«Я сделал, что мог. Пусть другие сделают, что могут»

Виталий Коротич – символ перестроечной журналистики. Главным редактором «Огонька» он стал с подачи Михаила Горбачева и Александра Яковлева. И сам создал значительную часть истории последних лет СССР, во многом определил сознание поколения, сделавшего революции 1991 года – от Риги и до Москвы. «Огонек» тех лет – это открытое письмо следователей Генпрокуратуры СССР Гдляна и Иванова, репортажи из американской армии Артема Боровика, дискуссии с участием ведущих общественных и политических деятелей, «библиотечка «Огонька», огромные очереди из желающих купить журнал, наконец. В 1989 году ООН признала Коротича «Редактором года». Путч 1991 года застал Коротича в Америке. Там он и решил остаться. Восемь лет Коротич преподавал в Бостонском университете, а потом вернулся в родной Киев. Сейчас он – председатель редакционного совета киевского еженедельника «Бульвар» – в интервью Slon.ru рассказал о том, как медицинское образование помогало ему в должности редактора, как он любил «валять дурака» перед партийными боссами. А также – с чего должна начаться новая эпоха гласности в России. Человек без мафии| Личный вклад | Вечный страх| Между Ельциным и Горбачевым| Четвертая власть | Гласность сегодня | Вырождение прессы

ЧЕЛОВЕК БЕЗ МАФИИ

Cпустя годы, вы понимаете, что все же это было – ваше назначение главным редактором? Чего от вас хотела партия? Чего вообще хотели добиться? – Это было время перестройки. У Горбачева была идея, что если систему чуть-чуть подчистить, то она будет работать хорошо, как надо. И был такой замшелый «Огонек», который лежал в парикмахерских, и редактором которого был человек с гнусной репутацией – Анатолий Софронов. Вообще, это было странно, когда меня вызвали в Москву. И когда меня уже совсем прижали: «Приезжай, приезжай», – я спросил у [секретаря ЦК КПСС Егора] Лигачева: «Почему в меня уперлись?» И он говорит: «Понимаете, чего у вас нет, так это своей мафии. Мы думаем, что вы будете работать». Это, действительно, так. Постепенно, конечно, у меня свои люди появились. Но меня забрали, совершенно не считаясь с тем, что я хотел. Они хотели, чтобы я делал журнал лучше, чем он был, скажем так. И когда Горбачев меня спросил, что нужно, я ответил, что ничего. Просто не мешайте. И он год меня не трогал. – Гласность была санкционирована сверху... – Знаете, все было санкционировано сверху. Так или иначе, все делалось не просто так. И потому я был рад, что через несколько лет, уже при «разгуле демократии», коллектив журнала избрал меня на своем голосовании [главным редактором]. И это уже был завоеванный авторитет, без санкции. Изучали меня [перед назначением] подробно. Я не хотел идти, сказал Лигачеву: «Знаете, у меня гипертония, я больной». А он: «Да ради бога, вы не больной, у вас раз в год повышается давление, что вы мне голову морочите?» Они даже это знали. – За вами следили постоянно? – Это была не такая банальная слежка, когда кто-то за тобой ходит. Просто страна была пронизана полицейским надзором. И о каждом можно было получить самую полную информацию, в любой момент. Они знали все – и о состоянии здоровья из медицинских карт, и все-все-все. Позже до меня уже доходили какие-то вещи. Например, что в Москве люди, которым предлагали журнал, говорили, что не могут, и советовали меня. Может, это сыграло. А может, случайный толчок был. Как раз весной 1986 года взорвалась Чернобыльская АЭС. Ко мне пришли из «Комсомольской правды». И я неожиданно даже для себя дал совершенно разнузданное интервью: о том, что эта авария – преступление. И успокоился. А через несколько дней мне позвонил [Александр] Яковлев (секретарь ЦК – Slon.ru) и спросил, можно ли показать это интервью Горбачеву. «Ну ради бога!» – говорю. А в начале того года меня вдруг первый секретарь ЦК Украины [Владимир] Щербицкий спросил: «Ты хочешь уходить к Горбачеву?» А я еще понятия не имел об этом! Так что какие-то разговоры, конечно, были, только я ничего не знал. – Наверное, сложно такие вещи про себя говорить. Но все же... Егор Яковлев (главный редактор «Московских новостей» тех лет) и вы – как распределяли роли между вами люди, которые принимали решения о ваших назначениях, как вы думаете? – Роли как раз не распределялись. Мы с Егором были в очень дружеских отношениях. У меня какое-то время работал его сын Володя (позже создатель и главный редактор «Коммерсанта» – Slon.ru). А простор был столь необъятен, что можно было, скорее, говорить о какой-то единой направленности. У меня, например, была одна идея. Наша советская журналистика отличалась от любой в мире тем, что все было построено на смеси комментария и факта. Нигде нельзя было узнать просто настоящие факты! И позже, когда я преподавал в американском университете, я запрещал студентам излагать свои мысли по любому поводу в своих работах. Они обязаны были показать, что умеют излагать факты. А в Советском Союзе полагалось, чтобы журналист излагал свой марксистский взгляд на этот мир. Поэтому я сразу в «Огоньке» начал давать как можно больше документов. С этого все и началось-завертелось. – А деятельность Егора Яковлева от вашей чем отличалась? – Мне было легче. Я пришел с чистой репутацией: у меня были друзья в Москве, но не было связей. А Егор проработал много в партийной прессе – в «Известиях», редактировал журнал «Журналист». У него уже были четкие круги – и друзей, и врагов, – а меня обнюхивали еще некоторое время. Для многих я был человеком непонятным. И уже когда я начал делать то, что я делал, меня отпустили на изрядное расстояние. Какое-то время на меня не обращали серьезного внимания. Егор был заметнее. А потом, когда мы уже начали долбать то одного, то другого, мы сравнялись. В 1989 году меня вдруг вызвали в ООН – вручили большую медную доску с надписью «International editor of the year». Уже пошлó.

– Вы не раз говорили, что будь не вы на этом месте, все равно нашли бы кого-то на эту роль. Все же – что получилось благодаря именно вам? – У меня, с одной стороны, в то время была крепкая международная репутация – выходило много книг во всем мире. Во-вторых, я знал, что делаю, и четко совершенно привлекал людей. Скажем, [писателю Эдварду] Радзинскому я поручил раскрыть историю Распутина, помог получить документы. Я взял [поэта Евгения] Евтушенко и посадил его совершенно четко на создание антологии русской поэзии. Это в какой-то степени было реализацией моих давних мечтаний: я устал от того, что антология любой литературы у нас создавалась по согласованию с ЦК. А в той же Англии выходили антологии англоязычной поэзии, составленные то одним поэтом, то другим... Мы давали много интересного. И, пожалуй, я сделал две важные вещи. Первое – я меньше боялся. Это у меня тянулось с самой молодости. Я ведь по образованию не журналист, а врач. Я окончил с отличием медицинский институт, аспирантуру и написал кандидатскую диссертацию. И во мне жило ощущение, которого не было у большинства моих знакомых журналистов-профессионалов. У меня было ощущение, что если что, я вернусь и буду руки-ноги отрезать. Отец мой, который, как и все, был с трудной судьбой, говорил: «Ничего, ты даже в тюрьме будешь врачом». И у меня была какая-то внутренняя уверенность – больше, чем у других. А второе – я не боялся талантливых людей. Обычно редакторы не очень любят их вокруг себя, а я их заманивал, и это повлияло на судьбу журнала. Да, мне было важно, чтобы ко мне обращались уважительно, но у меня работало очень много амбициозных ребят: Артем Боровик, Валентин Юмашев (который потом стал главой администрации Ельцина), Дмитрий Бирюков (который сейчас руководит ИД «Семь дней»)... Мне удалось их организовать.

