«Вредители! Чтоб вы сдохли!» Страх и ненависть в Москве 1930-х глазами ребенка

В молодом издательстве «Волчок», специализирующемся на произведениях для детей, вышла книга воспоминаний художника-графика Мюда Мечева «Детство в Пуговичном переулке». Доверительная интонация и мягкий юмор, с которыми автор описывает тяжёлую ситуацию после ареста отца в конце 30-х годов прошлого века, заставляют то сопереживать герою и его близким, то смеяться над выходками его маленького брата, и, невзирая на все беды, надеяться на лучшее будущее для них. К сожалению, сегодня страшные исторические обстоятельства, описанные Мюдом Мариевичем, повторяются, отчего обыденный ужас повествования ощущается ещё острее.

Мюд Мариевич Мечев (1929–2017) родился в семье учительницы Марии Мечевой и художника Константина Пантелеева-Киреева. Его имя — это аббревиатура Международного Юношеского Дня, а матчество и фамилию он получил в честь мамы, поскольку родители поддерживали идею женской эмансипации. В 1936 году отец Мюда был репрессирован и умер в 1946-м. Сам Мюд тоже стал художником и получил международную известность как иллюстратор «Калевалы», «Повести временных лет» и Нового завета. Свои детские воспоминания он записал в конце 1980-х.

***

Cледующее утро у меня проходит как во сне. Я все думаю, как мы пойдем туда, и где это, и что нам там скажут… Сидя за партой, я также думаю и о том, как я покажу нашей классной руководительнице бабушкину записку. Когда кончается третий урок, я выхожу из-за парты и, чувствуя, что бледнею, иду за ней из класса, дождавшись, когда она вскоре остается одна, подаю ей эту записку. Она недоуменно смотрит на меня и потом разворачивает ее, читает и молча качает головой.

— Иди! — говорит она, потом мелко-мелко рвет записку.

Когда я спускаюсь с лестницы и оборачиваюсь, то вижу ее: она стоит, в стиснутом кулаке держа эти бумажки, и смотрит мне вслед. Я киваю ей на прощание.

Придя домой, я вижу бабушку Зинаиду. Она уже одета, в своем пальто, и со своим ковровым мешочком, и лорнетом, и шляпой, и ридикюлем. А на лицо ее я стараюсь не смотреть — так оно постарело и осунулось. И тут я решаюсь попросить ее и прошу ее оставить лорнет, ридикюль и мешочек дома. Нe говоря ни слова, бабушка достает из саквояжа вязаную шапочку, надевает, убирает лорнет и сумочку, и мы выходим.Потом мы едем в метро, выходим на площадь и, перейдя ее, оказываемся у громадного дома. Тут бабушка подходит к медленно идущей нам навстречу даме и очень тихо, так что даже мне не слышно, что-то спрашивает у нее. Но та ничего не отвечает и, низко нагнув голову, так что мы не видим ее лица, ускоряет шаги и сворачивает за угол.

— Так! — говорит бабушка. — Ты побудь пока здесь.

И она подводит меня к дверям магазина «Гастроном».

— А я все узнаю и приду за тобой.

И тут я не выдерживаю:

— Ма гранд мер! Скажите мне, всё, что вы вчера говорили, — правда?

— Я думаю, что да, — отвечает бабушка. — Я многое узнала в эти годы. Я узнала то, что мне прежде и в голову не приходило. Человек… может жить в маразме! И все равно и это — тяжкий путь познания. Жди меня!

Она крестит меня и уходит….

Я остаюсь один, и какая-то ужасная тоска и страх нападают на меня. Я не верю теперь почему-то, что мой отец вернется, я не верю, что бабушка куда-то пройдет, что она что-то узнает. Я вообще не верю, что мы будем жить по-прежнему.

Я вдруг в эти минуты, глядя на это громадное здание, на темную улицу, понимаю, что, даже если мы выживем, нам предназначена тусклая, бесцветная, позорная жизнь… И нет больше для нас ни яркого солнца, ни праздников, ни друзей, ни знакомых, ни подарков, ни дружбы, ни участия, ни любви, ни простого человеческого внимания и сочувствия — мы никому теперь не нужны, мы никто, мы ничто, мы хуже всех, и мы должны молчать, терпеть и все-таки надеяться…