Владимир Путин выступает на открытии памятника князю Владимиру, 4 ноября 2016 года
mos.ru
Мой приятель-художник рассказал мне однажды о своем приятеле, тоже художнике, его однокашнике по художественному училищу.
Этот однокурсник, как в те времена было свойственно многим молодым людям, в той или иной мере связанным с художеством или с поэзией, был одержим темой гениальности и прочей «великости». «Ты, старик, гений!» — говорилось в те годы практически по любому, иногда и самому незначительному поводу. Или: «Познакомься. Это мой друг Сережа Васильев. Великой поэт, между прочим. А это мой друг Валера. Кстати, великий художник».
Бинарной оппозицией к слову «гений», звучавшему в те годы повсеместно, служило другое слово, тоже на букву «Г», и употреблялось с не меньшей частотой и с не меньшим энтузиазмом.
Я помню, как один остроумный человек после того, как ему представили очередного великого поэта, сказал: «Ну, великий, это ладно, это понятно. А стихи-то у него как, ничего? Читать-то можно?»
Так вот, тот самый однокурсник однажды женился. Женился вроде как вполне счастливо. Так по крайней мере считалось в их дружеском кругу.
Но буквально через пару недель после веселой шумной свадьбы мой друг встретил новобрачного на улице сильно пьяным и заплаканным. «Что случилось?» — спросил он.
«Я сегодня узнал, что моя жена не считает меня гением, — сквозь нетрезвые слезы сказал тот. — Я понял, что она меня не любит. Она, правда, говорит, что любит, но она не считает меня великим художником и не гордится мной. А просто любит. Но какая же это любовь! А как же величие?» И он снова зарыдал, уткнувшись в холодный воротник своего друга.
Ох, величие! Ох, беда с ним! Вечная, постоянная беда.
Державно озабоченные мыслители на разные лады, по разным поводам и с разными интонациями бесконечно тиражируют знаменитую фразу Петра Столыпина про «великие потрясения» и про «великую Россию». И про то, кому и что из этого нужно.
Не знаю, кому как, но большинству вменяемых людей никакие особенные потрясения точно не нужны. А если и нужны какие-нибудь потрясения, то желательно эстетического свойства — потрясения от музыки, от поэзии, от морского или горного ландшафта, от всегда неожиданной смены времен года, от белой яблони и опьяняющей сирени.
А вообще — не нужны. Хоть великие, хоть малые. А нужно совсем другое. Но беда в том, что насущная, как воздух, необходимость этого другого, из века в век придавливаемая свинцовым спудом «величия», но все равно ищущая выхода, время от времени взрывается именно теми самыми потрясениями, которые кому-то якобы нужны.
Потрясения иногда и правда бывают довольно-таки великими, если под величием в данном случае понимать масштабы катастрофических последствий. И потому эта разболтанная до полной непригодности конструкция про «потрясения и Россию», постепенно ставшая тем, что в лингвистике называется «порождающей моделью», легко преобразовывается в другие, более конкретные построения:
— Вам нужны гражданские свободы?
— Вам нужны честные выборы?
— Вам нужны независимые состязательные суды? -
— Вам нужны конституционные права? -
— Вам нужно уважение к международному праву и соблюдение международных законов и договоренностей?
— Вам нужна свобода волеизъявления? Свобода слова, печати, мирных собраний? Свобода творчества?
— Вам нужно, чтобы власть не врала и не воровала?
— Вам нужны достойная медицина и достойное образование?
— Вам нужно соблюдение норм современного светского государства?
— Вам нужна полиция, не попирающая, а защищающая права граждан?
— Вам вот это все нужно? Ну-ну. А нам вот нужна великая Россия. Понятно?
Нет, не понятно. Потому что непонятно, чем, кроме изобилия легко воспламеняющихся горючих веществ и легко воспламеняющихся военных действий, можно заполнить это самое «величие». Эту безразмерную, пустую, гулкую емкость, в которой нет места всему выше перечисленному и еще многому другому.
Навязчивая и неутолимая похоть «величия» не может слишком долго ховаться под рыхлым культурным слоем, как клоп под подушкой.
Я понимаю, конечно, что сопоставление абстрактного и пышно звучащего понятия с небольшим вредоносным насекомым может выглядеть несколько натянутым. Согласен. Но есть все же между ними нечто общее, что кажется существенным.
У многих соотечественников моего и более старшего поколения и то, и другое равно ассоциируется с далеким коммунальным детством, когда радиоточка, питавшая и возвышавшая нежные души сограждан неумолчными заклинаниями о величии родного государства, висела на стене, густо покрытой бурыми клопиными пятнами.
Объединяет их еще и то, что существование как того, так и другого невозможно без участия человеческой крови. Ни то, ни другое не жизнеспособно без кровавого рациона.
Впрочем, «величие» — не вполне пустое слово, совсем пустых слов не бывает. Помимо блуда величия, не отмеченного и не обеспеченного ничем, кроме непропорционально раздутых жабр, существует все же и величие замысла, и величие мысли, и величие духа, и величие повседневного жеста или поступка.
Я где-то прочитал однажды о том, что на одной из улиц одного небольшого городка в одной из стран (не помню, в какой, да это и не важно. Точно, что не в нашей) поселилась семья, в которой был глухонемой ребенок. По этому случаю все (все!) жители этой улицы приняли решение срочно выучить язык глухонемых, чтобы иметь возможность общаться с этим мальчиком. И если слово «величие» в наши дни и может иметь хоть какие-то позитивные значения, то примерно вот такие.