– Сейчас это очень трудно понять и оценить людям, которые тогда не жили или были в несознательном возрасте, – ощущение, что, вроде, все можно, но многое все же нельзя – например, Горбачева критиковать... Как можно выразить то ощущение времени? – Всегда кого-то критиковать нельзя. Вот недавно один мой знакомый, владелец большого медиахолдинга, рассказывал, что ему прямо заявили: «Критикуй кого хочешь, но в первый раз, когда покритикуешь администрацию президента, вылетишь со своей должности». И я вдруг вспомнил, что ни разу не видел в ура-свободной, разнузданной сегодняшней прессе ни одного критического слова в ее адрес. Горбачева критиковать было можно, но это было рискованно. Горбачев очень-очень не любил, когда его лидерство, его роль в истории ставили под сомнение. Поэтому лучше было критиковать не его, а систему. Если перенести это на религию, то можно сказать, что дозволялось критиковать церковные постулаты, не трогая личность Иисуса Христа. – Получается, что пресса всегда – на коротком поводке? Запреты есть всегда? А свобода прессы – утопия? – Свобода прессы – утопия во всем мире. Много лет работая в Америке, я видел, что там есть политическая корректность, которая, по сути, – та же самая цензура: этого нельзя, того не надо. Известен случай, который произошел с Владимиром Познером. Он с Филом Донахью вел свое ток-шоу, все было в порядке. А в Америке в это время шли разговоры о том, что японцы влезли к ним со своими автомобилями, надо обложить их налогами. И Познер возьми да брякни в своем шоу, что нужно делать хорошие автомобили, а не японцев облагать налогами. Через день его вызвали в дирекцию и сказали, что General Motors снимает всю рекламу с канала, а его ток-шоу закрыто. Такие вещи возможны во всем мире. Но сегодня цензура рублем оказалась у нас более действенной, чем цензура партийная. – А страх – тогда и сейчас – чем отличается? – Сегодня меня убивает продажность журналистики. В советское время это было не так. У меня были продажные журналисты, которых я, да, как и все, гнал в шею. А сегодня существует точная такса того, сколько стоит полполосы, полоса. Когда я открываю сегодня любой иллюстрированный журнал, то вижу, что полномера посвящено никому неведомому эстрадному попрыгунчику, который оказывается главным героем. Может, я и не прав, но это очень часто (а я разговариваю с сотрудниками редакций) бывает проплачено. – Давайте вернемся к страху. – Страхи разные. Сегодня многие журналисты говорят, что в редакцию подсаживают от спонсора человека, который цензурирует, просматривает статьи. Есть страх, что возьмут и отрежут субсидии, вырубят из эфира. Все время это есть, как знак начальственной воли. А в советское время был другой страх. Я попал в счастливое время – когда ЦК уже разваливался. И можно было пойти к [Александру] Яковлеву и получить визу на материал. А если уж хотелось издать что-то совершенно прокоммунистическое (чего со мной, правда, не случалось), то мы все знали, что надо пойти к Лигачеву. Он такой материал поддержит. Сегодня нет такого прямого взаимодействия с цензурой. Тогда была совершенно четкая цензура: номер не мог выйти в свет до тех пор, пока цензор не шлепнет на нем печать, – о том, что выход в свет разрешает. Сегодня – пожалуйста, выходит. Но потом тебя могут так долбануть! У нас, у редакторов того времени, внутри сидел железный товарищ Сталин, который говорил: «Куда полез? Ты что делаешь?» И у меня был прекрасный способ – любил валять дурака (я и сейчас его люблю валять). Скажем, председатель Союза писателей СССР Георгий Марков получил второго Героя Соцтруда. Немедленно ему, как полагалось, на родине открыли дом-музей и бронзовый бюст. Он поехал их открывать. А мы в «Огоньке» даем ехидный текст – о том, что ни Горький, ни Толстой, ни Чехов памятников себе не открывали. Тут же в «Правде» появилась статья какого-то Салуцкого – мол, как мы смели? Мне звонит [заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК Владимир] Севрук: «Немедленно в следующем номере «Огонька» эту статью перепечатать». Я не перепечатал: «Ой, вы знаете, пока редколлегию соберешь, сейчас же так это сложно...» И морочил им голову месяц, наверное. Потом отстали. У Лигачева в воспоминаниях есть очень смешное место – о том, что я – дурак. Лигачев пишет, что он меня вызывает и говорит, что нужно сделать. А я, по его воспоминаниям, говорю: «Ах, как это мудро!» И ухожу. Лигачев смотрит следующий номер – все то же самое, а я [при очередном звонке] говорю: «Понимаете, я не могу на уровень вашей мудрости так сразу взлететь». Короче, ничего не делал, дурака валял, и многие вещи проходили. Так же было и тогда, когда я снял с обложки журнала орден Ленина. Меня вызвали. Я говорю: «Товарищи, ну вы же на пальто орден Ленина не повесите? А сейчас – новые времена, на обложке может быть попка, гимнастка, а рядом – дорогой образ. Как же можно?» Махнули рукой. Такие способы действовали. Сегодня такие фокусы не пройдут. – Не пройдут, думаете? – Зависит от спонсора. Если спонсор – дурак, то пройдут. Тогда в ЦК все поплыло. Но они не хотели быть униженными. А во-вторых, многие там очень любили, чтобы так называемые «интеллигентские умники» выглядели бы глупее, чем они. Поэтому я притворялся дураком, и все было замеча-а-ательно. Когда мы прикрыли партийную организацию в «Огоньке», то не делали из этого демонстрацию «Долой коммунистов!» Упаси господь! Мы собрали партсобрание, сказали, что наступает время демократии, и те, кто хочет, могли бы встать на партийный учет в типографии, в домоуправлении, а в журнале, наверное, не надо. И мы закрыли парторганизацию – решением своего же партийного собрания. Такие вещи – очень действенны. И иногда нужно быть умнее, не переть напролом: «Да я вас, гадов!..» Ну и что? Закроют журнал, только и всего. Так или иначе, мы своей цели достигали. Журнал сросся, постепенно стал действовать хорошо. Он был цельным – до тех пор, пока время не изменилось. А позже я понял, что надо делать или другой журнал, или уходить. Попробовал себя в другом, и ушел.

