолащивает содержание, оставляет форму. Екатерина Шульман любит упоминать концепт «фасадных институтов» — это когда лучше, чтобы был хотя бы фасад, и не обязательно содержание.

Пусть лучше будет Государственная дума, чем какое-нибудь дворянское собрание. Лучше декоративные выборы, чем прямое назначение. Поэтому я предполагаю, что вместе со сменой политического режима в России наполнение смыслом этих институтов произойдет достаточно быстро.

Государство так или иначе интересуется волей народа и реагирует на общественный запрос. Вспомним протесты в Шиесе, по результатам которых сняли двух губернаторов и отменили проект строительства свалки — не потому, что это экологически опасный проект, а потому что были народные волнения в нескольких регионах. Вот хороший пример, как такое противостояние может приводить в том числе к победе гражданского общества.

Те же самые системы государственных закупок в том или ином виде — они работают. Цифровые сервисы, государственные услуги — работают. Граждане получают услуги в электронном виде. Напомню, в 1990-х это была просто коррупционная кормушка для чиновников низкого ранга, которые получали взятки за водительские права, за любую справку. Сейчас на уровне бытовой коррупции произошел большой прогресс. Но с административной коррупцией на уровне распределения лицензий, крупных государственных контрактов ситуация даже ухудшилась. И с точки зрения политической коррупции Россия оторвалась вперед. Ее смело можно называть клептократией в силу того, что у власти оказались люди, которые воспринимают коррупцию как естественный инструмент управления государством для личного обогащения своих друзей, родственников.

По сути, это крайняя точка коррупции. И здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали. Режим Башара Асада, семья которого была просто встроена в коррупционные практики — это прообраз будущего России. Такой императорский двор, где лично раздаются привилегии, преференции, государственные контракты, деньги, должности и так далее. Мы уже наблюдаем, как двоюродная племянница Путина становится замминистра обороны, ее супруг становится министром энергетики, сын главы совбеза Патрушева — сначала министр сельского хозяйства и потом зампред правительства, у Фрадкова сын — замминистра обороны. Еще 10 лет назад такого не было. Мы все больше скатываемся в семейно-клановый капитализм, когда несколько семей начинают управлять государством, а сторонних лиц, не связанных с этими семьями, практически не допускают к принятию ключевых решений.

— Теперь понятно, почему во главе российской консервативной идеологии стали семейные ценности. Это же насущный вопрос выживания для правящего клана!

— Согласен, это совсем не странно. А самое страшное, что я здесь вижу, в том, что российское общество не стремится к сложным решениям. Люди просто готовы все упрощать и отказываться от своих прав в угоду экономической стабильности и велфера. Моя надежда — на то, что опыт ревитализации институтов и переход от диктатуры в транзитное состояние и потом в демократическую систему существует. Но это очень долгий и болезненный процесс.