– «Ушел» – в Америку? – У меня все время было много предложений. Я получал какие-то премии за рубежом, меня все время звали. И вдруг вызвал к себе Горбачев, сказал: «Надо Ельцина размазать, он – сумасшедший, он вены себе резал». А через день ко мне пришел Ельцин – вместе с моим завотдела писем Юмашевым, который ему мемуары писал, и сказал: «С Горбачевым покончено, печатай мемуары, там все про него есть». И я понял, что надо сматываться, – между двумя жерновами я все равно не уцелею. Да и не хотелось. Я очень ценил Горбачева, и мне очень не нравился своими жлобскими привычками Ельцин. В любом случае, я не хотел в этом разбираться. Думал: «Попробую годик попреподавать, а там видно будет». Так все и началось. А потом и страна развалилась, и жизнь пошла по-другому. – Когда вы почувствовали, что это все уже не ваше? – Где-то в 1991-м. Во-первых, рушилась власть. Война Ельцина с Горбачевым все добивала. Вокруг начальства играли помощники, тихие советнички. Каждое утро руководителю страны приносили тонкую папочку – что было в газетах, по радио, по телевидению. А потом докладывали КГБ-шники, представители МИД. Сам руководитель страны ведь не имеет времени сидеть перед телевизором. А вот те, кто составляет эти выдержки, имеет огромное, иногда решающее влияние на начальство. Мне однажды [Александр] Яковлев сказал: «Знаете, уже год Горбачев ни слова хорошего не слышал – ни о вас, ни обо мне». Я выступал в МГУ. В актовом зале – масса народа. И мне приходит вопрос: «Что вы думаете о Раисе Горбачевой?» Я отвечаю: «Знаете, неудобно на эту тему разговаривать. Но я, если буду брать интервью у Михаила Сергеевича, задам ему этот вопрос». И все. Назавтра мне звонит Иван Фролов, помощник Горбачева: «Зачем ты сказал в университете, что ты хочешь поговорить с Горбачевым о поведении его жены?» Все же зависит от того, как доложишь, понимаете? Вот такие люди имели огромное влияние на начальство. – Как же они вас подпустили к «Огоньку»? Вас поддержала одна из группировок во власти? – Ну как, «поддержала»? Они между собой выясняли, а мы были в разных слоях. Я всегда в редакции говорил: динозавры вымерли не потому, что пришли другие, более зубастые, а потому что поменялся климат, – мы сейчас меняем погоду, но дай бог, чтобы нам хоть немножко удалось поменять климат. А Горбачев и Ельцин были динозаврами. Мы были в разных слоях. Я был нужен тем, кто хотел определенных перемен. И был не нужен тем, кто их не хотел. В то же самое время, между собой они боролись за власть. А я-то ни на какую власть не претендовал. В решающие схватки не ввязывался, хотя в какой-нибудь из них меня, конечно, могли рубануть по голове. Не глядя.

– Вы верите, что сегодня возможна кампания за гласность – без поддержки одной из группировок во власти? – Я бы этого очень хотел. Пока этого не будет, не будет порядка в стране. У нас все больше преобладают силы, которые верят в то, что нужна сильная рука, что «не надо болтать». Но пока не будет оппозиции, второй точки зрения, в стране ничего не изменится. Должны быть альтернативные проекты. У нас многие кадры сегодня формируются из числа сослуживцев, по совместной учебе. Уходит, например, [председатель Российского футбольного союза Виталий] Мутко, объявляют, что он начинал в ленинградском горисполкоме. И сразу представляешь весь этот слой горисполкома, всех этих кудриных и прочих, которые перебежали сюда. Все – по анекдоту. Человек спрашивает: «А как попасть в Кремль?» «А вы из Петербурга?» – спрашивают. «Нет, из Воронежа» – «Тогда вы туда не попадете». Представить себе на заметной должности в стране инородца – вроде Саркози во Франции или полукенийца Обамы в Америке – невозможно. У нас нет социального лифта, нет механизма, когда молодые поднимаются наверх. Есть только много болтовни по этому поводу. Есть придворная камарилья, которая придумала себе название – «партия «Единая Россия», но нет настоящей политической жизни. – Каким образом она может появиться? С санкции Медведева? – Для этого нужна реальная партийная жизнь. Нужны реальные партии, с реальными программами. – Откуда ж им взяться? – Боюсь, что это случится нескоро. У нас даже появились такие ужасные термины как «преемник президента»... Когда у Владимира Путина спрашивают, будет ли он идти в президенты, он отвечает – посоветуемся с Медведевым, решим, не волнуйтесь. Но ведь надо отвечать: «Я не знаю. Еще не началось выдвижение. Выдвинет ли меня кто-нибудь?» В любой демократической стране мышление идет таким образом! Но не у нас. Это очень опасно. Когда все упирается в одного – двух человек, жизнь становится непредсказуемой. Вот сейчас Павел Лунгин выпустил фильм «Царь» – о тоталитарной власти и ее опасности. Я часто бываю в Киеве, там – полный ужас, бардак и разброд. Но в то же время, идет демократический процесс. Украина движется по грязи, по колдобинам, но – в правильном направлении, совершенствуются демократические институты. А мы едем по чистому тонкому льду. Это очень опасно. Журналистика – это нервы. Конечно, их можно перерезать, но тогда ты будешь класть руку на свечку, ее не чувствуя. Этот старый образ Воннегута – канарейка, которую в шахту тащили шахтеры, – она первой слышала запах метана и начинала верещать, поднимать всех на ноги и требовать, чтобы выбирались наверх. Мы с вами – канарейки в шахте. И если нас (журналистов – Slon.ru) не будут туда пускать, шахта может взорваться. И никто этому не помешает. – Как так случилось, что журналистика перестала влиять на общественную жизнь и в то же самое время происходят убийства журналистов – и в невероятном количестве? – На всякий случай их убивают. Дело в том, что журналистика имеет влияние. Люди ждут этого влияния. То в «Новой газете», то в интернете, то еще где-то что-то проскочит. На самом деле, журналистика должна быть клапаном, через который выводится избыточный пар. Если этот пар нагнетается, то он выхлестывает на улицы, которые начинают взрываться. И если не идет открытая дискуссия о том, кто такой Кадыров, то та журналистка, которая вякнет что-нибудь непочтительное по отношению к нему, оказывается «под шахом». Если не идет открытого обсуждения о роли олигархов в политической жизни, то получается «дело Ходорковского», и никто не понимает, отчего он сидит. Это все – очень сложные процессы, но – вопросы жизнеобеспечения страны. Последнюю свою книгу Александр Яковлев мне подарил с такой банальной надписью: «Дорогой Виталий, ничего нет омерзительнее демократии, и ничего нет лучше нее». Надо об этом помнить. Демократия – это залог выживания государства. И государство, которое этого не понимает, запрограммировано на очень короткий срок, так как оно не научилось слушать всех сразу. – А есть какая-то угроза власти – при свободной прессе? – Абсолютно никакой. Угроза для власти есть сейчас, когда болезнь загоняется вовнутрь. Это средневековый обычай, когда гонца, принесшего весть о поражении или эпидемии, полагалось казнить. Это очень важно, чтобы все время вверх выбрасывалась правдивая информация. А реальную опасность пресса для власти не несет. Да, она контролирует власть. И мы сегодня не знаем, откуда деньги у министров появляются. Когда печатают, что у жены Шойгу угнали немыслимо дорогой Lexus, изготовленный по спецзаказу, то я пытаюсь понять, откуда он. Когда говорят, что у Зурабова – и то, и другое, и пятое-десятое, то в любой стране, у него бы спросили: «А где ты это взял? У тебя тетя в Парагвае умерла?» А у нас эти вопросы не задаются.

– В начале 1990-х была уникальная ситуация со свободой прессы. Наверное, такое уже никогда не повторится? – Это обязано повториться. Кстати, в начале девяностых мы и вышли из распада Советского Союза без большой крови, потому что многие вещи проговаривались в открытую. Если их не проговаривать, то это вышло бы на улицу. И с одной стороны улицы будут ходить «нашисты», а с другой – бритоголовые. Это значит, что люди не выговорились. Не надо затыкать никому рот – ни денежными купюрами, ни полицейскими кляпами. Надо дать возможность государству быть прозрачным, чтобы в нем было все видно. А мы ничего не видим, не знаем. Я могу приводить множество примеров. Скажем, если я работаю в госучреждении в Америке, то не имею права закупить [по служебной необходимости] ничего, ни в каком магазине, в котором работает хоть кто-то из далеких родственников. А у нас? Я не хочу приводить примеры семейных пар (вы знаете это лучше меня), где муж занимает достаточно высокую должность, а жена царит в бизнесе. И совершенно случайно в ее компании муж закупает и то, и другое, и третье. Это называется коррупцией во всем мире. Я-то нагляделся, как во всем мире чиновников, грубо говоря, держат за морду. В России, скажем, есть около миллиона служебных автомобилей. Это – кошмар! Это – больше миллиарда долларов в год на их обслуживание. В Америке есть 40 служебных автомобилей – у правительства. У королевского правительства в Великобритании – 20 служебных автомобилей. А остальные получают деньги на амортизацию и на бензин. Меня приглашала в гости Маргарет Тэтчер, я брал у нее интервью. Так ее помощница приезжала на такси. Ну нет автомобиля лишнего! Нет, и все – извините! Есть вещи, к которым мы привыкли. Мы привыкли, к тому, что огромная часть бюджета на здравоохранение уходит на все эти спецдома. Ну, нет этого нигде в мире. Даже во вчерашней социалистической Польше только президент, премьер-министр и вице-премьер имеет право обслуживаться в армейском госпитале. Все! Остальные – в обычных поликлиниках. И чтобы такой политический клоун, как Жириновский, ехал и требовал, чтобы его пропускали... Нет этого нигде. А пока у нас этого не будет, не будет нормальной системы здравоохранения. А это – все то, о чем мы перестали говорить. Но когда у нас кто-то вне закона, «внезаконие» он творит везде – в Швейцарии, например. Когда какой-нибудь министерский сынок давит старушку на переходе, то совершенно очевидно, что давить ее можно и в Цюрихе. Это все – вопросы, которые надо задавать громко, а наша пресса об этом уже забыла. – Что ей поможет вспомнить? Вроде бы и нет никаких предпосылок. – А вы попробуйте – начать говорить, какая часть бюджета уходит на содержание транспорта господ начальников. Идет формальная болтовня, что им запрещено иметь мигалки, и всё. Сколько стоит спецтранспорт? Спросите, как разъезжают американские бизнесмены, – в стране, которая в тысячу раз богаче нас! Она таких безобразий не позволяет. Помню, как госсекретарь США запарковал автомобиль одним колесом на тротуаре (я тогда работал в Бостоне). Тут же ему воткнули штраф, а вся пресса захлебывалась: «Видите ли, он думает, что для него существуют другие правила!» А тут смотрю футбольные новости и вижу, что игроки опоздали на тренировку ЦСКА. Почему? Да выезжал начальственный кортеж! Я сопровождал Горбачева в Америку, и там была целая история – нет мигалок. Да, у Белого дома есть вертолетная площадка, не терпится – президент может прилететь. Когда надо было, чтобы Горбачев хоть как-то проскакивал, это была целая история – нам организовывали быстрый проезд по односторонним улицам, против направления движения. Во всем мире есть понятие кортежа – Папа Римский едет с мотоциклистами, например. Но только «скорая», полиция и пожарные имеют право на спецсигналы. Вот – миллион тем для прессы. Но она давно, увы, заткнулась. Надо бороться. Трудно представить, что к вам придет глава государства: «Что же вы меня не ругаете? Что же вы меня не критикуете?» Наоборот, должна быть инициатива [снизу]. Мы делали это. В этом и была наша роль – все, что не запрещено, – разрешено. А если запрещали, то скандалили. Но пытались использовать это время на всю катушку. Сегодня же тихо все. И это очень, очень, очень плохо. Пресса должна, должна открывать досье, должна говорить и задавать вопросы. – А в чем сейчас основные болевые точки прессы, как вы это видите? – Финансовая недостаточность. Например, в Америке только, по-моему, в 8 городах выходит две газеты. В остальных, в основном, – одна. В Москве выходит 25. Но столько не нужно! Это все – лишние деньги. Электронная пресса должна быть отважнее, должна завоевывать авторитет. Мы должны создавать независимую прессу. Много времени потеряли. Вот сейчас идут разговоры о независимом бизнесе. Экономика без него задыхается, а без независимой прессы задыхается вся остальная жизнь. – Свободная пресса возможна при участии частного капитала. Но никто в последние годы не рискует создавать, например, общественно-политические газеты. – Правильно. Капиталисты не такие уж дураки. Они могут создавать газеты, которые приносят прибыль. Можно создавать многоярусные объединения, в которых будет даже риэлторская контора инвестором. Но я боюсь, что их судьба в нашем обществе будет печальна – задушат. Многие олигархи уже умнеют. Сегодня вы знаете, кто вкладывает деньги в «Коммерсант». Ничего не поделаешь, они тоже запуганы. У них перед глазами болтается портрет Ходорковского за решеткой.

– Почему, на ваш взгляд, у нас так упали тиражи прессы? – А зачем покупать газеты? Вот вы мне скажите?! Я покупаю утром спортивные газеты, но назовите хоть одну газету, где я смогу получить спокойный пересчет того, что случилось? Нет такой газеты. Везде это будет перемешано с комментарием. Поэтому я смотрю бегущую строку на каналах РБК, «Би-би-си», CNN, «Вести», и из всего этого сколачиваю коктейль. У нас в стране нет ни одного источника информации. Я никому ничего не ставлю в пример. Но, допустим, покупая The New York Times, я знаю, что будет перечень всех новостей. А на последней странице первой тетрадки увижу оценки колумнистов, которые излагают свои глубокие мысли. Не раньше. И не вместе с новостями. Когда газета мощная, у нее и деньги будут, и независимость будет. Хотя тут и государство должно вести себя прилично. – Сегодня «Новая газета» вновь публикует вкладку «Правда ГУЛАГа», продолжает делать то, что вы делали 20 лет назад... – Конечно, этот процесс – бесконечный. Его можно остановить на время, но люди все равно будут тянуться. И это глупость, глупость, и еще раз глупость – пытаться остановить. Надо подстегивать прессу – чтобы она болтала. От этого власти будет только лучше. А люди хотят слышать правду. У меня выродившаяся газета перед глазами – «Комсомольская правда», которая сейчас посвящена рекламе колдунов и экстрасенсов. Ну, что тут скажешь? – Что сейчас вы читаете? – Завел себе ридер, куда закачал около 300 разных книг. Прочитал всего Пелевина. По-моему, очень интересный писатель. Читаю Сорокина – активно не нравится безвкусицей. Пробую прочитывать новую прозу. Иногда что-то перечитываю. Устраиваю себе кинофестивали – пересматриваю Феллини, например. – А из прессы что? – «Спорт-экспресс», «Известия», «МК», покупаю родным и близким несколько телепрограмм. Все остальное черпаю в интернете и на телевидении. Да, «Коммерсантъ» еще читаю. И когда бываю на [улице] Врубеля (в редакции «Коммерсанта» – Slon.ru), собираю все их издания – «Власть», «Деньги», «Огонек», который, бедный, мучается, уже принадлежа «Коммерсанту». – Как вы относитесь к сегодняшнему «Огоньку», кстати? – Да нормально! Он живет по своим возможностям. У них нет даже «разгонного» автомобиля. Они полностью – на бюджете «Коммерсанта». Очень мало авторов, но, по крайней мере, не стали непорядочным журналом. Будут другие времена – будет другой журнал. Что тут скажешь? – Но у вас нет такого ощущения, что не будь у вас на столе какого-то издания с утра, вы что-то потеряете? – Конечно, нет. Конечно, нет. Но я не хочу никого судить. Я сделал, что мог. Пусть другие сделают, что могут.